3
Докладывая начальнику отделения о встрече с Амурским, я не обошелся без эмоций. Спохватился лишь некоторое время спустя. Ведь кто-то же сказал, что эмоции мешают логически мыслить. Наверное, мой доклад тоже был сумбурным, хотя майор внимательно выслушал и не задал ни одного вопроса. Можно было удивляться его терпению.
— Не густо, — сказал Георгий Семенович, — но и большего вряд ли можно было сразу ожидать. Терпение и еще раз терпение. Надо поискать отмычку к этим его намекам и недоговорам. Нужны, видимо, сведения о нем самом. В первую очередь.
— Да. Зачем ему понадобилось писать заявление в органы? Навязчивая идея? Или сводит какие-то счеты? — размышлял я вслух.
— Все может быть. Никакого готового ответа у меня на эти вопросы тоже нет. — Майор Силенко усмехнулся. — В кино так бывает: старший, выслушав доклад подчиненного, глубокомысленно задумался, с гениальной прозорливостью оценил обстановку и сразу нашел отмычку, которой можно открыть самый замысловатый замок. Но это — в кино. А тут могу только одно сказать: не спеши ставить крест на этих материалах.
— Мне тоже так кажется.
— Могу высказать еще одно предположение, — продолжал майор. — Очевидно, между заявителем и тем неизвестным иксом, о котором он пишет, есть какая-то связь. Но это только предположение. Продумай беседу заранее, с учетом собеседника. Теперь ты его уже немного знаешь. С кем мы имеем дело? Одним словом, Алексей Иванович, не помешает характеристика на автора заявления.
Да, о заявителе мы почти ничего не знали, и замечание начальника дало пищу для размышлений. В самом деле — кто он? Кроме весьма кратких биографических данных — фамилия, имя и отчество, год и место рождения, образование и национальность — ничего не было известно. Обычные краткие анкетные данные, за которыми скрывался человек. После доклада начальнику я увидел многие пробелы беседы, проведенной, по существу, без всякой тактики.
Через несколько дней я опять поехал в поселок с намерением пригласить Амурского на официальную беседу в свой кабинет, чтобы он почувствовал, как мне представлялось, большую ответственность за все то, что он рассказывает.
Поджидая у общежития, прохаживаясь взад и вперед, я не заметил, как он вдруг откуда-то появился. В таких случаях говорят: «словно из-под земли».
— Ну, что скажешь, оперативник?
— Да так, ничего, — решил я уйти от делового разговора на улице. — Задали вы загадку нашему брату и теперь вот разгадывай.
— Я все сказал и пером написал. А то, что написано пером — не вырубишь топором. От этого уйти невозможно.
— Может быть, и все, но не совсем ясно. Приходится чайной ложкой из бочки черпать. Если вы не возражаете, зайдем в столовую, чаю попьем, — предложил я не совсем уверенно.
Было время ужина, и мысль пригласить Амурского в столовую пришла, что называется, на ходу. Амурский не ожидал приглашения, даже смутился. Столовая была рядом, и я, взглянув на него, решительно двинулся к освещенному входу.
— Ладно, пойдем. Только я после работы чай не пью. Что-нибудь покрепче... — пробурчал он за моей спиной.
Я направился к свободному столу в дальнем углу, Амурский следовал за мною. Уселись, я заказал обед и по сто граммов водки.
— Да ты, я гляжу, парень свой, — увидев водку в графинчике, сказал Амурский.
Проглотив, как глоток воды, рюмку водки и еще не закусив, он дал мне понять, что не мешало бы повторить.
— Нам еще надо побеседовать. Получится пьяный разговор...
— Так уж и пьяный. От чего? — постучал он вилкой по пустой рюмке. — Я люблю просто посидеть в ресторане и чтобы вокруг все было красиво. Люблю ресторанную обстановку — полумрак, тихую музыку, бесшумных официантов, чистую скатерть... Могу не пить, но чтобы бутылка стояла! В такой обстановке я чувствую себя личностью наравне с другими. В больших городах, если не посещать рестораны, можно затеряться, а жить затерянным, никем не замеченным, без своего лица кому приятно? К тому же в ресторане можно забыть о всех мелочах жизни...
Рабочая столовая, где мы сидели, никак не отвечала требованиям Амурского. За столами, покрытыми потертыми клеенками, сидели рабочие в спецовках, курили, никакой музыки не было. Может, он намекал мне на то, чтобы посетить ресторан, но в мои планы это не входило. Амурский размечтался и заговорил о своих вкусах и взглядах на жизнь, но довольно отвлеченно, не учитывая скудной и трудной обстановки первых послевоенных лет, и совершенно не касался своей жизни, своего положения, работы, своей биографии. Но, как мне показалось, глубоко затягиваясь табачным дымом, он все время думал о чем-то своем, а говорил напоказ другое — о ресторанах, красивых женщинах, изысканных блюдах и винах, которых, наверное, не пил. Видимо, весь этот словесный маскарад был предназначен для меня, чтобы уйти от разговора со мною либо удивить меня житейской мудростью.
— Да, так мы отвлеклись, Викентий Петрович, — пришлось напомнить ему, когда он заговорил о том, что предпочитает чай пить из стакана, а не из чашки.
Амурский на какое-то время утих, держа дешевую папироску как-то по-особенному, как большую сигару, с оттопыренным мизинцем.
— Разные мы с тобой люди, — спустя время сказал Амурский, не глядя на меня. — Ты — молодой. А я из того поколения, которое кое-что помнит из старых времен. И вообще, жизнь у меня проходит кувырком. Только было выбрался на дорогу — война. Попал в плен. Небось презираете?
— Нет, не презираю, но не совсем понимаю.
— Образ моих мыслей — загадка для вас? Кто я? Неужели тоже загадка? А если расскажу как на духу — что будет? В кутузку?
— Не знаю этого слова.
— Ах, да... Это слово моего поколения. Откуда вам...
— Полагаю, что мы можем обойтись без него. Мне хотелось бы, чтобы вы рассказали о себе. Может, я тогда пойму вас, если только все по-честному.
— По-честному... Приманку на крючок цепляешь?
— Нечестный, как мне кажется, не пришел бы с заявлением. Разве не так? И мне лично не хотелось бы ошибиться. Давайте без ресторанных полумраков. Можете?
— Могу. Ну, еще по сто граммов и продолжим наш красивый разговор. Страсть люблю слушать умных людей и самому, где нужно, вставить слово. К месту, конечно.
Я решительно отклонил просьбу насчет повторной водки, предложил пройтись и продолжить наш разговор. Он неохотно согласился. Мы вышли из столовой и пошли вдоль трамвайного полотна, прямо в поле, начинавшееся за крайними домами. Позади остался поселок металлургов. Слева, внизу от дорожки, по которой мы шли, виднелась крутая дуга реки, огибавшая поселок. Амурский неторопливо рассказывал о своей жизни. Я старался все запомнить. Он называл фамилии, имена, даты, города и населенные пункты, где жил, работал, задерживался, арестовывался, сидел в тюрьме. Говорил он медленно, спокойно, только дышал тяжело и часто делал паузы. Как мне показалось, Амурский и в самом деле честно, как на исповеди, рассказывал о всех своих грехах и мытарствах. Мы далеко ушли от поселка. Мне пора было идти в город, а ему возвращаться в общежитие. Город и поселок уже светились вечерними огнями, а он все рассуждал о плене.
— Значит, не презираешь? — хотелось ему убедиться в главном.
— Я уже сказал.
— Ну как же!.. Почему не застрелился, когда немцы кричали: «Хенде хох!» Отвечаю на незаданный вопрос. Если на чистоту, то не хотелось умирать, а на языке других — шкуру спасал. Может, и зря, так как оказался в аду. Выживали в нем по-разному. Я — по-честному, а другие продавались с потрохами. Жалко и мерзко было смотреть на слюнтяев. Некоторых бы задушил собственными руками.
Кругом сгущалась темнота. Я спросил Амурского:
— Послушайте, вам не кажется, что вы написали свое заявление к нам ради... знакомства со мной? Или, может быть, ради озорства?
— Ну зачем так, капитан?.. Я же — по правде!
— Но вы ничего конкретного не даете. Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что... А? И почему именно теперь вас, простите, угораздило написать? Значит, был какой-то толчок?
— В том-то и дело, — вдруг потупился Амурский. — В том-то и дело, что на прошлой неделе... будто его лицо мелькнуло передо мной!
— Где именно?
— На вокзале у поезда. Не убежден, но показалось — его.
— Час от часу не легче.
— Понимаешь, такое совпадение... Моя сестра — она живет на Урале — ехала с юга, дала мне знать, чтобы повидаться. Я и поехал к поезду. Вышел на перрон побродить, и тут у поезда — знакомая рожа! Вернее, что-то отдаленно напоминающее... Пока вспомнил — кто, его и след простыл. А у меня, понимаешь, даже душа заболела. Жив, вражина!
— Ну, это уже кое-что, — сказал я. — Хотя снова — ни имени, ни адреса... Впрочем, в нашем положении и это — прибавка.
Я взял его за локоть, придержал во тьме.
— Викентий Петрович, вы не могли бы мне обо всем написать?
— Я же все рассказал.
— Столько историй, имен, мест... Боюсь, что не все запомню, пропущу. И в особенности — об этом случае на вокзале.
— Ну, если это так уж нужно... для истории.
— И для утверждения личности в этом поселке, — добавил я.
— А что? — понравилось ему мое предложение. Амурскому хотелось написать о себе. Он не скрывал этого.
Я пожал его пухлую руку, и мы расстались.
В коридоре управления мне встретился капитан Сергей Панов, такой же, как и я, новичок в органах, из фронтовиков. Он приглашал меня вместе посмотреть фильм «Без вины виноватые», который должны крутить в конце рабочего дня — в двенадцать часов ночи — в клубе управления.
— Запах не чувствуешь? — спросил я.
Сергей потянул носом, осмотрелся вокруг, пожал плечами.
— Спиртного. От меня, — уточнил я.
— От тебя?!
— А от кого же еще? От огнетушителя, что ли? — показал я в угол, где на стенке висел красный огнетушитель.
— Нет, — протянул Сергей.
— Точно?
— Если только нос не подводит...
— Ну тогда пойдем в кино. Подожди, пока я доложу.
Майору я сообщил о беседе с Амурским, о том, что пришлось выпить сто граммов водки, и о том, что на официальную беседу в управление решил пока его не приглашать.