Она показала отцу синяки, а тот сказал, что она притворщица, не далее как вчера свалившаяся на конной прогулке, и что, если она и дальше будет выдумывать всякие небылицы, он не только еще раз ее выпорет, но запрет в башне, посадив на хлеб и воду, чтобы отучить врать! И как жаль, что ее мать умерла! И какая радость, что ее мать умерла, – потому что нет ничего хуже, когда дочь пытается очернить своих близких – замечательных, любящих братьев и несчастную сестру! О, как она хотела ему сказать, что ее братья были даже слишком любящими!
И сказать, что да, все правда! Что ее душа полна самой черной ненависти, зависти и злобы!
Именно это как раз и было самой настоящей правдой!
Нет, не так! Это было правдой лишь наполовину: у нее внутри действительно стало черным-черно. Так черно, что эта черная ненависть и такая же злоба вытеснили душу целиком, без остатка. Души у нее внутри теперь не было. А зависть? Да, наверное, зависть была. Сестра могла уйти в монастырь, а ей, жаждавшей этого всем сердцем, в этой милости было отказано. Жить среди тех, кто беспол и безгрешен, и, может быть, в один прекрасный день на нее снизойдет благодать и ей будет дарована новая душа, чистая – вместо той, что у нее отняли! «Еще одна блажь! – бросил отец. – Еще одна твоя выдумка!»
Сестра могла уйти в монастырь – но не ушла. Она не ушла, потому что никогда этого не хотела. И глупо надеялась, что кто-то возьмет ее замуж. С ее заячьей губой и щелью внутри рта, гундосым гудением вместо плача и ржавым скрипом пополам с хрюканьем вместо смеха! У сестры было приданое – большое приданое, огромные деньги! Отец положил за ней чуть не половину своего состояния, хотя был скуп, как ростовщик, и бережлив, как монастырский ключник. За ней, Мари-Мадлен, не давали ничего. У нее и так было слишком много: красота, ум, воспитание и происхождение.
За ней стояло четырнадцать поколений дворянских предков.
Владетелей замков, воинов, феодалов, рыцарей, отважных бойцов в латах. Железа в железе, и шелка на шелковых телах тех, которых они привозили себе в жены и которые извивались и кричали от боли под ними в первую брачную ночь, затыкая себе рот платком или простыней… Потому что железо рвало шелк – а по-другому оно не умело, это железо!
Они погибали один за другим, храбрые и безрассудные дворяне из рода д’Обре, – и ему бы закончиться, иссякнуть, этому проклятому и прóклятому роду, – но новый шелк рождал новое железо, много-много железа! Хорошо обученного, жестокого, красивого и сильного железа.
Ее сестра, засохший урод, кривой сучок на сильном семейном древе, возможно, уже никого не родит, но ее братья женятся и воспроизведут себе подобных! Насильников и удачливых убийц. Им можно убивать, потому что война – это не убийство. И дуэль, когда ты оскорбляешь человека, который тебе не нравится, а потом протыкаешь его насквозь сталью и он истекает кровью, – это тоже не убийство.
Жаль, что эти двое ублюдков не могут убить друг друга!
Потому что они – братья! Они любят друг друга.
Любовь – это когда ты сидишь рядом, и пьешь вино, и гогочешь над сальными шутками, и рвешь руками жирное мясо, а потом держишь этими же руками какую-нибудь девку, первую попавшуюся. Держишь крепко, чтобы второму было удобно. Бьешь девку по голове, если она орет и не желает лежать смирно, расставив широко ноги. Если стискивает эти ноги и не дает войти: дура, это же мы, благородные д’Обре! Раздвинь ноги, ты, сучка, иначе я разобью тебе морду в кровь! Раздвинь – и тебе будет хорошо, хорошо, хорошо!..
А потом – второй. С первой попавшейся. Но уже – не с сестрой. Потому что одну сестру, Мари-Мадлен, выдали замуж, а вторая такая жуткая уродина с хищными когтистыми пальцами на сухой, как палка, с перекрученными венами ноге, что лучше ее не трогать. Тем более что вдруг и внизу у нее такая же щель в щели, как и во рту, и ты попадешь в эту щель и застрянешь, или она захлопнется и отрежет это твое достояние, этот твой клинок, железный вырост твоего железного тела, детородный шип… вдруг он останется там?!
И род д’Обре прервется?!
– Мари, – нежно говорит человек, которого она не любит, потому что ей нечем любить. – Мари! Почему ты такая холодная?
О, она очень теплая! Она горячая! Она горит! Пылает! Об нее можно обжечься!
Странно, что никто этого не чувствует. И этот, который водит по ее коже камнем огромного кольца – красным камнем с огнем, заточенным внутри, – тоже словно слепой! Неужели он не понимает: если бы эти два огня могли высвободиться, они бы пожрали друг друга?
– Ты получил, что хотел? – спрашивает она.
О, как она устала всем давать! Давать желаемое: выгодный брак – отцу, семерых наследников – мужу… такому же ненасытному и неразборчивому, как и ее братья! Нет, он весьма и весьма разборчив, ее муж, маркиз Бренвилье! Он бы не выбрал самого лучшего, если бы не чувствовал в ней этого яростного огня! Он бы взял ее сестру, если бы ему было все равно… Никто не взял ее сестру – все побоялись, что она нарожает им не белокурых ангелочков, таких, как родила она, Мари-Мадлен-Маргарита, бело-розовых, словно маргаритки, младенчиков, а химер и горгулий! В ливень она стоит у окна и смотрит невидящими глазами на беснующуюся за окном грозу, на воду, низвергающуюся с крыш замка и вырывающуюся из пасти этих чудовищ с такими же звуками, как у ее сестры! Она смотрит – и улыбается. Улыбается, потому что она, Мари, больше никогда не смеется. Хотя ее смех весьма мелодичен и может услаждать слух.
– Ты получил, что хотел? – еще раз повторяет она и, чтобы хоть как-то досадить этому человеку, говорит: – У тебя вульгарный перстень. Слишком крупный камень, слишком грубая оправа!
– Он принадлежал Маргарите Валуа, королеве Наварры. До этого им владел Папа Римский Александр VI… Видишь, с другой стороны герб Борджиа? Хочешь, я подарю его тебе? Но только с тем же условием, с каким королева Марго передавала эту вещицу тому, от кого она досталась уже мне: ничего не менять. Кольцо нельзя переделывать – камень составляет единое энергетическое целое с оправой…
Не слушая дальнейшей болтовни любовника, которого вечно сносило то в дебри алхимии, то в метафизику, она взяла в руки тяжелый перстень – и словно бы в первый раз в жизни согрелась. Оттаяли руки и ноги, как будто она сделала добрый глоток старого арманьяка. Прошли токи по позвоночнику, растаяла ледышка в груди… «Ну здравствуй! – словно бы сказал ей камень. – Как долго я тебя ждал!»
Сегодня, сейчас. За каждым мужчиной стоит женщина
– Зачем ты с ней переспал? – строго спросила Кира. – Ах да… я же тебя бросила, – вдруг вспомнила она.
– Это была просто случайная женщина… – зачем-то стал оправдываться я, виновато и многословно, уже понимая, что Кира и сама все знает, но все равно не даст к себе притронуться…
Я проснулся, совершенно отчетливо помня свой странный сон во всех деталях; и еще у меня возникло такое же отчетливое, как и виденное изображение, чувство: этот сон мне был послан не зря. Он связан с тем, что тут происходит… Это сон-ключ, сон-разгадка, сон… «Опомнись, Стасов! – строго сказал внутренний я. – Какая такая разгадка в обыкновенном, слегка эротическом сне? Ты просто истосковался по ней, вот и все! Дедукционист хренов…»
Да, я по ней истосковался. По этой женщине – не слишком любезной, порой даже тяжелой, резкой и острой, как те инструменты, с которыми она привыкла иметь дело. И по нашим ночным разговорам, когда ее голова лежит на моей груди и рука уже затекла – но нельзя двинуться, нельзя спугнуть сокровенного, того, чего не услышать днем. Чего не сказать в суете между метро и работой, кухней и дурацким сериалом, или даже между умными разговорами о тайнах вселенной и мудрым устройством простейших частиц… Я, наверное, слишком быстро привык к ней, а она еще не притерлась, еще цеплялась за какие-то углы. В то время когда я был текуч и мог принимать почти любые формы, она была отлита из сверхтвердого сплава – раз и навсегда. Можно было лишь чуть подогнать где-то – и алмазы гранят! – но не стоит забывать, что алмазы гранят такими же алмазами, но никак не водой!
– Я хочу тебя видеть… – говорю я в пустоту, в никуда, в ночь… и понимаю, что это бесполезно. – Непонятно, почему ты звонила, непонятно, почему не брала трубку, когда я стал названивать тебе сам… возможно, тебе тоже приснился сон? После того как ты провела ночь со случайным мужчиной, который был вполне хорош в постели, и умен, и даже красив – а иного ты и не выбрала бы! – но он был чужим. С ним можно было… нет, я слишком тебя уважаю, чтобы сказать «трахаться», – я скажу «заниматься любовью», хотя не было у тебя к нему никакой любви… не могло быть. С ним, с этим мужчиной, можно было все – кроме этого, последнего, которое возможно лишь тогда, когда настоящее: положить голову на грудь и рассказать о своем детстве, о том, как ты скучаешь по отцу, уже десять лет скучаешь, и даже помнишь номер его телефона, а его десять лет уже нет! Отца нет… а номер, наверное, есть. Если есть квартира и в ней городской телефон, то почему бы не быть номеру? Только ты не звонишь по этому номеру, никогда! Иногда тебе снится, как ты его набираешь, но все время ошибаешься в какой-то одной цифре, и прерываешь набор, и жмешь на рычаг, и начинаешь сначала – потому что знаешь: у тебя только одна попытка и, если ты наберешь неправильно, – все. Больше ничего уже не будет. А потом ты просыпаешься и плачешь, потому что десять лет прошло, а привыкнуть нельзя. А к тому, что меня нет рядом, ты, наверное, уже привыкла. Потому что я живой и можно пробовать раз, другой, третий… я отвечу. Я обязательно отвечу. А он, твой любимый отец, твой папа, с которым ты разговариваешь, сидя на кладбище и горестно подпершись кулачком, с которым ты обсуждаешь все, все – и про меня тоже! – а потом уходишь, потому что живые должны идти к своим, не ответит. Ты уходишь, напоследок поцеловав свои пальцы и приложив их к лицу на мраморе: больно, до сих пор больно! Он любил тебя больше всех на свете, свою девочку, Киру, Кирочку, Кирюшу… Да, мужей может быть сколько угодно, а он у тебя был один. И ты у него была одна. А у меня – не одна… Действительно, зачем я с ней переспал, с девушкой Татьяной, у которой такая круглая, упругая попка? Которая только меня и интересовала. А вовсе не сложное внутреннее устройство… возможно, оно у нее тоже было, но она, эта Татьяна, которая тоже во мне чем-то соблазнилась, берегла свой внутренний мир для другого. Которому кладет голову на плечо. С которым ссорится и на которого кричит, чтобы потом помириться. А со мной даже поссориться нет никакого толку… Потому что я чужой, одноразовый… эротическая прихоть выходного дня, ничего больше…