– Да как всегда, – пожимала каменными плечами кухарка. – Кушала хорошо… как всегда! Она всегда хорошо кушала…
В столовой, на огромном темном дубовом столе, покрытом бархатной скатертью, разумеется, уже не стояли грязные тарелки – все было прибрано, подтерто, вычищено, подметено… только на столике у окна еще оставался забытый бокал и опорожненная только наполовину бутылка вина…
Мари-Мадлен машинально взяла в руки эту бутылку, провела пальцем по гладкому стеклу, взглянула на этикетку и… Она все поняла. Поняла в единый миг, связав вместе все, все, все!
Она не убивала своего отца. И она не убивала свою сестру! Отец умер сам – видимо, как и утверждал лекарь, от удара. Потому что он не успел добраться до единственной из трех дюжин отравленной бутылки, помеченной на всякий случай вот тут, в углу, почти незаметной точкой. Вот она, эта точка! Она сама ее поставила! И она так и осталась стоять в погребе, эта меченая бутылка со смертью внутри! И оставалась там много лет… пока вкусы ее сестры не изменились… или не случилось под рукой ликера… или это просто была минутная прихоть. Ее уродливая, жестокая, мерзкая сестрица возжелала влить в свою каркающую глотку вина. И ей принесли ту самую бутылку. И она выпила.
Но она ее не убивала! Она не успела ее убить!
– Мама, мама, котенька умирает!
Белый пушистый котенок младшей дочери Шарлотты-Луизы внезапно вытянулся на ковре. Его крохотное тельце растягивалось и сжималось судорогами, голубые глазки, точно такого же оттенка, как у дочери, закатились, розовый ротик приоткрылся в мýке…
– Мама, мама, он умирает! – рыдала девочка. Ее любимая девочка, ничего не унаследовавшая от кряжистых, коротконогих Бренвилье. И от д’Обре, не отличавшихся гармоничным сложением, в ней не было ничего… Она была ее – только ее плоть и кровь, ее любовь, ее Шарлотта! И она страдала! Страшная догадка пронзила Мари-Мадлен: стрихнин! Кто-то взял из ее комнаты порошок стрихнина и хотел отравить ее дочь, подсыпав его в молоко для шоколада! Но молоко выпил котенок! Вот блюдечко на полу… судороги!..
Она схватила маленькое тельце в руки и… внезапно рассмеялась.
– Моя дорогая, у твоего котеньки просто запор! Так бывает, когда маленький котенок ест слишком много мяса, а потом не может освободить животик… вот, пощупай пальчиком сама!
У котенка и в самом деле весь кишечник забит, и он корчится, потому что его тельце желает, но не может исторгнуть из себя все, что он съел за неделю.
Сияющие голубые глазки – ее глаза! – у самого ее лица:
– Мама, ты его полечишь?
– Конечно, моя дорогая! Мы его полечим…
Она не убивала своего отца. И она не убивала свою сестру… ее убил случай! И она не убивала своего любовника Сент-Круа! Кто его убил? Случай, или он – скотина, подлец! – дал убить себя, или сам по какой-то причине проглотил яд и тем самым бросил тень на нее! Да еще и оставил эти жуткие мемуары… эти записки… эти кошмарные, изобличающие их обоих дневники! В которых было все… все и даже много больше! Проклятый болтун, фантазер! Она поняла, она сразу поняла, откуда они все узнали! Все, и даже то, чего не знала она! Что мадам де Монтеспан, эта жирная, злобная, похотливая корова, не ограничилась тем, что отравила любовницу короля и ее ребенка! Еще она брала у кавалера Сент-Круа приворотные зелья! И даже служила черные мессы! И приносила в жертву младенцев – других младенцев, помимо того, которого она убила, умертвив Анжелику де Фонтанж!
Ей было больно смеяться. Внутренности горели огнем. Странно, что от воды – речной воды, отвратительно отдававшей нечистотами, трупами животных и тиной, внутри мог разгореться такой пожар! Который невозможно погасить этой самой водой!
Ей было больно смеяться – но она смеялась. Случай свел ее с Жаном-Батистом Сент-Круа. Случай подсказал ей, что необязательно испытывать яды на домашней прислуге и животных, – для этого лучше использовать бедняков в госпиталях, нищих, которые и так умрут! Пусть и не в этот раз, не от ее яда, но через год: от хлеба, зараженного спорыньей, от недоедания, от холеры, от тифа, от неудачных родов, от сифилиса, от укуса бешеной лисы, от печного угара… И тот же слепой случай поставил на ее пути фаворитку короля! Женщину, от которой нужно было держаться подальше! И случай же отвратил Франсуазу де Монтеспан от Мари-Мадлен! Чего она испугалась, эта непугливая интриганка? Почему не стала и дальше пользоваться ее услугами, а пошла к слабому на язык, невоздержанному и недальновидному Жану-Батисту?! Оставившему такие опасные записки – смертельные записки! Но фаворитку не будут пытать водой из Сены, потому что она – мать королевских детей! Законно признанных детей! Король на это не пойдет! Чтобы мать его детей исторгала из себя головастиков и дерьмо, а потом валялась почти голая на гнилой соломе?! Чтобы на нее глазели тюремщики и чернь?! О, почему она сама не отравила этого дурака раньше?! И собственноручно не обыскала его логово?! Почему она позволила, чтобы это случилось?!
Но она не убивала ни свою сестру, ни своего отца!
В этом она не сознается ни за что и никогда!
Она снова засмеялась – хрипло, булькая не до конца выкашлянной водой. Внутри что-то шевелилось. Должно быть, эти недоноски влили в нее не только головастиков, но и жаб!
– Чего это она хохочет? – с явным страхом спросил один страж у другого. – Спятила, что ли?
– Спятишь тут, – мрачно покачал головой второй. – Сколько народу потравила! Своих всех: папашу, братьев обоих и сестрицу. Говорят, денег было куры не клюют, а все мало! – Он сплюнул на грязные камни пола. – И деток маленьких травила во чреве матери. – Страж перекрестился. – Во как! Много чего натворила… Говорят, – он перешел на самый тихий шепот, – самого короля хотела отравить!
– И что ж теперь с ней сделают?! – Глаза у первого стража стали совсем круглые, рот приоткрылся.
– Слыхал, еще пытать будут, пока во всем не признается. А потом, должно быть, голову отрубят, как всякой ведьме, а тело сожгут, и пепел по ветру развеют… чтоб неповадно было!
– А с головой, с головой-то что будет? – все допытывался первый, у которого даже волосы под шапкой шевелились от ужаса. – Вдруг голова-то ее оживет, да и вселит свой дух еще в кого-нибудь! – От живописанной им самим картинки стража аж затрясло.
– Стой смирно! – одернул его второй, бывший, очевидно, начальником. – Господин архиепископ уж решит, что с головой ведьмы делать! Может, вместе с телом сожгут, а может, в неосвященной земле на десять саженей вглубь закопают… И дух – он не в голове живет.
– А в голове что? – все продолжал допытываться впечатлительный страж.
Начальник поскреб затылок.
– Черт его знает, что в голове, – наконец вымолвил он. – Мысли только всякие нехорошие… и все!
Сегодня, сейчас. Автор не дал себе труда развить тему, или Стремительный и неостановимый понос
– Что ж вы такое больному читаете! – осуждающе сказала сиделка. – Ужасы такие!
– Ну почему же ужасы? – возмутился Ник Ник, который не желал отпускать Ирочку, пока та не прочтет все до конца. – Это и есть жизнь, моя дорогая! Мировая история – это большей частью войны и убийства, перевороты и казни, расстрелы и заговоры! Что же касается прелестной маркизы, то, опуская некоторые недостоверные детали – например, головастиков, – в остальном я могу поручиться собственной головой, что почти так на самом деле и было! И даже еще страшнее. Жаль, что автор не дал себе труда развить тему пытки как следует, – съехидничал он. – Должно быть, автор работает на двух работах… а лучше бы хорошо делал одну!
– Какую же? – заинтересованно спросил я.
– Вам выбирать, вам выбирать! – болящий хитро поглядывал на меня и благосклонно – на Желтую Уточку. Медперсонал он и вовсе не удостаивал вниманием – словом, вел себя, как обычно. Если считать обычными поздний час, явно несоответствующий его расписанию жизни, его лежачее положение при посторонних и наше бдение у одра неумирающего.
– Больному нужен полный покой! – строго сказала сиделка. – У меня инструкции!
– Хотите, я вам завтра еще почитаю? – предложила Ирочка.
– Вернее, уже сегодня, – сказал я.
– Уже первый час! – подтвердила сиделка. – И очень прошу покинуть помещение! Больному пора ложиться!
Ник Ник снизошел до того, что недовольно на нее зыркнул:
– Я сам решу, когда мне пора ложиться! Тем более что я и так лежу!
– Спокойной ночи! – хором пожелали мы с Ирочкой, а когда закрыли за собой дверь, я сказал:
– Дальше я еще ничего не написал. Так что придется тебе читать ему что-то душеспасительное. Могу порекомендовать жития святых. Правда, там тоже не без греха: с кого кожу живьем содрали, кого тиграми затравили, а кому и голову долой… Словом, то еще чтение… Минздрав предупреждает!
– Но ты же свое будешь писать дальше? – обеспокоенно спросила Ирочка. – Да?
– Я как понос. Стремительный и неостановимый. Если уж начался… ой, пардон, кажется, я забылся! – Я смутился. В самом деле смутился. Однако Желтая Уточка смеялась. Громко и искренне.
– Мне понравилось сравнение! – отсмеявшись, сказала она. – И твой друг тоже понравился. Даже больше, чем в первый раз. Он очень милый… хотя и несчастный. И вообще… спасибо за вечер, Лева!
– Да, вечер удался! – сказал я. – Ну, почти удался…
– Завтра наверняка будет лучше, – вежливо ответствовала Ирочка. Она все-таки была просто замечательной девушкой! Просто замечательной! Зря Даниил с ней так… он еще пожалеет! Как пить дать пожалеет! Потому что такими девушками не разбрасываются.
Сегодня, сейчас. Она допила мой последний боярышник, или Даже в голову не пришло бы!
– Мы приехали, как только смогли…
Приехавших было двое: здоровенный мордатый тип с острым носом проныры и карьериста и при нем офигительно красивая девица. Поначалу, когда они еще не представились, я было подумал, что это какие-то партнеры Николая Николаича или, допустим, бизнесмен средней руки с эскортом… Однако здоровенный блондин в мятом несвежем костюме покосился по сторонам, отчего сиделку как ветром сдуло, двинул к кровати один стул для себя, а второй – для дамы и только после этого представился: