Возможно, так и было, но скорее всего ей поручили втереться в доверие к тем, кого фашисты подозревали в связях с партизанами. Ради этого все и было разыграно на виду у беженцев.
Так я расценил этот эпизод про себя, но с выводами и обвинениями не торопился. Чем дольше она рассказывала о себе, тем больше набиралось фактов, подлежащих проверке.
— Вскоре в лагерь водворили одну семью, с которой я подружилась, — рассказывала Шляхина. — Кто-то из этой семьи попросил меня договориться с немцами, чтобы отпустили их на волю за взятку. Мне удалось договориться с комендантом лагеря, и он их всех освободил, а заодно и меня. Фамилию семьи, поверьте, не помню, — опередила она мой вопрос. — После освобождения семья вскоре ушла в лес, а я поселилась в Пскове. Там встретила моего довоенного знакомого Дурманихина Петра Петровича, работавшего до войны экспедитором ликеро-водочного завода на Калашниковской набережной. Он руководил труппой артистов в Пскове. Я попросилась к нему. Выступала в качестве художественного чтеца, а иногда и конферансье — конечно, на немецком. В этом было мое преимущество перед другими артистами труппы.
— Чем же вы забавляли зрителей?
— Разными пикантными анекдотами. Смешными и забавными. Они это любили при соответствующем оформлении. Комендант обеспечивал нас шикарными костюмами, черными чулками со швом и туфлями на высоком.
— Одним словом, веселили фашистов.
— Понимаю, что это упрек, но увы... что было, то было. В январе-феврале сорок четвертого года русская авиация сильно бомбила Псков, из-за этого вся наша труппа по дороге в Эстонию разбежалась — кто куда... Мне удалось устроиться на машину, доставившую меня на станцию Пэду. Впоследствии я узнала, что автомашина принадлежала какой-то абверкоманде, ехавшие в ней люди взяли меня к себе уборщицей в общежитие...
Я попросил ее повторить сказанное и даже хотел было кого-нибудь пригласить в кабинет, поприсутствовать при дальнейшей беседе. Ведь она упомянула Эстонию! И мне, глядя на Шляхину, тоже вдруг захотелось закурить, но папирос у меня не было. Пришлось выпить стакан воды из графина и открыть форточку, чтобы проветрить кабинет.
«Как дальше поступить? В каком направлении вести разговор?» — спрашивал я себя, понимая, что Шляхина очень многого не договаривает. Либо перевирает...
Услышав, наконец, про Эстонию, я еще раз запретил сам себе проявлять торопливость, не спешить называть Телкина, предоставив ей возможность выговориться до конца. Правда, приходилось уточнять и записывать населенные пункты и фамилии. Но лишь попутно. Телкина она пока не упоминала. Я не исключал и того, что связь с ним была мимолетной и не оставила у нее никакого следа, если не носила преступного характера. Она могла его не назвать и по каким-то другим причинам.
Поскольку я вопросов почти не задавал, а только слушал, Шляхина все больше пускалась в подробности о ее жизни в Эстонии. Ее кажущаяся откровенность и постоянные отклонения от темы вынуждали меня перейти к вопросам, к уточнению конкретных фактов, событий и лиц.
— Хорошо зная немецкий, вы все время оставались уборщицей в общежитии абверкоманды? Или...
— Приходилось делать все, что заставляли подневольного человека.
— Но и в неволе вы находили время для развлечений?
— А вы откуда знаете о моих развлечениях? — не понравился ей вопрос.
— Очевидно, ваше положение было несколько иным, чем вы обрисовали... Зачем и от кого вы убегали с абверкомандой?
— Товарищ капитан, я вам все рассказала, — тяжело вздохнула Шляхина.
— Сомневаюсь. У вас были знакомые мужчины в Пэду, которые за вами ухаживали?
— За мною тогда все ухаживали — и русские и немцы.
— Ограничим круг ваших поклонников русскими и периодом пребывания в Пэду.
— Назовете — может, кого и вспомню, — хитрила Шляхина, пытаясь узнать, о ком пойдет речь.
— Перечисляйте всех подряд, а я скажу, кто меня больше интересует. Можно начать с абверкоманды, с военных и цивильных, рядовых и офицеров.
Шляхина сначала молчала, потом запротестовала против вторжения в ее интимную жизнь и, наконец, сникла, даже курить перестала. Может, впервые до нее дошло, что придется объяснить многое о своих связях с оккупантами.
— Когда я согласилась работать в общежитии абвер-команды, мне говорили, что там живут власовцы. Все они ходили в гражданской одежде. В соседних домах проживали какие-то женщины, от которых я узнала, что их мужья выполняют задания на фронте. Я стала осторожно интересоваться у них, чем же они там занимаются. Мне отвечали, что ездят на фронт и работают. Незамужними в Пэду была я и еще несколько девушек...
Долго, с частыми вздохами, Шляхина рассказывала о своей жизни в Эстонии, и все больше вырисовывалась ее связь с какой-то абверовской группой. Но она все сводила к наивным рассуждениям о том, что находилась в полном неведении, ничего плохого не совершила, вынуждена была соглашаться на все, чтобы прокормить Марту, которая, оказывается, была при ней.
— Сколько Марте было тогда лет? — спросил я, невольно пожалев ребенка, когда представил себе весь кошмар, в котором оказалась девочка.
— Два-три года.
— Да... Это более чем существенная подробность.
Больше я ничего сказать не мог. Беспутная мать бежала с фашистами и таскала за собой малолетнюю дочь... В кабинете воцарилась гнетущая тишина. Шляхина была вызвана в качестве свидетеля по делу Телкина издалека. Ее надо было отпускать в гостиницу, где она получила номер по нашей просьбе. Я раздумывал, как с ней поступить.
— Товарищ капитан, дайте мне бумаги, я все сама напишу, если отпустите... Я никуда не убегу. Бежать некуда.
На свой риск я отпустил Шляхину, снабдив ее бумагой. Так и не спросил у нее в этот день о Телкине.
— Скажите, где вы его нашли? — тихо проронила она, задержавшись на минуту у двери с отмеченным пропуском в руках, дававшим ей право на выход из управления.
— Кого?
— Славика.
Я совершенно не представлял, какого Славика она имела в виду и какое он имеет отношение к ней, и не сразу нашелся, что ей сказать.
— Начинайте с него, — на всякий случай сказал я. — Но и других не забывайте.
Сергей, увидев в проходной Шляхину, тут же ворвался в кабинет и, уставившись на меня, спросил:
— Ты знаешь, кого отпустил?
— Шляхину.
— Прожженного агента абвера! Вот кого!..
26
Шляхина писала всю ночь.
На следующий день я читал ее собственноручные показания. Она сидела напротив у стола настороженная, в ожидании, как с ней поступят дальше. Посматривала то на меня, то на улицу, где еще ярко светило осеннее солнце, а под окном в величавом спокойствии и тоже как будто в ожидании застыл вихрастый тополь, словно прощался со своим желтым нарядом, который уже невесомо, по листику, слетал с него и ложился широким округлым ковром внизу. Тополь испытывал власть вечного круговорота природы, а раскисшая в смятении женщина — позднее прозрение.
«Ранней весной 1944 года при получении обедов на немецкой кухне, к которой мы были прикреплены в местечке Пэду, я познакомилась со Славиком. Он откуда-то появился и проживал рядом со мною. Как потом я узнала, настоящее его имя — Эдуард, но представился он мне тогда Славиком. Так я его и называла, пока мы были вместе. Ему было сорок, а мне гораздо меньше. До войны он жил в Ленинграде в большом доме напротив сада, адрес сейчас не помню. В свое время учился в кадетском корпусе в Петрограде. До революции у семьи было поместье где-то на границе Харьковской и Воронежской губерний. Незадолго до войны был арестован (за что — не знаю), сидел в тюрьме. Служил в Кронштадте, имел звание капитана. Во время одного из боев, кажется, под Гостилицей, перешел на сторону немцев. Настроен злобно против Советской власти. Высказывал желание работать в разведке у немцев, но ему, якобы, мало доверяли и держали в солдатской шкуре. Спустя некоторое время после нашего знакомства стал меня уверять, что я ему могла бы помочь, так как знаю немецкий язык. Сам он знал немного французский по учебе в кадетском и несколько португальских слов.
Славик настойчиво внушал мне, что возврата к старому нет, что я уже запачкана работой на немцев и в случае если попаду в руки советских войск, то притянут к ответу. Он предлагал работать вместе с ним на немецкую разведку, заявляя, что хотел бы иметь переводчика, которому мог бы всецело доверять. Убеждал меня, что самостоятельно я не буду выполнять заданий, а буду только переводчиком. Поскольку я с ним жила как с мужем, мне, конечно, не было безразлично его семейное положение. Он говорил, что его мать и жена погибли в Ленинграде в блокаду, а дочь Инга была отправлена к тетке на Урал, поэтому его ничто не связывает. По натуре Славик — карьерист, самовлюбленный и тщеславный человек. Спал и видел себя офицером гитлеровской армии. Больше ему ничего не нужно было. Как-то я поинтересовалась его странной фамилией — Девьеров. Он мне рассказал, что до революции носил фамилию де Вьер, которую затем сменил на Девьеров. Перейдя к немцам, стал де Вьеро, выдавал себя за португальца.
Ростом Девьеров выше среднего, фигура стройная, походка напоминала строевой шаг, лицо интеллигентное, продолговатое, глаза выпуклые, нос длинный с горбинкой, на макушке — небольшая лысина.
В Германии проживала сестра Девьерова — Ольга фон Вольф, которая эмигрировала в Германию еще в двадцатых годах.
Девьерову я тогда ответила, что переводчиком его быть согласна, а делать что-то другое боюсь. Прошу мне поверить, согласиться было нелегко, я понимала, что если попаду в руки НКВД, то буду строго наказана.
В мае 1944 года, если не ошибаюсь, из города Валга приехал немецкий офицер по фамилии Мейснер. Как я потом узнала, он являлся каким-то начальником из абвера. Русским языком Мейснер не владел. В тот день он вызвал к себе Девьерова. Я пошла с ним как переводчица.
Мейснер сказал, что в скором времени Девьерова пошлют с каким-то заданием. После продолжительного разговора он предложил Девьерову выйти из кабинета, а меня оставил. Когда мы остались одни, он сказал, что знает обо мне все и что к советскому возврата у меня больше нет. «Даже одно то, что ты находишься на территории, где размещается абверовская группа, — говорил он мне, — повлечет жестокую расправу, если попадешь в руки большевиков».