Он что-то пишет в своем блокноте. И это продолжается бесконечно. Даже не поднимает голову и ничего не говорит. Наверное, он тоже старается записать что-то важное, чтобы не забыть. На его столе лежат какие-то предметы, круглые и мягкие, их тонкие стебельки торчат из-под коробки с бумажными носовыми платками. Не могу вспомнить, как это называется, но знаю, для чего они нужны. Я беру одну из этих штуковин и подношу к уху, но ничего не слышу.
– Не такая хорошая, как раковина, – замечаю я.
– У меня сейчас нет плеера, – отвечает доктор, продолжая писать в блокнот. – Любите слушать музыку? Как вы думаете, это вам поможет?
– Я не знаю.
– Может быть, ваша дочь найдет что-то такое, что вам понравится. Что вы любили слушать в детстве?
– Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, – отвечаю я.
Доктор поднимает голову. Хелен замирает.
– Ха-ха-ха-ха-ха.
– Мам, что случилось? – Хелен хватает меня за руку, ее лицо становится белым.
Я начинаю смеяться, но в этот раз уже по-настоящему.
– «Ария с шампанским», – поясняю я. – Ха-ха-ха-ха-ха.
Это была пластинка Дугласа. «Ария с шампанским» в исполнении Эцио Пинцы [4], точнее, ария Дон Жуана из моцартовской оперы. Мне нравилось название и нравилась сама ария, но больше всего нравился смех в ее конце. Это была одна из первых пластинок, которые ставил нам Дуглас, еще до того, как Сьюки вышла замуж. Самой первой была запись Джона Маккормака [5]«Приди в сад, Мод», и она удивила меня, потому что в ней звучало мое имя. Меня уже раньше – в школе – заставляли учить наизусть строчки этой поэмы, так что мне было куда интереснее открыть для себя что-то новое.
Как только Дуглас поселился у нас, мы сразу заметили среди его вещей граммофон. Позднее, после моих назойливых просьб, сестра попросила у него разрешения заходить в его комнату и слушать пластинки. Это был переносной проигрыватель, похожий на чемоданчик, обтянутый зеленой кожей [6]. Мне он казался фантастически красивым. Особенно мне нравились маленькая пачка граммофонных иголок и щеточка для удаления пыли с хрупких пластинок. Нравилось также вставлять иголку в головку звукоснимателя. И кстати, у Дугласа оказалось вещей больше, чем я ожидала. Вы слышали о людях, которые после бомбежки оставались только в том, что на них было надето, потому что лишились всех вещей? Именно по этой причине я всегда старалась ходить в моей самой лучшей одежде. Но у Дугласа были книги, и инструменты, и по меньшей мере два десятка пластинок.
Мы сидели в его комнате и слушали музыку. Солнечные лучи падали на половицы и на ковер. Однажды услышав «Арию с шампанским», я заставляла его ставить эту пластинку по нескольку раз подряд. Я лежала на ковре и смеялась вместе с финалом арии, смеялась, держась за живот, чувствуя, как у меня от смеха болит диафрагма. Я помню запах теплой пыли и уксуса, который мама добавляла в воду при мытье полов.
У меня до сих пор сохранилась эта пластинка, которую Дуглас несколько раз подряд ставил мне, но я уже давно ее не слушала. У нас здесь нет граммофона, поэтому нет и того, что можно было бы на нем слушать.
После первого концерта, устроенного для меня и моей сестры, я часто тайком заходила в комнату Дугласа, чтобы послушать пластинки. Я знала распорядок его дня так же хорошо, как и отцовский. С молочной фермы на Саттон-роуд он шел через вокзал к отелям на вершине холма. Я знала, в какое время он находится дальше всего от дома и когда он не сможет неожиданно вернуться. Чтобы приглушить звук, я засовывала в раструб пару шерстяных носков и проигрывала «арию с шампанским» раз за разом, чувствуя, как от смеха у меня начинает тянуть живот. Я частенько делала это, когда поправлялась после болезни, после того как исчезла Сьюки, и копалась в его личных вещах, открывая ящики шкафа. Заметив, как Дуглас обыскивал чемодан Сьюки, я решила, что так будет справедливо. Но его одежда была аккуратно сложена, книги в образцовом порядке расставлены на полке, и из них не торчало никаких закладок или бумаг. Так что я не нашла в его вещах ничего особенного.
Лишь однажды, уже выходя из его комнаты, после того как потрогала граммофон, покопалась в коробочке с иголками и пролистала собрание сочинений Диккенса, я заметила в углу зонтик. Старый черный зонтик. Он был очень похож на зонт сумасшедшей. Воспоминание о том, как она преследовала меня, было настолько ярким и живым, что я невольно вскрикнула. Я тут же почувствовала себя удивительно глупо и поспешно закрыла за собой дверь, радуясь тому, что никто не заметил, как я заходила к нашему жильцу.
Кэти принесла плоский серебристый компьютер. Из него торчат провода, и он напоминает садовый куст, наспех посаженный посредине кухонного стола. Внучка возится с динамиками и какими-то другими устройствами, стараясь заставить их работать. Я же пытаюсь сосредоточиться на буклете, зажатом у меня в руке. В нем фотографии мозга и рисунки – пожилые люди наклонились друг к другу и улыбаются. Я знаю, что должна прочитать эту книжечку и понять ее содержание, но никак не могу сосредоточиться. В хлебнице лежит свежая буханка хлеба.
– Мама считает, что тебе понравятся старые песни, – говорит Кэти и втыкает штепсель в розетку. Затем щелкает кнопкой, и из динамика раздается голос Веры Линн, который почему-то кажется мне угрожающим, особенно слова песни – «встретимся вновь».
– О боже! – говорю я и закрываю уши.
– Извини, – произносит Кэти и тут же уменьшает громкость. – Так как тебе это? Навевает воспоминания?
– Не очень, – признаюсь я, перелистывая странички буклета. В книжечке нет сюжета, и она не годится для детей. Есть картинки, на них показан человеческий мозг в разрезе. Это и для Кэти не очень-то подходит. Интересно, знает ли об этом Хелен?
– Скажи, приятно слышать эту песню снова? – спрашивает внучка.
Я киваю, и мой взгляд снова падает на хлебницу. Наверное, она хочет, чтобы я рассказала ей о войне. Такого раньше никогда не было. Когда я упоминала о чем-то подобном, она всегда незряче смотрела в пространство перед собой. Но есть кое-что, о чем я бы хотела спросить ее или Хелен. Я жду, когда придет дочь. Я подчеркнула ее имя в моей записке, но не помню, с чем это связано. Песня заканчивается, и я хочу попросить еще один тост. Хлеб, мягкий, с поджаристой верхней корочкой, уже нарезан, но теперь я вижу прилепленную к хлебнице записку. «Тостов больше не делать».
Кэти улыбается мне и покачивает головой в такт музыке. Я сижу неподвижно. Не вздыхаю. Не закатываю глаза. Я внимательно изучаю каждую страницу буклета. Но я не думаю о том, что в нем написано. Не хочу. Ненавижу эти линии, опутавшие мозг. А слово «бляшки» вызывает у меня ярость. Кладу буклет под газету.
– Кажется, я слышала эту песню в каком-то фильме или в рекламе, – говорит Кэти. – Может, где-то еще.
– Где твоя мать? – спрашиваю я. – Мне нужно ей кое-что рассказать.
– Гм… Она показывает кому-то дом, но тебе не следует об этом знать. Прикольно, правда? Мама сказала, будто доктор считает, что тебе полезно слушать музыку.
Так вот в чем дело.
– Неужели? – говорю я и киваю. Наверное, так я должна отреагировать. Я не хочу ее подводить.
Кэти выжидающе смотрит на меня. Но мне никогда не нравилась Вера Линн. Помню, я где-то читала о том, что она никогда в жизни не училась музыке. Это меня не удивляет. Пустые у нее песни, глуповатые. Разве кто-нибудь слышал о синих птицах над скалами Дувра? Больше всего в те годы мы любили песни Энн Шелтон. Теперь их больше не услышишь.
Музыка заканчивается.
– Бабушка! – возмущается Кэти. – Пустые песни? Как ты можешь говорить так про Веру Линн! – У внучки растерянный вид, но я не могу точно сказать, серьезно ли она возмущается или только делает вид. – Поверить в это не могу!
– Понимаешь, Кэти…
– Ты предательница своего поколения, – возмущенно перерывает она меня. – Представь себе, что мне не нравится…э-э-э… Допустим, «Герлз Элауд» или еще кто-то, – задыхается Кэти. – Мне не нравятся «Герлз Элауд». Неужели в таком случае я тоже становлюсь предательницей своего поколения?
Теперь я понимаю, что она шутит, и начинаю улыбаться.
– Готова спорить, что тебе даже не нравится ситком «Папашина армия», – заявляет внучка. – Вот на что угодно могу спорить, что ты притворяешься, когда смеешься над шутками. Даже не вздумай отрицать. Я тебя никому не выдам, бабуля.
На верхней площадке лестницы, ведущей в кухню, появляются два незнакомых человека. Они смотрят на нас сверху и кивают, как будто мы всего лишь часть кухонной обстановки.
– Кто вы? – спрашиваю я.
Из-за их спин неожиданно появляется Хелен. Она безмолвно делает руками какие-то знаки. Не могу понять, что она хочет этим сказать.
– В любом случае, – неожиданно понижает голос Кэти, – может, все же есть что-то такое, что ты хотела бы послушать? Я могу найти все, что тебе нужно.
Она протягивает руки к клавиатуре компьютера и смеется деланым смехом. Что-то происходит.
– Эцио Пинца, – говорю я.
Внучка непонимающе смотрит на меня, и я вынуждена объяснять ей, что такое «Ария с шампанским». Я вспоминаю о том, как в детстве лежала на полу, рассказываю о пыли и солнечном свете. Ария находится без особых усилий, и вот в кухню врывается голос Эцио Пинцы. Кэти делает что-то такое с компьютером, и ария сразу после того, как заканчивается, начинается снова, отчего мой любимый смех звучит как будто в самом начале. Кэти ложится на ковер у моих ног.
– Ха-ха-ха. Теперь я понимаю, что это такое, – говорит она. – Прикольно. Хотя все равно не могу представить себе, как бы ты легла на пол. Мы тебя никогда не смогли бы с него поднять.
К прядям ее волос липнут хлебные крошки, но она не обращает на это внимания. Она смотрится довольно абсурдно с прижатыми к животу руками. Мне становится немного стыдно за то, каким ребенком я была когда-то. Внучка закрывает глаза, и я тяну руку за куском хлеба. Кэти, похоже, не видит этого. Она даже не замечает, как я достаю из холодильника масло. На записке написано, что тосты запрещены, и поэтому я делают себе бутерброд с маслом. Я не знаю, где находятся тарелки, да и нет времени. Поэтому я кладу хлеб на газету.