этому просто вынуждают!
Процокали копыта по булыжнику во дворе, заржала лошадь, и Лукреция опрометью, наступая на подол, бросилась к окну. В глазах стало черным-черно, и, наверное, поэтому она приняла приехавшего за того, кого все эти дни ожидала. Ожидала с трепетом, страхом и несбыточной надеждой, что он не вернется. Пропадет, сгинет в дороге, окажется в руках разбойников, подавится куском в трактире и задохнется, умрет от лихорадки, свирепствующей в это время года в окрестностях Рима. Болота, малярия – вот истинные виновники смерти отца и Чезаре! Малярия – так сказали лекари, – а вовсе не яд, нет, не яд! Она вспомнила собственный ужас, когда увидела, во что уже через сутки превратились их тела: посиневшие, раздутые, обезображенные, неузнаваемые… Любимые, столько раз целовавшие ее губы, обнимавшие ее руки… Треснувшая пятнистая кожа, сочащаяся изнутри гнилая сукровица… Никакая это была не малярия! Это был яд… несомненно, яд! Но не она его им послала! Не она! А сейчас это должна сделать именно она, иначе будет поздно… если уже не поздно!
Всадник соскочил с лошади, и она перевела дух. Вцепилась побелевшими пальцами в раму с мелкими стеклами, хватала ртом застоявшийся, раскаленный, пахнущий голубиным пометом воздух…
Спешившийся был совсем молодой человек, почти мальчик, как ее сын Джованни, – наверняка старая карга посылала за чем-то из замка… не за новостями ли о том, другом черном вороне? И если сейчас она не поторопится, не решится, то дождется того, кого так боится! И тогда ее собственный труп, раздутый и покрытый синими пятнами, завернут в саван и спешно снесут в фамильный склеп, задвинут каменной плитой, на которой выбьют надпись: «Лукреция, герцогиня д’Эсте, так и не родившая законного наследника». Нет, не дождетесь! Женщина гордо вскинула голову: она сделает это! И она заставит Альфонса любить ее… любить не за огромное приданое, не за мальчишески стройную фигуру и не в полной темноте, когда легко принять одно за другое и обмануться! Она заставит мужа любить ее по-настоящему! Подарить ей детей… много детей! Потому что дети – вот настоящее бессмертие, а не смутное вечное блаженство или вечная мука… Вечная мука – это тут, на земле. Даже ее отец, папа римский, наместник Бога, который наверняка должен был бы знать, не верил ни в ад, ни в рай – и уж ей-то он сказал бы правду! Однако сейчас она и так знает ее, эту правду… и правда в том, что надо торопиться. Сейчас… сейчас – или никогда! Нечего лить слезы и ждать, нечего думать, что муж вернется из военного похода, выслушает ее и поверит ей, а не собственной матери, которой всегда смотрел в рот. Нужно ударить первой – или самой стать жертвой и дать убить себя. Ее отец убил многих, очень многих… а она убьет один раз – и только ради себя самой. Нет, она сделает это ради будущих детей! И это все, все оправдает!
Она рванула с шеи бархатный мешочек, и прочная цепочка тонкой венецианской работы не выдержала, лопнула. Вот оно… здесь. Здесь то, что было тебе обещано, что ты хотел больше всего, ты, посланец смерти, черный ворон! «Однако хватит ли яда… и остался ли он там вообще?!» – резанула вдруг мысль, и она затеребила ладанку, пытаясь ногтями разорвать швы, вынуть заветный перстень прямо тут, чтобы удостовериться!.. – но затем опомнилась и, уже не оглядываясь, почти побежала в свои покои, крепко сжимая в руке чью-то смерть – и свою собственную жизнь.
Прошлое, которое определяет будущее. Век шестнадцатый, Феррара. Она это сделала
– Истинно вам говорю – последние времена настали! Конец света приближается! Содом и Гоморра берут верх над верой! – Старая кормилица мужа, доживающая свой век в замке на покое, поднимает вверх узловатый указательный палец. Ее тень, которая еще страшнее и уродливее старухи, корчится и кривляется на стене.
Слуги слушают, разинув рты. Лукреция, усмехнувшись лишь уголками губ, проскальзывает, будто привидение, не замеченная никем. Конец света? Это мы еще посмотрим! Кажется, для нее, Лукреции, это не конец, а именно начало… начало!
Она бежит к себе окольным путем, никого больше не встречая, бежит легким, ликующим шагом: оказывается, убивать так легко, так приятно! Совершённое пьянит ее без вина, которого она почти не пила, кружит голову, заставляет быстро биться сердце… Внизу живота она также чувствует нарастающее возбуждение, какое испытывает обычно с мужчиной. Сейчас же она переживает это от одной мысли о сделанном… от повторяющейся и повторяющейся мысли, которая движется в ней, словно мужское естество, нарастая и наполняя ее всю… «Я это сделала, я это сделала, я это сделала… Я это сделала!» Тело пронизывает сладостная судорога, она запрокидывает голову и стонет, затем в изнеможении, не дойдя до свой комнаты, садится прямо на пол. В голове нарастают гул и звон… Но нельзя сидеть тут, нельзя, чтобы ее застали в таком виде, нельзя, чтобы ее вообще просто увидели этой ночью! Потому что… потому что она это сделала!
– Моя дорогая матушка, я хочу с вами поговорить, – почтительно склонив голову, прошелестела она.
Герцогиня удивленно вскинула брови: Лукреция? В такое время? Когда она уже отпустила камеристку и почти лежит в постели? Неужели девчонка что-то пронюхала, или пришла жаловаться, или что-то требовать, или?..
В комнате горит всего одна свеча, но из окна струится такой яркий, почти осязаемый лунный свет, что и этого жалкого огонька не нужно. Герцогиня видит, что невестка взволнованна и бледна. Эта белобрысая копия своей матери, шлюхи из шлюх, плохо выглядит… Самое время девчонке подхватить какую-нибудь хворь, чтобы она не вешала на себя еще и это смертное прегрешение. Только эти Борджиа сами не умирают, нет! Кровь простолюдинов… крепкая закваска крестьян и погонщиков мулов… ничего… пусть будет грех. Она, глава рода д’Эсте, собирается жить еще долго… она этот грех отмолит!
– Я устала, дочь моя. – Герцогиня, тяжело ступая, недовольно поворачивает от ложа под богатым балдахином к креслу. – Уже поздно. Надеюсь, ты побеспокоила меня в такой час по важному делу?
– Да, – кротко говорит невестка. – У меня важное дело. Очень серьезный разговор, матушка. Я долго думала… и… не выпить ли нам вина?
Мать ее мужа сверлит Лукрецию недобрыми глазками-бусинками, затем в предвкушении облизывает губы:
– Хорошо…
Лукреция прекрасно знает ее привычки: карга не ложится без доброй толики густого красного нектара, крепкого и сладкого, после которого так сладко спится.
– Налей-ка себе и мне, – кивает герцогиня. – Не сочти за труд. Не хочу будить слуг.
Лукреция осторожно берет в руки пузатую бутыль; на подносе – два бокала. Для кого приготовлен второй? Не для того ли, кого та, которую она обязана звать матушкой, ждет не дождется? Кому были обещаны сто золотых, перстень с рубином и все, что он пожелает? А что еще из ее приданого он может пожелать? Старинные, источенные жучком фолианты в телячьей коже? Или он надеется, что она хранит у себя «аптеку сатаны», приписываемую ее отцу: склянки со смертельными порошками, высушенных саламандр, жаб, летучих мышей и крысиный чумной помет? Ногти повешенного или же корни мандрагоры, которая кричит, если кто-то неосторожно, не сказав заветных слов, выкапывает ее из земли? Мандрагора помогает иметь детей бездетным матерям – но употребившая ее женщина может отравить своим лоном собственного мужа, поэтому первая ночь с женой, испившей мандрагоры, смертельно опасна! Такая женщина должна лечь с тем, кого не жалко утром зарыть в землю: с нищим, с бродягой, с приговоренным к смертной казни… А что, если бедняга понесет в первую же ночь от нищего пропойцы или от оборотня-людоеда? Об этом она никогда не задумывалась, читая толстые фолианты из отцовской библиотеки. И она не бесплодна. Кроме Джованни у нее еще будут дети… она хочет детей! Но что же у нее есть такого, в чем заинтересован тот человек? Что он хочет найти, о чем она и сама не знает?
Лукреция наклоняет бутыль, и вино, льющееся в бокалы, в тусклом свете свечи и неверном лунном кажется черным.
– Ну так о чем ты хотела поговорить? – уже нетерпеливо осведомляется герцогиня.
– Я понимаю, вы ждали от меня не этого, – говорит Лукреция, склонив голову, чтобы ненароком не выдать себя блеском глаз. – Совсем не этого… Но я долго думала и решила. Я хочу посвятить себя Богу и уйти в монастырь.
– Что?!.. – после долгой паузы ошарашенно выдавливает свекровь. – Разве Альфонсо такой уж плохой муж?
Видно, что услышанная новость совершенно обескураживает толстуху. На ее лице растерянность, радость, недоверие, облегчение… все вместе. Однако если девчонка уйдет в монастырь, то, согласно ее герцогскому статусу, туда нужно будет внести огромный взнос! И она потребует обратно свое приданое! В то время как просто устранить ее будет стоить всего сто дукатов и какое-то там кольцо!
– Моя дорогая доченька, – шелестит свекровь елейным голосом. – Все мы любим Бога… но служить ему в монастыре нелегко! Ты не привыкла к такой жизни. Я не могу согласиться с твоим решением… вот так, сразу. Ты не писала об этом Альфонсо? – с тревогой осведомляется она.
– Нет, матушка… еще не писала.
– Неожиданное решение… гм! Неожиданное!
– Наша семья всегда была опорой церкви, – скромно потупившись, тонким голоском лепечет Лукреция. – Я много грешила в своей жизни… и теперь хочу уйти в монастырь, – наверное, несколько тверже, чем требует ситуация, объявляет она.
– Неисповедимы пути Господни! – бормочет свекровь, ворочаясь в кресле. На насесте рядом коротко каркает разбуженный ворон. – На, заткнись! – Герцогиня, как всегда, обмакивает кусок бисквита в вино и бросает птице. Ворон мгновенно просыпается, ловит лакомство и косится на Лукрецию недобрым глазом. Перья у него на макушке внезапно встают дыбом. Он снова каркает.
– Я хочу преклонить колени, – говорит Лукреция, повернувшись к огромному распятию у герцогского ложа. – Вы помолитесь со мной, матушка?
– Если ты этого желаешь, – бурчит старуха, которой не хочется становиться на колени на каменный пол вместе с этой одержимой. Ей не терпится допить вино, умоститься на взбитой перине и как следует обмозговать все варианты: дать ли уйти невестке в монастырь, сообщить ли о новости сыну прямо завтра или сначала дождаться того, кто должен явиться сюда со дня на день? Чтобы потом отписать о том, как его любимая жена внезапно заболела и на смертном одре даже пожелала постричься, но не успела… так жаль, так жаль! Скончалась скоропостижно, бедняжка!