— Я и в космос готова лететь, чтобы с ним побыть, — шутила она, когда мы сидели в Москве все вместе за праздничным столом.
О чем бы ни заходил разговор, Анна Петровна неизменно возвращалась к рассказу о том, как съехались на родину все братья и она со своим мужем, которого братья называют «наш один зять», как колхозники двух сел— Устимовки и Морозовки — приняли участие в их семейном торжестве.
Интересные подробности рассказал сам Николай: — Еще из окна вагона я увидел Василия, он мне сразу показался таким знакомым и родным, что я моментально выскочил на платформу. Подбегаю к нему, а он на меня не смотрит. Я ему говорю: «Неужели не узнаешь?» А он отвечает: «Нет, вы ошиблись», — и отходит в сторону. Я увидел еще трех братьев, подхожу к ним — они тоже смотрят куда-то мимо меня. Это было просто ужасно! Я не выдержал и говорю упавшим голосом: «Неужели и вы меня не узнаете, братья?»
Тут все они бросились ко мне. Оказывается, братья заранее договорились — пусть я первый узнаю их. А Василий, который особенно волновался, потому и отошел от меня, что боялся разрыдаться…
«У нас огромная радость, а вы совершили еще одно чудо», — пишет Л. Сергеенко.
И не она одна. Слово «чудо» то и дело мелькает в строчках.
И вот вчера я долго и обстоятельно объясняла по радио, что мы не волшебники, что никаких чудес мы не совершаем, что люди находятся по фактам, приметам и воспоминаниям детства и сцепление обстоятельств естественно приводит к успешному поиску.
А дома меня ждало письмо: человек, не знающий своей настоящей фамилии, нашел родного брата, потому что помнил, что в детстве укусил его в руку.
— Брат нашелся? Ну, это просто чудо! — неожиданно для себя воскликнула я.
Снова получила детские деньги. На этот раз уже не три, а целых пять рублей. Все-таки досадно, что ребята упрямо шлют деньги мне, а не московским детям. Не вдохновила я их пока на детское движение.
Моя дочь Татьяна в отпуске, и каждое утро я слы-лу, как она внушает своей трехлетней Наташе:
— Ты — Наталья Игоревна Борзенко. Поняла? — Я — Наташа, — уверенно отвечает девочка.
— Нет, ты не только Наташа, ты Наталья Игоревна Борзенко. Запомни, повтори…
— Что ты взялась ее мучить? — спрашиваю я. Ответ неожиданный:
— Из-за тебя. Боюсь, вдруг Наташа потеряется и не будет знать, как ее фамилия.
Мы обе понимающе смеемся, — какое счастье, что наши маленькие растут в мирные дни.
Честное слово, я теперь вполне подкована, чтобы вступить в теоретический спор с учеными-психологами. Английский писатель Комптом Маккензи в статье «Искусство памяти» пишет: «Многие психологи утверждают, что память всегда ненадежна, так как то, что мы, как нам кажется, помним о самих себе, нам рассказывали, и что часто те воспоминания, на которые мы ссылаемся, на самом деле чистое воображение».
Я уверена, если бы эти уважаемые психологи взялись заниматься поисками детей, они бы усомнились в придуманной им теории. После трех с половиной лет розысков, в которых я все строю на воспоминаниях детства, могу утверждать: воспоминания ребенка вовсе не плод воображения, тем детям, что потерялись в дни войны и были подобраны совершенно чужими людьми, никто не мог ничего рассказать об их детстве. Их воспоминания подлинны и принадлежат только им.
Во многих случаях, когда человек не знает своего настоящего имени и фамилии, он хватается за подлинность воспоминаний, как утопающий за соломинку. И «соломинка», действительно, спасает.
Михаил Кольцов больше тридцати лет назад сказал мне в Мадриде:
— Чтоб иметь представление о войне, недостаточно побывать на фронте.
— А где же еще? — спросила я.
— Вот завтра пойдем, — ответил Кольцов. Наутро мы вошли в вестибюль большого здания. Но только в первую минуту там было пусто и тихо. Вдруг по широкой лестнице одна за другой побежали, словно посыпались, девушки в белых халатах и мужчины с носилками. Еще не успели спуститься последние, как первые уже вносили в вестибюль раненых. Их несли, несли, лежащих навзничь, с бескровными лицами, — прибыла новая партия.
— Вот она, война, — невольно прошептала я.
— В том-то и дело, — кивнул головой Кольцов.
Через четыре года, когда я входила в наши госпитали или встречала эшелоны раненых, я снова повторяла про себя: «Вот она, война».
А теперь мне кажется, что для более полного представления о войне я должна была еще и окунуться в поиски.
Пришло еще одно радостное письмо от Николая Заводчикова.
Впрочем, последние письма всегда бывают радостными, если поиск закончился успешно.
Между первым, печальным, письмом и последним, радостным, в сущности, и заключается весь путь розыска.
Для меня эти письма часто и впрямь бывают последними, потому что я далеко не всегда знаю, как складывается потом жизнь тех, с кем меня свели поиски. С последними радостными письмами они уходят от меня. Они уходят, но они остаются в памяти…
А вслед за последним письмом вновь приходит чье-то первое, печальное, с которого начинается новый поиск.
Сегодня, седьмого апреля тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, я могу записать число 330.
За три с половиной года соединено 330 семейств, разлученных войной. Матери и дети, сестры и братья больше четверти века ждали минуты, когда они увидят друг друга. 330 таких встреч… Нет, встреч гораздо больше: ведь иногда находят сразу четверых братьев или двух сестер. Но если представить себе, сколько матерей еще не нашли своих детей, то трехзначное число 330 сразу становится маленьким.
НЕПРЕДВИДЕННОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ
Телеграмма: «Бельцы — Москва
Прочла в журнале «Знамя» вашу повесть «Найти человека». Мать Королева ищет свою дочь Шуру с клеймом на руке у меня есть это клеймо на левой руке но первая цифра не совсем ясна остальные четыре сходятся. Имя мое Шура фамилии своей не знала очень прошу сообщите что делать сил нет ждать.
А. Смышникова»
Неужели Шура Королева все-таки нашлась? Первый поиск был неудачным, привел к ошибке, и казалось, надеяться не на что (смотрите страницу 110).
Я перечитала телеграмму. Надо сообщить матери, ведь четыре цифры сходятся. Но первая-то не ясна! Нет, наученная прошлой неудачей, я и Шуре не решалась дать адрес Анастасии Ивановны Королевой. Нужны были дополнительные доказательства, и я стала расспрашивать Шуру по телефону: что она помнит об Освенциме? Увы, она забыла все, никаких воспоминаний! А как они были бы важны теперь! Но она помнила себя только с той поры, как попала к своим приемным родителям, взявшим ее из детского дома в Бельцах, С трудом удалось уговорить Шуру подождать еще день-два. Я знала, что Анастасия Ивановна была в Освенциме с тремя дочерьми, одна из них там погибла, другую мать ищет все эти годы, а старшая, Люда, нашлась после войны. Ее-то я и вызвала на переговорную Витебска.
— Это наша, наша девочка! — закричала Люда в трубку, как только я стала говорить о первой, неясной цифре на руке. — Мама помнит, что когда Шурочке выжигали номер, то она вырывала ручку, и одна из цифр получилась неясно.
Тут мои сомнения почти отпали, и мы уговорились — Люда осторожно подготовит мать к встрече о новой Шурой. Вот как «осторожно» Люда это сделала: «Когда я прибежала с телеграфа и рассказала матери весь наш разговор, ей стало плохо, мы ей и капли валерьяновые, и воды, а она голосит, как по покойнику, дрожит вся».
Люда прислала мне фотографию: худые, угрюмые дети лет трех — пяти выходят из-за колючей проволоки в момент освобождения Освенцима. Они еще не понимают, что пришел конец их страданиям, смотрят недоверчиво, исподлобья. Впереди отмечена крестиком черноглазая, насупившаяся маленькая Шура. Как попал зтот снимок к Анастасии Ивановне? Случилось так, что через несколько лет после войны мать увидела кинохронику «Освобождение Освенцима» и узнала на экране свою дочь.
Люда просила: фотографию верните, может быть, все-таки это не Шурочка наша и карточка нужна будет для дальнейших поисков.
Стало быть; у нее еще не было полной уверенности в том, что найдена настоящая Шура. Только личное свидание, живая встреча матери и дочери могла прояснить все до конца. Боюсь, что в последующие дни телефонные линии Москва — Бельцы — Витебск были перегружены. В течение одного вечера сестры несколько раз перезванивались, но они не столько говорили, сколько плакали в телефон. Поэтому я тоже соединялась с каждой из них по два-три раза, чтобы они могли договориться хоть через меня, как через переводчика.
Удивительно, до чего у сестер похожи голоса, интонации. Хотя они друг друга не видели и Шура даже не знала, что у нее есть сестра, они совершенно одинаково восклицали: «Ой, не могу!», «Ой, не могу!»
И вот Анастасия Ивановна с Людмилой сели в поезд и поехали в Бельцы. Нетерпение их было так велико, что в Кишиневе они пересели в такси. А у меня уже возникла повая тревога: как обернется на этот раз сложная проблема усыновленных? Ведь Шура искренне привязана к своим приемным родителям: «Никогда я папе и маме не задавала вопросов, родная ли я им. Но когда я поступила на работу, моя мама мне рассказала обо. всем и посоветовала искать родную мать… А теперь я не знала, как сообщить эту новость родителям… Папа стал очень плакать и мама тоже. Я их уговариваю, что между нами все останется по-прежнему».
Наконец настал день, когда все собрались вместе в Бельцах и наперебой рассказывали мне по телефону, что Шура — копия матери, что и без страшного клейма они тотчас узнали бы ее. А сама Шура, видимо, еще не совсем освоилась и говорила родной матери «вы»:
— Вы, мама, не плачьте…
Потом трубку взял приемный отец, Семен Ананьевич.
— У нас сегодня мировая встреча, — сказал он. — Мы с женой счастливы, что наша дочь нашла свою родную мать. Мы очень любим Шуру и очень хвалим ее. Но нам всегда хотелось, чтобы ее мать узнала, что Шура жива.