«Конечно, интроверты — это просто такой тип личности. И немало выдающихся людей принадлежит к данной категории. Интроверты обращены внутрь себя, а не вовне. Они стремятся к тишине, одиночеству, поскольку не любят шумных компаний. Идеальный отдых для них — это вечер, проведенный дома, с книжкой в руках, а не на вечеринке», — профессионально вещает женщина средних лет, излучая, словно радиацию, чувство собственной правоты.
Ведущий кивает, ухмыляясь:
«Но ведь социопаты, как правило, тоже интроверты, не так ли, доктор Грегори?»
Я выключаю телевизор. К моему удивлению, мой гнев спал. Сознание застряло на одной фразе, которую я только что услышал: «Разве не то же самое мы уже наблюдали в Делавэре?» Мужчина в черном костюме хотел сказать, что, дескать, у этого парня из Канзаса тоже совсем не было друзей. Но мне никогда не забыть, как Макс плакал по телефону — у Джейка был настоящий друг. Как можно их сравнивать?!
Тут я замечаю, что держу в руке мобильник. Ну и кому, интересно, я собирался звонить? В дверь стучат. Я вздрагиваю и, захлопнув крышку мобильника, иду открывать. Передо мной стоит Джен с красными от слез глазами и бледным осунувшимся лицом.
— Можно, войти?
Я киваю.
Я шире открываю дверь, давая ей возможность пройти внутрь, и немедленно вижу сверкающие вспышки фотоаппаратов. Журналисты в упоении снимают, как в мой дом входит «какая-то женщина». Замечательно.
Я сажусь на стул, не предложив гостье присесть, и она остается стоять. Когда я поднимаю на Джен глаза, она плачет. Все вокруг меня плачут. Моя жизнь в последнее время превратилась в бесконечный океан слез.
— Ты слышала, что произошло сегодня в Канзасе?
— Да, — шепчет она. — Саймон, я хотела удостовериться, что с тобой все в порядке.
— Журналисты считают этого парня подражателем, якобы всё случилось из-за нас.
Второй раз я невольно называю себя причастным к трагедии. Хотя, по большому счету, так оно и есть. Никто, кого она задела хоть краем, не сумеет теперь освободиться от нее, никогда.
— Журналисты стремятся, во что бы то ни стало, объяснить происходящее. Все делается именно для этого, как будто если люди разложат все по полочкам и наклеят соответствующие этикетки, они смогут спокойно спать по ночам… Я и сама раньше так делала. А теперь вижу, как ужасно это выглядит со стороны. Окружающие готовы клевать нас, пока мы беззащитны, беспомощны, только потому, что это позволит им чувствовать себя лучше. Они хотят препарировать нашу боль, чтобы убедить себя в том, что сами обладают иммунитетом к ней. Это все равно как если бы человек, страдающий ужасной болезнью, нашел кого-то, кому еще хуже, и начал спрашивать его: «Почему? Почему тебе еще хуже, чем мне? В чем отличие между нами? Скажи мне, потому что тогда я смогу пойти домой и почувствовать себя лучше, в то время как ты останешься здесь и умрешь».
Джейн плачет, пока все это говорит. Я хочу встать, прижать ее к себе, почувствовать ее рядом. Но как я мог ее утешить, если сам опустошен?
А она продолжает:
— Знаешь, давно подмечено: если где-то происходит самоубийство и местные СМИ начинают мусолить это событие, то уровень суицида в регионе незамедлительно подскакивает. Это уже доказано. Детям запрещают покупать сигареты, потому что это может убить их много лет спустя. Но никто не запрещает им смотреть новости, хотя это может убить их всего за три дня.
— Джен, милая, успокойся, — говорю я, чувствуя, что она заводится.
— Нет, в самом деле. Если этот принцип работает с самоубийствами, так почему бы ему не сработать и в случае массового убийства? Всегда найдутся дети, которые находятся на грани. Разве нам не следует быть осторожнее, чтобы не подтолкнуть их к роковой черте? Журналисты утверждают, будто тот парень в Канзасе вдохновился примером Мартина-Кляйна. Но, может, если бы эти стервятники-журналюги помалкивали, а не возносили несчастных безумных детей до уровня суперзвезд, ничего бы и не произошло?
— Все уладится, — произношу я беспомощно, не чувствуя в себе сил, чтобы утешить Джен. — Все будет хорошо. — Мои слова падают в пустоту.
— Нет, не будет! — резко бросает Джен и вскидывает руки, закрывая лицо. — О, господи. Прости меня, Саймон. — Она пытается засмеяться, но в ее смехе нет и намека на веселье. — Я же пришла сюда, чтобы поддержать тебя.
Не желая больше сдерживаться, я встаю и обнимаю Джен. Мои руки смыкаются за ее спиной. И я представляю себе репортеров, подглядывающих в наши окна, отпускающих язвительные шуточки и торопливо делающих снимок за снимком, дабы подтвердить мою супружескую неверность. Что скажет Лэйни, когда увидит их? Я отстраняюсь от Джен, не в силах поднять на нее глаз. И тихо говорю:
— Извини, мне нужно побыть одному.
Джен бледнеет еще сильнее, но кивает. И пятится к двери.
— Джейк не делал этого, — внезапно выпаливает она. — Он прекрасный парень. Самый лучший. Не позволяй никому убедить тебя в обратном. Не позволяй, слышишь? Обещай мне!
Я молча смотрю на нее.
— Обещай мне, Саймон! Я требую! — почти кричит Джен. Ее сотрясает дрожь. — Не позволяй им заставить себя усомниться в родном сыне!
Бедная Джен. Она опоздала. Я и без того уже собрался с силами и пришел в себя. Джейк никогда бы не сделал ничего подобного. И я знал это с самого начала.
— Не уходи, — прошу я. — Видишь ли, какое дело…
— Что такое?
— Мне нужна твоя помощь.
Джен вскидывает на меня глаза:
— Пожалуйста! Конечно.
— Одолжи мне свою машину.
ГЛАВА 23День второй
Я сижу в машине Джен, собираясь завести мотор, когда телефон снова звонит. Это Рейчел:
— А я смотрю, у тебя посетители.
— Какие еще посетители?
— Джен.
Я немного оторопел. Как она узнала? Поначалу я даже решаю, что жена установила камеры наблюдения у нас в доме, но вовремя вспоминаю о телевизионщиках, окруживших наш дом.
— Я звонил Максу.
После паузы Рейчел начинает говорить снова, тоном холодным и настороженным:
— И что он сказал?
— Макс сказал, что Джейк не мог этого сделать, потому что он не способен никому причинить вред.
— Это я и так знаю. Что еще?
— Он сказал, что Джейк опасался за Дуга и был очень расстроен.
— А зачем приехала Джен? — спрашивает жена.
— Я не знаю… Просто так, поддержать меня. Мы же друзья. Послушай, мы должны найти Джейка.
Рейчел с горечью смеется:
— А я, по-твоему, чем занимаюсь?
Настает моя очередь замолчать. Странно, конечно, но я совершенно не представляю, о чем думает моя жена. Столько лет вместе, но теперь она мне кажется чужим человеком. Трагедия не только не сплотила нас, наоборот, мне кажется. Словно все маленькие трещинки в наших отношениях слились в одну широченную трещину. Или, скорее, пропасть.
— Я позвонила в полицию и пригрозила им иском, если они в ближайшее время не найдут Джейка. Копы относятся к нему, как к подозреваемому, а не как к пострадавшему. Похоже, их не слишком волнует, что он может лежать где-то, раненый и беспомощный.
Слова слетают с моих губ, прежде чем я успеваю их обдумать:
— Ты же говорила, будто считаешь его погибшим.
— Они просто не имеют права оставлять Джейка где-то… одного. Что бы ни случилось. Они должны отыскать его, живого или мертвого.
И снова сердце катится куда-то в желудок, руки холодеют, и в ушах начинает звенеть. Я открываю рот, чтобы заорать на жену: «Не каркай раньше времени!!!», — но из горла доносится только слабый хрип. Ведь я до сих пор не могу, не хочу, не желаю верить, что мой сын уже не с нами. Ведь еще ничего не известно наверняка! Вдруг Джейк жив, может быть, он ранен, но при этом все еще жив! Я запрещаю себе даже думать об ином исходе.
Итак, мы должны найти нашего сына, любой ценой.
— Мне кажется, — говорю я, пытаясь сохранить спокойствие, — что все это как-то связано с недавним конфликтом между Дугом и Алексом Рэйнсом. Ты не могла бы проверить, не подавали ли его родители в полицию какие-то жалобы? Я пытался выяснить это у отца Алекса, но тот даже не стал со мной разговаривать.
— Я постараюсь, — отвечает Рейчел. — Прямо сейчас и отправлюсь в полицию. Они не обязаны раскрывать подобного рода сведения, но я на них поднажму.
— А я поеду искать Джейка.
— У тебя же нет машины.
— Я одолжил машину у Джен.
— Ах, вот как? Хорошо.
Рейчел отключается, а я выглядываю в окно и вновь вижу толпу, окружавшую наш дом. Сколько же это может продолжаться?! Я больше не могу этого выносить, и наплевать, кто и что может подумать. Выпрямив спину и расправив плечи, я вылезаю из автомобиля навстречу толпе. Около дюжины репортеров замечают меня и толпятся на обочине, как стервятники, готовые в любой момент заклевать свою жертву.
Они тычут микрофоны прямо в лицо, и вопросы летят в меня, раня хуже всяких пуль.
— Что бы вы могли сказать семьям погибших?
— Вы замечали за своим сыном склонность к насилию?
— Согласны ли вы с теми, кто считает, что родители преступника должны разделить ответственность за происшедшее?
Я молча выслушиваю все это, а затем перехожу в наступление.
— Позвольте мне тоже задать вам вопрос, — говорю я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно увереннее: — Почему полиция до сих пор не нашла моего сына?
Невероятно, но после этого воцаряется такая тишина, что я даже слышу ворчание мотора в каком-то из фургонов вдалеке. Однако затем один из журналистов (судя по его микрофону, с кабельного телевидения) протискивается вперед. Прищуренные глаза, румяные щеки.
— Джейк Конолли находится в бегах. И мы надеемся, что полиции удастся задержать его раньше, чем ваш сын успеет нанести вред кому-то еще, — безапелляционно заявляет он.
— А где, по-вашему, может прятаться семнадцатилетний беглец? Мой сын — несовершеннолетний гражданин этой страны, как и все другие дети. Почему полиция не может его найти? Я объясню вам причину, по которой полиция до сих пор не нашла Джейка: они ищут подозреваемого, а не пропавшего мальчика.