У меня было много странных видений. Я видела, что у сестры спутаны волосы, и у нее не было расчески, и я все время повторяла: «Я же дала тебе заколку, Сьюки, разве ты не помнишь?» И еще видела, как по всему потолку ползают сотни улиток. Один раз я заметила сумасшедшую женщину, как она, наклонившись надо мной, оскалила зубы и занесла над головой зонтик. И еще я постоянно слышала песни, глупые песни в исполнении Веры Линн, которые мне не нравились. И я подумала, что слышу, будто где-то под плинтусом скребутся мыши, а на город падают бомбы и кузина Флора меня зовет. Кроме того, рядом с моим ухом шелестели волны, хотя я не подносила к нему раковину. Потом как-то раз мне показалось, будто кто-то вошел через заднюю дверь, но когда я позвала, никто так и не откликнулся.
Я вернулась из больницы. Пришлось побывать там из-за какой-то мелочи. Что это было? В любом случае приятно вернуться домой.
– Как хорошо дома, – говорю я Хелен. – Приятно вернуться в родной дом после этой долгой канители.
– Ты провела в больнице всего лишь несколько часов, мам. Не преувеличивай, – говорит Хелен и бросает ключи от машины на кофейный столик.
– Нет, Хелен, – возражаю я. – Гораздо дольше. Несколько недель. Может, даже месяцев. Долго. Очень долго.
– Несколько часов, – повторяет она.
– Почему ты споришь? Я говорю, что приятно вернуться домой. – Я хлопаю ладонью о подлокотник кресла, и раздается глухой звук. Это из-за повязки на руке.
– Хорошо, мама, ты права, – слышу я голос Хелен. – Всегда приятно вновь оказаться дома, разве не так?
Я не понимаю, о чем она болтает. Неужели она не видит, что моя рука превратилась в гигантский белый кокон? Я даже не могу пошевелить пальцами.
– Эта повязка мне больше не нужна, – произношу я. – Думаю, что ее пора снять, тебе не кажется?
С этими словами я начинаю снимать повязку.
– Нет, нет! Мама, прошу тебя, не надо! – Хелен бросается ко мне и начинает баюкать мою руку. – Ее нужно носить до тех пор, пока не пройдет вывих. Придется еще немного потерпеть.
– Глупости, Хелен! – говорю я. – Никакой это не вывих. Мне не больно.
Я выдергиваю руку и взмахиваю ею, чтобы доказать, что со мной все в порядке.
– Пусть твоя рука и не болит, но все равно я прошу тебя не снимать повязку! Можешь ты сделать это ради меня?
Я пожимаю плечами и, чтобы не смотреть на нее, засовываю руку между собой и боком кресла.
– Спасибо, – говорит Хелен. – Приготовить тебе чай?
– И тост? – спрашиваю я. – С сыром?
– Может, попозже, мама, – говорит она и выходит из комнаты. – Сиделка сказала, что тебе нужно урезать рацион.
Ах да. Я забыла. Сиделка сказала, что я набираю лишний вес. Она считает, что я забываю, когда ела в прошлый раз, и поэтому ем больше и чаще.
– Ты набираешь лишний вес, – кричит мне из холла Хелен. – Тебе нужно изменить режим питания. Нужно его разнообразить. И есть меньше хлеба.
У меня есть записка, которую оставила для меня сиделка. Вы голодны? Если нет, не делайте себе тостов. Подумать только, мне разрешают самой решать, голодна я или нет. Неудивительно, что сейчас так много разговоров о том, что в больницах пожилых людей морят голодом. Персонал якобы приказывает им не есть все время. Под текстом записки имеется список дел по дому. Внезапно я ощущаю, как что-то давит мне на грудь. Неужели я попаду в больницу? Я прислушиваюсь к тому, что делает на кухне Хелен, и слышу невинное звяканье чашек, доставаемых из буфета. Неужели она сдаст меня? Я внимательно изучаю список. Мои руки дрожат. На листке написаны несколько фамилий с какими-то пометками и много вопросительных знаков. Рядом с парой таких пометок стоит значок НеЭ. Что это означает? НеЭ. Похоже, что почерк мой, но у Хелен почерк очень похож на мой. Не слишком разборчивый. Можно сказать, каракули. Может, это СеА? Северная Англия? Неужели там находится дом престарелых, куда меня собираются отправить? Боже, именно так! Но как же тогда я увижу Хелен или Кэти, если туда перееду? Впрочем, эта пометка перечеркнута, наверное, потому, что Северная Англия – это слишком далеко. Я немного успокаиваюсь. И все же я не хочу ни в какой дом престарелых. Пока не хочу. Не так уж я и стара. Я должна сказать Хелен. Я должна позвонить ей и сказать. Когда я встаю, чтобы взять телефон, листки падают с моих колен на пол.
– Черт побери! – говорю я и опускаюсь на колени, чтобы их собрать. Моя левая рука не двигается. Она замотана белыми бинтами. Не понимаю почему, я чувствую себя отлично. Может быть, Кэти снова выступила в роли медсестры? Нет, самой мне так никогда не завязать. Тяну за кончик бинта и сматываю его. При этом на пол падает полоска пластмассы. Рука выглядит бледной и так, как будто ее кто-то жевал. Кэти слишком туго затянула повязку. Надеюсь, она не станет медсестрой. Начинаю собирать с пола бумажки. Внезапно большой палец пронзает боль. Я вскрикиваю.
В комнату вбегает Хелен.
– Что случилось? – задыхаясь от бега, спрашивает она.
– Моя рука, моя рука, – твержу я и взмахиваю рукой. Сейчас она не очень болит, и я пытаюсь согнуть палец, однако лишь одно воспоминание заставляет меня снова вскрикнуть.
– Я же сказала тебе не снимать бинт, – говорит Хелен. – Черт побери, мам! – Она крепко берет меня за запястье и снова накладывает повязку. – Что это делают на полу твои записки?
Я смотрю на бумажки у себя под ногами. На одной из них какой-то список.
– Я не хочу в дом престарелых, Хелен, – говорю я.
– Тебя никто не собирается туда отправлять, – отвечает дочь.
Я киваю, но продолжаю смотреть на лежащий на ковре список. Хелен тоже смотрит на него.
– Это твой список, – говорит она. – Для… – Она замолкает и прищуривается. – Разве ты не помнишь? Не помнишь, что ты искала?
Я вынуждена повернуть голову, чтобы хмуро посмотреть на нее, но мышцы шеи все еще напряжены. Что же такое могла я искать?
– Элизабет, – говорю я и неожиданно ощущаю, что мои конечности сделались какими-то невесомыми. Спина выпрямляется, и я улыбаюсь.
– Ну вот, готово. – Хелен заканчивает накладывать повязку, собирает бумажки, передает их мне и целует меня в макушку.
– Значит, это НеЭ, – говорю я, все еще улыбаясь, и кладу листок возле телефона. – «Нет Элизабет».
Хелен встает.
– Пойду заварю чай, – сообщает она.
– А тосты будут?
Тосты были едва ли не единственным, что мама разрешала мне есть в то лето. Я была больна, и мне обычно давали жиденький супчик и один сухой тост. Иногда я ела рисовую кашу. А в тот вечер, когда она принесла мне баранью отбивную, я уже шла на поправку.
– Не знаю, заслужила ли ты это угощение, – сказала она, поставив мне на колени поднос. – Ты ведь на завтрак ешь только хлеб с джемом.
– Но ведь я ела на завтрак кашу, – ответила я, чувствуя, как от запаха мяса во рту у меня собирается слюна. – Ты сама мне ее давала.
– Да, но как только я пошла в бакалею, ты тайком юркнула вниз за хлебом и джемом, и половина булки куда-то исчезла.
– Мам, это не я…
– Мод, моя дорогая, ты можешь брать все, что хочешь, я рада, что к тебе вернулся аппетит, но мне приходится рассчитывать питание точно по нашим продуктовым карточкам и поэтому…
– Мама, послушай, – я стою на своем, – я не брала хлеб. Это не я.
– Странно. Но твой отец тоже его не брал. Неужели ты думаешь, что это Дуглас берет еду? Но это не в его духе.
Конечно, вряд ли это он, но другого объяснения нет.
– Мне кажется, что он мог вернуться домой, сделать сэндвич и взять его с собой утром на работу, – высказываю я предположение.
– Я приготовила ему хороший завтрак, – возразила мама с оскорбленным видом. – Я никогда не отпускаю его или твоего папу на работу без завтрака.
Я пожала плечами.
– Может быть, он взял его для кого-то другого.
– Ты хочешь сказать, что он кого-то подкармливает?
– В доме кто-то был, – говорю я, держась за перила. Почему мне никто не верит?
– Я верю тебе, мама, – отвечает Хелен. – Но это всего лишь социальный работник, новый социальный работник, только и всего. Она не грабитель. Нет смысла вызывать полицию. Забудь об этом.
Хелен отходит в сторону, и я вижу, как она протирает тряпкой плинтус. Ее размеренные движения напоминают спортивную гимнастику. В детстве мы тоже должны быть делать такие упражнения – например, наклоны, чтобы талия оставалась стройной. Нам всегда показывали, как где-нибудь на стадионе женщины одновременно выполняют эти наклоны. При этом они улыбаются. Лично мне было не до улыбок. Хелен идет протирать плинтус в гостиной, и я отправляюсь вслед за ней.
– Раз, два, три, четыре! Раз, два, три, четыре! Улыбаемся, девушки!
– О чем ты?.. Это было крайне неприятно. Одному богу известно, что она подумала. Ты ведь фактически обвинила ее. Сказала всем, будто тебя обворовывают. Что тебя обворовывает социальный работник, – добавляет она, и я непонимающе смотрю на нее.
– А что бы ты сделала, если бы пришла к завтраку и увидела в кухне постороннего человека?
– При чем здесь посторонний человек? Она социальный работник.
– Да, да, так она и сказала. Но откуда мне было знать, что она говорит правду? Да она могла быть кем угодно.
Хелен выпрямляется, опускает руки и выходит из комнаты. Это, видимо, должно что-то означать. Я на цыпочках следую за дочерью по ковру, стараясь двигаться осторожно, чтобы не поскользнуться.
– Я даже в собственной постели не чувствую себя в безопасности, – говорю я, хотя уже не помню, в чем именно состоит опасность. Наверняка это не опасность перевернуться и упасть с кровати. – Хелен, скажи, где безопаснее всего выращивать кабачки?
Она не отвечает, и когда я вхожу в холл, вижу, что там никого нет.
– Куда ты ушла? – спрашиваю я. – Почему ты все время от меня прячешься?
– Я не прячусь, – отвечает Хелен, выходя из столовой. – Я пытаюсь стереть со стен землю. Она у тебя повсюду. Снова ты натащила в дом грязи. Не знаю, откуда ты ухитряешься ее приносить.