— Николай Петрович, если у вас есть еще колебания относительно приезда к нам, то лучше не давайте слова.
— Разве я только умру до этого! Но имейте в виду, любезный, я сделаю всем головомойку. По вашему примеру.
Тут же он отсчитал Гуляеву 350 лир.
Кретов достал евангелие. Замышлялась какая-то церемония. Гуляев с любопытством наблюдал за приготовлениями. Погорский читал устав «Союза верных», напомнив, что орден основан в 1918 году в Москве и продолжает свое существование. В него принимают только доказавших свою верность монархии и престолу.
— Ценя ваши заслуги в проведенной вами работе, мы решили ввести вас официально в орден «Союза верных» с переводом вас в третью ступень, — сказал Погорский.
Кретов дал Гуляеву лист с присягой, которую тот и прочитал вслух, держа два пальца вверх. Потом его заставили целовать крест на евангелии. После чего Погорский и Кретов расцеловались с Гуляевым и объявили порядок подчинения и условия конспирации в ордене.
— Так что, — пояснил Кретов, — если вы где-нибудь скажете пароль «Мало толку, коль много толков» и получите ответ «Поменьше слов, побольше дела», то знайте, что это тоже член «Союза верных».
Погорский просил Гуляева сказать Жоссе, что они договорились о совместной работе по политической линии. А по разведке все материалы будут поступать к Жоссе. Далее он предложил Гуляеву собрать сведения, не посылают ли Советы из новороссийского порта оружие и амуницию туркам, о дислокации некоторых частей СКВО, их вооружении и мобилизационной готовности, сославшись на то, что это просьба Жоссе.
13
Дробышев и Намитоков не знали, что полковник Береснев, после того как прошел примерно тот же путь, по которому они спешно отправили на Кубань Мацкова, был задержан чекистами под Майкопом.
Осознав полный провал своей миссии, о которой он мечтал и которую так горячо поддерживали перед отправкой в Россию Борис Савинков и его свита, Береснев попросил бумагу и карандаш и написал собственноручные показания.
«...В 1920 году после окончания повторительных курсов для бывших офицеров я решил уйти за кордон, как только к тому представится случай. Нас, группу бывших офицеров, отправили из Москвы в Смоленск, а оттуда, как нам стало известно, должны были перебросить на польский фронт. В Смоленске расположились в бараках и ожидали назначения. Красная Армия в то время отступала к Минску. Я и члены Кубанской рады Новиков, Филимонов, Терновой решили перейти к полякам. Поездом я добрался до Минска, разузнал у одного местного жителя место происходящих боев и рано утром отправился к линии фронта. Ориентироваться на местности мне было легко потому, что в этом районе я командовал батареей в течение полутора лет в империалистическую войну. В ночь с 14 на 15 октября я перешел фронт красных и попал на сторожевую заставу поляков. Поляки, неожиданно для меня, обокрали меня всего, оставив одно рваное полотенце. Мои протесты и удостоверения о том, что я полковник Кубанского войска, не подействовали. Командир полка, на боевой участок которого я вышел, отправил меня в батарею к некоему поручику Громчакевичу, где я должен был находиться до окончания операции. Никаких допросов не делали и, окрыленные успехом наступления, как видно, не обращали на меня внимания. Я шел с колонной артиллерии по направлению к Минску, как вдруг из близлежащего леска началась частая ружейная трескотня. Поляки выделили примерно роту и две пушки для ликвидации засевших красных, и через небольшой промежуток времени я увидел возвращающуюся роту и впереди нее босого пленного. Из короткого разговора с этим человеком я узнал, что он командир оставленной засады и остался жив только потому, что поляки увидели у него нательный крест, а остальных перестреляли. «Нательный крест жизнь спас, а вот сапоги не спас», — говорил он, стоя передо мной босиком.
Переночевав в Минске, поляки начали отходить назад, и тут я узнал, что заключено перемирие. Громчакевич выдал мне литер для проезда в Варшаву, и я, без охраны, направился на ст. Барановичи, а оттуда поездом в Варшаву. В Варшаве узнал, что здесь находится кубанская торговая делегация, и пошел по указанному адресу. Кубанцы направили меня к представителю генерала Врангеля генералу Махрову, который рекомендовал мне вступить в ряды «русской армии» генерала Перемыкина. От него же я узнал, что так называемая армия состоит из каких-то разрозненных частей под его командованием. Оборванные, голодные солдаты этих частей ходили по деревням и просили у крестьян хлеба.
Там я случайно встретил знакомого мне есаула Яковлева, который сказал, что он формирует бригаду в составе армии Петлюры и субсидируется им же. По его предложению я согласился служить в бригаде.
Через день или два после этой встречи начался сильный напор кавалерии Котовского на Проскуров, и вся наша бесформенная масса войск, обозов начала поспешно отступать к Збручу. Удар Котовского по петлюровцам был разгромным. За Збручем польские заставы обезоруживали бежавших петлюровцев, в том числе и нас. Остатки обезоруженной бригады Яковлева поляки направили в местечко Ланцут, в концентрационный лагерь. В то время ко мне неожиданно пришел Новиков, который по моим следам перешел границу Польши. В Ланцут Новиков не поехал, а отправился в Варшаву.
Пробыв в Ланцуте несколько дней, видя грабежи и бесчинства над интернированными, я решил также пробраться в Варшаву. Без особого труда я ушел из лагеря и очутился в Варшаве, опять-таки в кубанской делегации. Новиков уже работал на какой-то фабрике. При содействии кубанцев я был определен на службу сторожем при «Экспедиции заготовления государственных бумаг». Оказалось, что в этой «экспедиции» печатались карбованцы для Петлюры. Определенно зная, что нападения на подобные «ценности» не будет, я преспокойно отдыхал на конторском столе, положив под голову выданный мне громадный, дедовский пистолет, и раздумывал, что мне дальше делать, как поступить, куда податься.
Как-то Новиков мне передал, что мной заинтересовался Борис Савинков, откуда-то узнавший о моем существовании в Варшаве, и что он желает меня видеть. Беспрерывная мечта попасть на Кубань не оставляла меня, а для этого нужны были деньги. Деньги можно достать только через какую-нибудь организацию. Пошел к Савинкову. Савинков в это время развил бурную деятельность по организации беженцев, создал «Союз зашиты родины и свободы», субсидируемый французами, и усиленно засылал бывших офицеров в Россию. В издаваемой Савинковым газете сообщалось о вспышках крестьянских бунтов и поголовном восстании казачества. В церквах священники произносили проповеди о близком конце антихристов-большевиков, бывшие офицеры истово молились и мечтали о повышениях на служебном поприще.
Савинковский штаб в одной из лучших гостиниц Варшавы осаждался блестящими автомобилями и шикарными женщинами. К Савинкову мы пришли вдвоем с Новиковым. Энергичный, живой Савинков быстро ознакомил нас с положением дела и своими грандиозными замыслами, указал на необходимость постоянного пребывания вблизи российской границы, а если есть возможность, то пробираться внутрь страны. «Это и будут борцы за великое дело спасения родины, а все живущие в Париже, Берлине и Праге — есть люди, которые только говорят и стремятся чужими руками жар загребать», — артистично, как на сцене, говорил Савинков. Тут же он познакомил нас с Философовым и своим братом Виктором.
Через несколько дней я получил пригласительную повестку на заседание, где обсуждались вопросы первостепенной важности. Впоследствии оказалось, что эти вопросы касались исключительно возможных мер борьбы с большевиками. На заседании я увидел Савинкова, Философова и разномастную беженскую публику. В речах выступавших ораторов указывались промахи минувшего похода, озлобление крестьян, недостаток средств. Предполагалось даже идти в Россию с хлебом, мануфактурой. Я вывел заключение, что Савинков просто устраивал смотр той публики, которая его окружает, позировал, изображал из себя диктатора, призывал к борьбе с большевиками, но все это уже не раз я слышал если не от него, то от других.
Прошло некоторое время, и я послал Новикова к Савинкову позондировать почву относительно нашей поездки на Кубань и как он смотрит на это дело. Новиков принес известие, что Савинков советовался, какой путь избрать: Данциг, Триест — слишком дорогой, а через Галац, Констанцу — трудно добиться визы у румын. Наконец после моих переговоров с Савинковым вопрос был разрешен в том смысле, что через польский штаб нам будут выданы паспорта польских граждан, и мы направимся через Галац в Константинополь и Батум.
Перед отъездом Савинков носился с воззванием, в котором призывал опять все к тому же — бороться с большевиками и обещал полнейшую свободу самоопределения всем народам и областям.
Савинков говорил, что, начав борьбу с запада, севера и на Кавказе, центральный орган, состоящий из представителей всех восточных окраин, будет зорко следить за происходящим и оказывать помощь не только деньгами, но и живой силой. Я и Новиков это воззвание не подписали, указывая на то, что нас никто не уполномочил быть на этом совещании представителями от Кубани.
После этого мы, получив по 150 долларов и переодевшись на европейский лад, отправились в Константинополь. В Константинополе пробыли дней пять. Заходили к польскому посланнику и выпросили у него еще лир по сто.
Новиков все время говорил о необходимости присоединения к организации Савинкова. Кубанцы до поры до времени вопрос этот отложили, так как они были заняты сбором распыленных казаков для формирования своего казачьего отряда.
После многих дней путешествия было решено найти покровительство в Самсуне у Кемаль-паши, предложив ему свои услуги по борьбе с греками. Турки загнали нас в казармы, окружили сильным караулом, а перед тем отобрали оружие. Продержав дня три в казарме, повели темным вечером на пристань, погрузили на «Амвросия» и приказали немедленно отправиться в Кичили, на Босфоре, где был открыт лагерь под американским флагом. Тут был злосчастный «кубанский отряд». Я переехал в этот лагерь и был назначен командиром лагеря, а большинство членов рады постепенно разъехались по различным странам. В Константинополе оставались Дробышев, Фальчиков, Намитоков и другие. Они распихивали казаков в различные страны, а заодно отбирали и в разного рода союзы и организации для засылки на Кубань.