Бьянка наняла кухарку, прачку и, поразмыслив немного, сторговалась еще и с соседской девчонкой – ухаживать за лежачей больной, мести полы и бегать в лавку – за небольшую мзду, так как опыта у той не было. Обещала наградные к праздникам и хорошую рекомендацию – и неизбалованная дурочка согласилась.
Две недели Бьянка отъедалась и отсыпалась, умывалась настоем лилии и отбеливала кожу. Сшила два платья и полдюжины нижних сорочек – на большее денег не хватило, потому что на тканях, отделке и лучшей в городе портнихе она не экономила. Да и вряд ли ей понадобится больше нарядов, если герцог ее заметит!
Она выгоняла из комнаты крикливое потомство Бонавентури, запирала двери на засов и сводила волосы на теле, выщипывала брови, полировала ногти, терла пемзой загрубевшие подошвы ног, мыла волосы и наводила на них блеск с помощью желе из айвового семени. Зеркало говорило ей правду – она и впрямь была колдуньей: настолько быстро, прямо на глазах ей удалось похорошеть и расцвести. Ростовщик не узнал ее в прекрасной даме, явившейся с его запиской в руках, переданной ей тощим оборвышем из еврейского квартала.
– Вижу, вы не теряли времени даром! – воскликнул он.
Бьянка только царственно склонила голову. Красный камень в грубой массивной оправе, которая царапала ее сливочную грудь, теперь был надежно зашит в мешочек лайковой кожи и покоился у ее сердца и днем, и ночью. На ласки Пьетро в последнее время она откликалась неохотно, вернее, совсем не откликалась. А на вопрос, что это болтается у нее на шее, ответила:
– Частица мощей святой Зиты.
– Зачем тебе святая Зита, ты же не горничная и не прислуга, которым она покровительствует? – попытался поднять ее на смех Пьетро, но она лишь грубо стряхнула с себя его руку и отрезала:
– В этом доме я и то, и другое, и вообще за все про все!
Красный камень, какой так хотел заполучить старый еврей, казалось, горел внутри ладанки, и женщина горела вместе с ним: ей необходимо выбраться из ямы, в которую она попала, любым путем, любым способом! И даже если герцог будет таким же дряхлым, беззубым старикашкой, как и ростовщик, она все равно пойдет на все, лишь бы не оставаться в этом нищем квартале, в этом жалком доме рядом с Пьетро!
Герцог оказался молод, строен и не слишком красив. У него было треугольное лицо с ранними жесткими морщинами и глаза человека, которого не любят и боятся. Они стояли и смотрели друг на друга: Франческо и Бьянка. Он – в черном, она – в золотом, и вся – словно чистое золото: безупречный овал лица, скромно уложенные пшеничные волосы, прижатые к груди в мольбе руки, сияющие глаза, устремленные на его некрасивое властное лицо. О, у нее уже был один красавчик, ее муж, но какой в этом был толк?!
– Просите, чего вы хотите? – сказал он низким, глуховатым голосом.
О, ей хотелось так много! И прежде всего никогда больше не возвращаться обратно к Бонавентури, но об этом нельзя было говорить, и камень, толкнувшийся в самое сердце, велел ей сказать совсем другое – то, чего ждал от нее человек в черном, человек, которого никто не любил. Он жаждал именно любви, любви бескорыстной, поэтому ничего не следовало просить для себя! «Ты и так потом все получишь, – словно нашептывала ей пульсирующая на груди звезда. – Ты свое теперь не упустишь!»
– О, я не за себя пришла умолять вас! – Из глаз Бьянки вдруг полились слезы, крупные, как жемчужины, и отчего-то не портящие ее безупречного лица. – Милости и защиты! – Она опустилась на колени у его ног. – Несчастные гонимые скитальцы – я и мой муж Пьетро… осужденный Советом десяти к смерти… Я прошу за него, ваша светлость…
– Встаньте! – властно сказал герцог и опустил ей на плечо свою тяжелую руку. В голосе звучало одно, рука говорила совсем другое. Голос велел ей встать и уйти, потому что аудиенция была закончена, а рука удерживала, не давала этого сделать. Рука была почти такой же горячей, как камень, они словно жаждали встретиться, эти два огня, жаждали померяться – или обменяться? – властью, силой, волей.
Бьянка все-таки поднялась – медленно, будто нехотя, будто больше всего на свете желала бы остаться у его ног, но он повелел, и она подчинилась. Не поднимая головы, она глубоко, почтительно склонилась и двинулась к выходу из парадной залы донны Мондрагоне. И только в дверях она обернулась и снова встретилась с ним взглядом. Его глаза горели неистовым пламенем: два черных агата на белом страстном лице. И они, эти глаза, обещали сделать для нее все.
Сегодня, сейчас. Деспот и самодур, или Почему бы и нет?
– Я не могу этого для тебя сделать! Я вообще не понимаю, откуда у тебя берутся такие дикие желания!
«Да что ж они все время ссорятся? – удивился я. – И чего такого Лин от него хочет? Неужели снова желает надеть корону императрицы на какую-нибудь смузи-вечеринку?» Впрочем, это было не мое дело. А моим делом – и делом наиважнейшим – было не опаздывать и не раздражать патрона, который, судя по голосу, и без того был весьма не в духе. Поэтому я не стал ретироваться к себе, чтобы переждать, как в прошлый раз, их ссору, а решительно постучал.
– Войдите! – раздался срывающийся по-петушиному голос, и я вошел.
Николай Николаич был на себя не похож – шевелюра растрепана, лицо перекошено, пальцы подрагивают, без остановки вертя карандаш. Вдруг они застопорились, и – крак! – карандаш оказался разломанным на две половинки. Он с отвращением взглянул на обломки и кинул их в корзину для мусора.
– Вы вовремя, Лев Вадимович!
«Да уж… очень вовремя! – мрачно подумал я. – Только под раздачу попасть и не хватало…»
– Лин, душа моя… мы сегодня обойдемся без тебя! – на октаву выше, чем обычно, и почти не разжимая зубов, проскрипел олигарх. – Можешь быть свободна… до вечера! Или даже до завтрашнего утра! У меня будут дела… срочные дела!
– Как угодно! – ответствовала красавица-невеста, которая, видимо, рассчитывала совсем, совсем на другое, когда добивалась этого статуса. Она приносила ему молодость, красоту, ум – хотя, возможно, ума от нее и не требовалось, – а взамен логично рассчитывала получать безмерное обожание и потакание всем прихотям. Чтобы поклонялись и баловали. Возможно, у Лин еще не было опыта и Ник Ник был первым мужчиной, первым представителем такого ранга – или же девушка просто не рассчитала сил? Либо, как говорят, нашла коса на камень? О, Николай Николаич, несомненно, был кремень, он же самодур, деспот, домашний (а возможно, и не только домашний) тиран, сатрап и сумасброд. И наверняка женщины были для него не совсем одушевленными предметами – во всяком случае, свои желания они просто обязаны были согласовывать с ним. Более умудренные опытом общения с сильными мира сего могли бы подсказать красавице: прошение, даже поданное по всем правилам – с поклоном, реверансами и расшаркиваниями, – далеко не всегда бывает удовлетворено! Лин не учла этого – и теперь ее удаляющаяся спина излучала негодование, а на меня девица даже не взглянула. Не потому ли, что не хотела демонстрировать заплаканные глаза или, что еще хуже, совершенно ненавидящий взгляд?
Не-е-е-т, Стасов, не придумывай! Девушка, конечно, выходит за нашего олигарха по расчету, но расчет у нее правильный – довести дело до законного завершения, а не рассориться и разбежаться! Ей нужны статус и все права жены, а не сомнительное звание бывшей невесты! Пусть даже жен у Ник Ника было пять, но Лин особа решительная… да и каждая из этих пяти наверняка считала, что будет последней! Последней и единственной, вытеснившей из раненого сердца вдовца всех предыдущих неудачниц. Ни одна не думала, что может остаться в его воспоминаниях лишь прочерком… незамысловатым тире между двумя датами. И каждая хотела если уж не царского венца, то надежного дома, пристанища, в котором она была бы хозяйкой, единственной и безраздельной!
Она все-таки обернулась – в самых дверях. Полоснула по жениху обсидиановым клинком взгляда, дрогнула губами, по-детски припухшими, обиженными. Потом чуть задержалась глазами на мне, словно желала призвать в союзники, рассмотреть, жалею ли я ее молодую, великолепную красоту, приносимую в жертву этому старому эксцентрику, неуравновешенному чудовищу… Я ответил невозмутимой миной. Мне вовсе не улыбалось стать буферным государством и жилеткой для излияний их обоих. У меня уже были грустная и одинокая Желтая Уточка и неотвеченные Кирины звонки – теперь уже она не брала трубку, когда я вчера целый день пытался к ней пробиться.
Да, мне не было до Лин никакого дела – и потому, что я подписал контракт, и еще потому, что меня все больше и больше захватывала идея нового романа – исторического, да, исторического! «История умалчивает о многих историях»… Кто это сказал? Булычев, кажется? Нет, какой там Булычев! Булатович. Юзеф Булатович, польский остроумец, часто попадавший своими афоризмами в самую суть вещей и проблем. Да, история умалчивает слишком о многом… поэтому ей и нужны рассказчики. Такие, как я? Слишком многословные, с необузданной фантазией? Любители сочинять детективы и сказки? А почему бы и нет? Да, почему бы и нет!
Николай Николаевич не спешил начинать новую главу в своем собственном повествовании. В своей истории, состоящей по крайней мере из пяти грустных романов. Трагедия в пяти актах… и бог его знает, что еще было в жизни этого человека – кроме сломанных ребер, предательства, убийства близкого человека и крушений надежд…
«Интересно, а есть ли у него дом? – вдруг подумал я. – Строил ли он своим женщинам дома, где они становились настоящими хозяйками? И есть ли у него дом сейчас? Или же он так и скитается из отеля в пансионат, из гостиницы в следующую гостиницу… Не отсутствие ли своего дома – пунктик этого человека, терявшего дом как понятие и пристанище раз за разом? Недаром тут, где, по его словам, он проводит половину времени в году, у него даже собственные апартаменты с сейфом имеются! А у тебя самого, – неожиданно поинтересовался я, – есть ли дом, Стасов? Настоящий дом, а не захламленная конура, куда стыдно привести женщину? И не потому ли ушла Кира, что почувствовала – ты не живешь настоящим, нет у тебя настоящего, Лева! Некоторые птицы и звери не роют нор и не строят гнезд, а занимают брошенные и никому не нужные. С запахами запустения и одиночества… И ты почти так же – тебе все равно, где жить, потому что ты не живешь в реальности. Ты постоянно проваливаешься в какие-то норы твоего больного воображения, поэтому-то и взял первое, что под руку попалось, – с видом на автомагистраль, с невыносимыми звуком и запахом, – хотя мог бы жить совсем в другом месте! Но тебе все равно, где жить… ты обитаешь внутри собственных иллюзий! Но только женщины – они совсем другие. Им нужен