На этот раз не было никакой собаки. Не было никого, кто бы помог мне выбраться из этого леса. Я чувствовал ужасную слабость. Холод проникал через промокшую одежду, и меня сотрясала сильная дрожь. Я закрыл глаза и в темноте побрел прочь, домой, спать.
ГЛАВА 32День двадцать какой-то
На следующее утро я отправляюсь забрать почту. Я не хочу, но иду. Вернувшись в дом, я тихо захожу в столовую. Именно тут я обычно оставляю нашу почту. Сегодня все здесь кажется мне чужим, я вижу эту комнату как будто бы в первый раз. Рисунки и фотографии продолжают висеть на тех же местах, что и раньше. Сидя за обеденным столом, я смотрю на обои в цветочек, которые хотел поменять очень давно, еще когда дети были маленькими. Меня со всех сторон окружают фотографии Лэйни и Джейка. Вот они в начальной школе: кружатся, взявшись за руки; густые рыжеватые волосы развеваются за спиной Лэйни, как огонь мотора в мультике. И Джейк… Джейк улыбается.
Я осматриваю каждую фотографию на стене, всю, так сказать, коллекцию моментов их детства, обращая внимание лишь на одно: какое выражение лица у Джейка. Улыбка, улыбка, улыбка… Так, а вот здесь он хмурится. Вот удивленный взгляд. Старые фотографии мы с Рейчел отобрали из коробки, которая хранилась в кабинете наверху, и она отнесла их в свою любимую фотомастерскую.
А вот эти, недавние, она выбрала из лэптопа, и мы самостоятельно распечатали их в черно-белом варианте, желая продемонстрировать свой высокохудожественный вкус — сейчас в моде ретро.
А ведь вся наша жизнь состоит из воспоминаний, которые нам бы хотелось поместить в рамочку: сплошные улыбки и кружащиеся парочки. Остальные воспоминания мы храним в коробке, и убираем ее в самый дальний уголок подсознания. Мы прекрасно знаем о ее существовании, но не стремимся продемонстрировать содержимое перед гостями в столовой.
В этот момент я рассматриваю жизнь своего сына, помещая ее в рамочки. Вот Джейк на бейсбольном поле: шлем низко надвинут на глаза, рот сжат в яростной решимости. Я чувствую, как гордость распирает меня, как будто все происходит в данную минуту. Потом я стою рядом с ним на песке, глядя, как волны перекатываются через него, а его тело беспомощно и в то же время так грациозно противостоит напору волн. Я смотрю, как вода стекает с него потоком, а он тем временем оглядывается посмотреть, как там его маленькая сестренка. В своем сердце, в памяти, я заключаю в рамку и тот момент на шоу талантов, когда он высоко подпрыгнул, изображая, что хочет поймать мяч.
— О, Джейк, — шепчу я, улыбаясь сквозь слезы.
Мои воспоминания похожи на вспышки света в темноте. Они сверкают и мерцают, но потом тихо гаснут, не выдерживая тяжкого груза теперешнего существования. Как выбраться из этой тьмы? Как вновь увидеть сверкание жизни? Я не знаю, не понимаю, как мне вернуться назад, и, наверное, никогда не найду этот путь.
И вот тут-то я и обращаю внимание на сиреневый конверт. Неуверенно и осторожно, как будто пробуя пальцем острие ножа, я протягиваю к нему руку. И, когда подушечка указательного пальца ощущает плотность бумаги, я понимаю, что конверт настоящий. Это происходит так неожиданно, что даже пугает меня.
Ухватившись двумя пальцами за уголок, я чувствую, какой он холодный на ощупь. Медленно и осторожно я вытаскиваю его из-под кипы бумаг. Это письмо. И адрес написан почерком, в котором безошибочно угадывается рука девочки школьного возраста. Сердце останавливается у меня в груди. Письмо адресовано моему сыну.
Почему? Сперва я решаю, что это чья-то жестокая шутка. Да нет, быть такого не может. Я судорожными движениями разрываю конверт. Руки мои дрожат, когда я вытаскивал из него листок, вырванный из спирального блокнота, с лохматыми краями — точно на таком же Джейк написал свою последнюю записку. Я начинаю читать:
Дорогой Джейк!
Меня зовут Джейми, и я пишу тебе из Калифорнии. Я бы очень хотела, чтобы ты прочитал мое письмо, но, боюсь, что это невозможно. Когда я увидела твою историю по телевизору, даже еще до того, как люди узнали, какой прекрасный поступок ты совершил, я все поняла. Я надеюсь, что это прозвучит не слишком странно, но мне показалось, как будто бы я тебя хорошо знаю. Наверное, мы с тобой похожи. Видишь ли, меня в школе тоже считают тихоней. Я не очень часто разговариваю с людьми. Иногда я вообще целый день ни с кем не разговариваю. Мама говорит, что я просто такая уродилась. И, думаю, она права. Но ведь даже мама не всегда способна тебя понять, правда?
Наверное, это очень странно, что я пишу тебе это письмо. Если бы моя мама узнала, она бы ни за что, никогда не разрешила бы мне его отправить. И я сомневаюсь, что его кто-нибудь прочитает. Но ты изменил многое, не только тем, что спас детей из своей школы. Ты также помог и мне, хотя мы с тобой даже не встречались. Иногда люди говорят про детей, которые отличаются от других, разные нехорошие вещи. Совсем недавно так было и с тобой тоже. Может быть, теперь, когда обнаружилось, как они все ошибались, окружающие наконец-то поймут, что быть другим еще не значит быть плохим. Зачем же сразу навешивать ярлыки — надо просто подождать и посмотреть, каковы мы на самом деле. Когда настанет время и мне придется решать, какой путь выбрать — легкий, но неправильный, или трудный, но верный, — я обязательно вспомню о тебе и о том, что ты сделал для своих друзей. Я надеюсь, что и все остальные тоже вспомнят.
Ты никогда не будешь забыт.
С любовью,
Джейми
ГЛАВА 33День двадцать какой-то
Весь следующий день письмо этой девочки не выходит у меня из головы. Размышляя о нем, я слоняюсь по дому, и моя летаргия внезапно сменяется приливом энергии. Я вдруг чувствую, что готов действовать.
Мысль материализовалась из ниоткуда — откуда она взялась? Я и сам не могу этого объяснить. Я действую, не думая, не анализируя. Полазав по Интернету, нахожу то, что искал, в одном из городков Западной Виргинии. Набираю номер, задаю свой вопрос, и женщина на другом конце провода дает ответ, который я и надеялся получить:
— Ну, на самом деле остался всего один. Мальчик. Вы сможете подъехать и забрать его на следующей неделе?
— Я приеду завтра, — говорю я.
— Неблизкий путь, не так ли?
Я пожимаю плечами, хотя моя собеседница и не видит меня.
— Часов за шесть или семь доберусь.
Она произносит с сомнением:
— Ну, если вы в состоянии…
— Я приеду, даже не сомневайтесь.
Я принимаю душ и переодеваюсь, в первый раз за эту неделю. Глядя в зеркало над раковиной, достаю крем для бритья и бритву. Проведя рукой по запотевшему стеклу, я вижу свое расплывающееся из-за капель влаги на стекле отражение. За это время я порядком зарос и выгляжу непривычно. Ну и ладно, пусть останется борода, все какое-то разнообразие. Я убираю крем и бритву обратно в шкафчик и спускаюсь вниз, проводя рукой по своей щетине недельной давности.
Когда я выхожу из дома, солнце уже играет лучами на верхушках деревьев. Длинные тени перерезают лужайку перед домом, и красноперый кардинал снует туда-сюда, перелетая с кустов на голые ветки. Переливающийся алый цвет его оперения контрастирует с мерзлой зимней серостью, окружающей птицу, и я вдруг понимаю, что уже могу смотреть на это без слез. Мне больно, но у меня получается.
Писателю во мне хотелось бы, чтобы уже наступила весна. Ведь зима означает смерть, конец годового цикла. Однако я этого не ощущаю, во всяком случае, в данный момент. Но я чувствую начало чего-то нового: конечно, это не та новизна, что заставляет тебя пребывать в радостном возбуждении. Это новое — нерешительно, полно сомнений и сожалений. Тем не менее, душа моя встрепенулась, и я думаю о том, что солнце снова встанет, а равновесие в моей душе рано или поздно восстановится. Отрицание жизни, так же медленно, как сначала заполняло меня, начинает отступать. Это — первый шаг моего нового пути. А уж верный он будет или нет, сейчас не столь уж важно.
Я глубоко вздыхаю, сажусь в машину и завожу мотор. Я собираюсь нанести три визита. Первые два внушают мне ужас. Я паркую машину на улице и иду по дорожке к дому. Нажимаю кнопку звонка и жду: дверь мне открывает Мэри Мур, мать Кэндис, той самой девочки, к которой мой сын собирался пойти в гости. Она видит меня, и лицо у нее меняется на глазах. Я пробую улыбнуться, но, кажется, это выглядит довольно неестественно. Я стараюсь проскочить в дверь раньше, чем хозяйка успеет захлопнуть ее перед моим носом.
— Я хотел бы извиниться за то, что я…
— Я все понимаю, Саймон, — обрывает меня Мэри.
Впервые в жизни она назвала меня по имени. Я вдруг чувствую странную близость с этой женщиной, которая смогла выжить, потеряв своего ребенка, и, думаю, она испытывает по отношению ко мне то же самое.
— Сам не знаю, почему я наговорил вам все это.
Она качает головой.
— Это я должна перед вами извиниться. Мне не следовало приходить к вашему дому в тот день. Я просто… с тех пор, как… Мне казалось, что я, как в тумане. Словно бы у меня не осталось совсем ничего, ради чего стоит жить.
Я делаю шаг вперед, и Мэри улыбается, отмахнувшись от моей довольно неуклюжей попытки дружески обнять ее.
— Не беспокойтесь, я уже больше не плачу. По крайней мере, пока.
Добавить к этому нечего, но, возвращаясь к машине, я понимаю, что чувствую себя немного лучше.
Сделать следующую остановку оказывается намного сложнее. Еще одна Мэри. Стоит мне направиться к дому Мартинов-Кляйнов, как мои внутренности протестующе сжимаются, но я упрямо продолжаю двигаться в заданном направлении. Борясь с желанием повернуться и уйти, я поднимаюсь на крыльцо и нажимаю на звонок. Я пришел сказать этим людям, что не обвиняю их ни в чем, хотя знаю, что они сами будут казнить себя вечно. И я не надеюсь, что мои слова что-то смогут изменить в их жизни. Но мне важно это сделать.
Я стою на ступеньках, нервно облизывая губы. Время идет, но никто не спешит к двери. В конце концов, позвонив еще пару раз, я поворачиваюсь, чтобы уйти. Краем глаза я успеваю заметить, что занавеска на одном из окон дрогнула, однако, когда я оборачиваюсь вновь, у окна уже никого нет. Я жду еще немного, но напрасно. Что ж, делать нечего. Я покидаю этот дом, зная, что больше никогда сюда не вернусь.