– Алло? – это был мужской голос, басовитый и грубоватый. Я сижу на диване в гостиной. Телефон только что перестал звонить, и трубка прижата к моему уху.
– Алло? Кто это? – говорю я.
– Питер Маркхэм. Кто вы? – Теперь слова слышны более отчетливо; правда, мужчина как будто чем-то недоволен.
Питер Маркхэм. Я знаю это имя.
– Вы сын Элизабет? – спрашиваю я.
– Да, имя моей матери – Элизабет. Что вам нужно?
– Неужели я набрала номер вашего телефона? – спрашиваю я.
– Конечно, это вы позвонили мне. – Он что-то неразборчиво бормочет себе под нос; кажется, чертыхнулся. – Что вы хотите?
– Возможно, Элизабет просила меня позвонить вам, – произношу я.
– Просила вас? Почему? – удивляется он. – Откуда вы звоните?
– Не знаю, – отвечаю я. – Должно быть, это что-то важное.
Убираю трубку от уха и делаю паузу, чтобы подумать. Мои пальцы сжимают трубку так сильно, что пластмасса хрустит. Когда я видела Элизабет? И зачем она просила позвонить? Не помню.
Кладу трубку на подлокотник кресла и перебираю бумажки у меня на коленях. Телефонный номер Питер Маркхэма, список покупок и рецепт суфле из крыжовника. Где-то вдалеке настырно рокочет автомобильный мотор, как муха, бьющаяся о стекло, как воспоминание, угнездившееся где-то на краю сознания. Я беру трубку и подношу ближе к свету лампы очередной листок. «Где Элизабет?» Мне становится нехорошо.
– Она исчезла, – громко говорю я.
В трубке слышен треск от его дыхания.
– Кто это? – спрашивает Питер. Его голос звучит неприятно и резко.
– Меня зовут Мод. Я подруга… Элизабет, – отвечаю я. – У меня есть ваш номер, и я немного беспокоюсь за вашу мать.
– Какого хрена, в разгар ночи!
Смотрю на часы над газовым камином. Три часа. Это не дневное время.
– Извините, – говорю я. – Я сейчас неважно себя чувствую. О боже, еще раз извините. Я больше не буду вам докучать. Пока с Элизабет будет все в порядке.
Голос в трубке звучит сдавленно и сонно.
– Я уже разговаривал с вашей дочерью. С мамой все в порядке. Я сейчас положу трубку, хорошо?
На другом конце линии раздается щелчок, и наступает долгий пульсирующий сигнал. Он положил трубку. Я быстро беру ручку и пишу: «Сын Элизабет говорит, что с ней все в порядке. Сказал по телефону «какого хрена», – добавляю я, не уверенная в том, почему это показалось мне важным.
Осторожно кладу телефонную трубку на место. Ловлю себя на том, что думаю о миссис Уиннерс. Я уже много лет не вспоминала о ней. Она была первым человеком на нашей улице, у кого появился телефон. Телефонный аппарат был красивым и массивным, с деревянной полированной подставкой. Она так гордилась им и всегда становилась у окна, когда «телефонировала», чтобы все могли ее видеть. И если вы проходили мимо, махала рукой и показывала на трубку – разговариваю, мол. Она по малейшему поводу приглашала людей к себе и предлагала воспользоваться аппаратом, и я была удивлена тому, как много всего миссис Уиннерс могла выяснить по телефону. Не только новости о ее семье – она постоянно рассказывала о своей кузине из Торки и сестре из Донкастера, – но о жизни в городе, соседях, о войне. Казалось, что по телефону можно узнать все, и я всегда задумывалась о том, с кем она беседовала и как она только запоминает всю эту информацию. Иногда я приходила домой из школы и заставала ее на кухне вместе с мамой. Они пили чай и обменивались сплетнями, а я сидела рядом и слушала, снова и снова наполняя по маминой просьбе их чашки.
Я откладываю в сторону мои записи и завариваю себе чай. Я делаю это не очень часто, потому что чай нередко бывает коварен. Но на этот раз я помню, что надо сделать: сперва подогреть воду, а потом бросить в фарфоровый заварочный чайник три ложки заварки. Поскольку чай предназначен мне одной, я уношу его в гостиную и ставлю на кофейный столик, затем грею о чайник ладони. Пар поднимается вверх и касается моего подбородка. Ощущение это ни с чем не сравнимое, до боли знакомое, но я забыла, с чем оно связано. Пытаюсь не двигаться, надеясь вспомнить, но на память мне приходит лишь то, как отец кидает что-то в стоящий снаружи мусорный бак.
Я принесла в гостиную стеганый чехольчик для заварочного чайника. Его мне подарила Элизабет, но я им никогда не пользовалась. Он кажется мне уродливым, и я опасаюсь, что клочки ваты из него попадут в чашку. Не хотелось бы пить чай, превратившийся в густое варево из ваты. Стеганый чехольчик самой Элизабет – почти такой же, но я точно помню, что у моей подруги никогда не было в чае ваты.
– Я уже выпила весь избыток ваты, – призналась она как-то раз. – И теперь она застряла где-то в моих внутренних органах.
Я завариваю для нее чай каждый раз, когда прихожу к ней домой, и она напоминает мне о том, как это делается, если я вдруг забуду. По ее словам, для нее это непозволительная роскошь, потому что она слишком слаба и ей самой не удержать в руках даже чайник для заварки. К ней приходит социальная работница и иногда делает ей чай. Но эти работники вечно куда-то торопятся, так что она успевает выпить не больше одной чашки, а налить себе новую после их ухода уже не может. И, конечно, Питер ничего для нее не делает. Просто когда очередной раз навещает ее, то выкладывает на стол покупки и уходит.
По словам Элизабет, он обычно почти не разговаривает с ней и большую часть времени проводит в другой комнате, в кухне или в теплице. Сын злится на то, что она безвылазно сидит в доме весь день и что просит его с ней побыть. А недавно Элизабет сообщила мне еще кое о чем. Она пожаловалась, что Питер говорит ей неправду. В доме начали пропадать вещи, и он стал ей лгать. Жаль, что я не запомнила подробностей. Снова перебираю свои записки.
«Сын Элизабет говорит, что с ней все в порядке». Почему-то я не чувствую уверенности. Беру стеганый чехольчик, надеваю его на заварочный чайник и аккуратно расправляю. Мне наплевать на вату. Сейчас почти четыре часа утра, и я в любом случае не буду пить чай.
В следующие после исчезновения Сьюки дни мы перестали есть и пить. И почти не разговаривали. Родители в моем присутствии хранили молчание, но однажды я подслушала их разговор, когда они думали, что меня нет рядом и я их не смогу услышать. В нем несколько раз упоминалась полиция.
Однажды в воскресенье мы сидели в кухне, ели нашу скромную трапезу и не смотрели друг на друга. Когда за окном начало темнеть, отец встал и сказал:
– Пошли. Нужно расспросить соседей.
Он надел куртку и открыл для меня кухонную дверь. Помню, я бросила взгляд на маму, оставшуюся сидеть за столом. Она даже не подняла головы и не посмотрела нам вслед. Она уже разговаривала с соседкой Сьюки, женщиной, которая ходила в ту же бакалею, что и мы, но та сказала лишь то, что тут в округе сейчас полно странных людей.
– Кто знает, может, им что-нибудь известно, – произнес отец, когда мы шли к дому Сьюки.
Двери в прачечную были открыты, и было что-то пьянящее и роскошное в запахе мыла. Но это был фальшивый запах, который каким-то образом отдалял нас от моей сестры. Отец постучал в дверь. Та быстро открылась, как будто хозяин дома все это время стоял за ней.
Наружу высунулась голова.
– Да?
Голова была какая-то растрепанная, и из дома доносился мерзкий, просто отвратительный запах, забивавший запах прачечной.
Отец прочистил горло.
– Я надеялся… я хотел спросить… – начал он и замолчал, набирая в легкие воздуха. Кирпичный дверной проем оброс мхом, и я провела ногтями по его важной мягкой поверхности. – Я ищу Сьюзен Палмер, – продолжил он и поправился: – То есть Сьюзен Джеррард. Она живет в двадцать пятом доме. Вы ее не видели?
– Никогда не встречал, – человек встряхнул немытой головой. – Она что, пропала?
Отец кивнул.
– Кто она вам?
– Дочь, – ответил отец.
– Понятно. Фрэнк сейчас в двадцать третьем доме, и с ней все в порядке, если она с ним. Я так думаю.
– Его тоже там нет.
– Тогда не знаю. Он, наверное, захватил ее с собой в очередную поездку, – и человек улыбнулся щербатой улыбкой.
Отец снова откашлялся.
– Она бы сказала мне. Ведь они женаты, – сказал он. – Она бы сказала, что собирается с ним куда-то уехать.
– Так они женаты? – В голосе незнакомца прозвучало разочарование. – Тогда даже не знаю, чем вам помочь.
Мы подошли к другому дому. Пока отец стучал в дверь, я нагнулась над веревочкой, натянутой в том месте, где в заборе не было штакетины, и посмотрела на мусор, скопившийся ниже уровня улицы. Старик, живший в этом доме, тоже не видел мою сестру, но знал Фрэнка.
– Сейчас много женщин уходят куда глаза глядят, – сообщил он. – Читал об этом в газетах. Похоже, им не нравится, что мужья вернулись домой, и поэтому они уезжают в Лондон или в другие нечестивые места. Фрэнк хороший человек, и она должна быть счастлива с ним. Он перевез мою сестру из Ковентри и не взял за это ни пенни. Сказал, что у него другая работа и он просто так может прихватить ее вещи. Моя сестра не уходила от мужа, да и он был у нее всегда один, вот что я вам скажу.
Отец побрел дальше по улице. Я стояла и смотрела ему вслед, пока он не дошел до самого ее конца. Небо было серым, и кирпичи домов казались не такими ярко-красными, как обычно. Зато было не холодно.
– Никто ничего не видел, – произнес он, обернувшись ко мне. – Или не признаются, что видели. «Болтун – находка для шпиона», да и только. Можно подумать, что война еще не закончилась. Ну что, пойдем домой?
Я почему-то подумала о выкройке, которую Сьюки начала для меня делать. Представила себе, как она разложена на полу моей спальни. Ощущение такое, что сестра в любую минуту войдет и возьмет в руки ножницы. Я не прикасалась к выкройке с тех пор, как она вырезала рукава, и мне невыносима мысль, что моя сестра больше никогда не вернется, чтобы посмотреть на будущее платье.
– Давай я постучу еще в один дом, – попросила я и подошла к густо покрашенной двери. Краска на ней застыла потеками, как будто краску использовали, когда шел дождь. Я смотрю на эти потеки и жду ответа.