Дерябин даже не пошевелился. Над лагерем враз повисла жуткая тишина.
– Ты к земле прирос? Отодрать тебя? Или ноги не ходят? Пошел из строя, кому сказано!
Лысянский подошел еще ближе. Теперь он и Николай смотрели друг на друга почти в упор. Со своего места Дробот не видел, кто первым не выдержал взгляда. Но, скорее всего, терпеть не собирался начальник охраны – замахнулся, чтобы ударить Дерябина, или просто поднял руку, пытаясь схватить непокорного и выволочь силой. Только ничего не случилось: рука замерла в воздухе.
Дерябин перехватил ее своей, на взлете, сжал из последних сил, и Роману, как и другим пленным, осталось только удивляться – как ему удалось сохранить в себе эти остатки. Видимо, их придало отчаяние.
Полицая сопротивление изумило и разозлило одновременно. Привыкнув за то время, что служил немецким властям, к абсолютной покорности, чувствуя себя как минимум в пределах лагеря и близлежащего села царем и Богом одновременно, Лысянский оказался не готов даже к слабой попытке перечить. Тем более – при оберцугфюрере, наблюдающем за неожиданным инцидентом со все возрастающим вниманием. Положение срочно надо было исправлять, полицай шагнул назад, лапнул кобуру.
– Отставить! – гаркнул Дерябин во всю силу легких.
Рука Лысянского замерла, будто примерзнув к кожаной поверхности кобуры. Дробот, как и остальные пленные, перестал что-либо понимать. Немецкий офицер уже не держал руки за спиной. Правая тоже погладила кобуру.
А Николай Дерябин, не давая себе возможности остановиться, продолжая действовать на кураже, не вышел – выбежал из строя, толкнув на ходу Лысянского, двинулся прямо на оберцугфюрера, размахивая руками.
– Господин офицер! Я хочу служить великой Германии! Мне надоело с ними, господин офицер! Здесь грязь, я есть хочу! Москва капут, господин офицер!
Подтверждая свои намерения, Дерябин высоко поднял вверх вытянутые руки, медленно опустился на колени в нескольких шагах от немца. Тот, видимо, понял все без перевода, жестом остановил Лысянского, бросил коротко:
– Warten Sie! Es scheint, er will Reich zu dienen[5].
Дробот не знал, понял ли Лысянский свое начальство дословно. Зато начальнику охраны наверняка стало ясно, почему этот пленный решил предложить себя врагу именно таким способом, рискуя получить пулю на месте прежде, чем успеет открыть рот. Он уже заинтересовал собой немца. Потому Лысянскому не оставалось ничего другого, кроме как жестом подозвать охрану.
Подталкиваемый дулами карабинов хиви, Дерябин пошел к воротам. На ходу он так и не обернулся, шагал прямо, расправив плечи и чуть выкатив вперед грудь. Роман поймал себя на очередной мысли: а ведь он не удивляется.
– Чего заглохли? – Лысянский обращался к пленным. – Может, кто-то хочет взять с этого гражданина правильный пример? Молчим? – Полицай вытащил, наконец, пистолет из кобуры, дуло уставилось на стоявшего рядом с Дроботом сержанта Булыгу:
– Ты! Два шага из строя!
– За что? – вырвалось у пленного, и Роман физически ощутил охвативший того страх и совершенно не хотел осуждать сержанта.
– Этот… стоял рядом с тобой. Он выбыл. Десятый ты. Может, еще раз рассчитаетесь? Или вам лично посчитать, падлюки?
Ствол пистолета заходил перед лицом Булыги.
Зажмурившись, он покорно вышел из строя.
– Дальше продолжаем! – Полицай переместил взгляд на Дробота, и тот послушно проговорил:
– Первый!
– Вот, так-то лучше!
До конца расчета Лысянский не убирал пистолет обратно в кобуру.
Войдя в здание охримовской комендатуры, Отто Дитрих поморщился. Хотя и ожидал увидеть ту же картину, которую видел в подобных учреждениях здесь, в Остланде, всегда. Местная полиция везде превращала место своей работы в нечто, похожее на ночлежку и свинарник одновременно. Неудивительно, ведь полицаи в большинстве своем – плохо организованный сброд, который и при коммунистах был не особо-то востребованным человеческим материалом.
Исключение представлял разве что Петр Шлыков, начальник полиции в Ахтырке. Как успел выяснить Дитрих, до войны тот служил в милиции, потому выполнял фактически свою, знакомую работу. Он даже сумел добиться надлежащей дисциплины. По устойчивому кислому перегарному запаху, стоявшему в этом помещении, Отто понял, с кем придется иметь дело на этот раз.
Потому совершенно не удивился истории, рассказанной оберцугфюрером Гройсом.
Его поразило другое: как тот человек, ради которого он несколько часов ехал сюда из Богодухова по разбитой дороге, вообще остался в живых.
– Он явно испугался смерти, господин капитан. И я отдаю себе в этом отчет: возможно, его порыв не стоит расценивать как искренний. Я бы, во всяком случае, не спешил с выводами. Хотя, с другой стороны, даже единичные подобные случаи стоит приветствовать. Кто знает, с кем сведет нас время.
– Я всегда руководствуюсь тем же, – вставил Дитрих.
– Да, но он повел себя нестандартно не только в лагере! Таким поведением, господин капитан, свою жизнь не спасают. А этим пленным двигало нечто иное, помимо желания уцелеть! Однако уже когда его привели сюда, в комендатуру, он стал сыпать оскорблениями. Называл хива-маннов сволочами, продажными шкурами, идиотами, матерился… Как мне потом доложили, все это напоминало истерику. Только на его так называемое душевное состояние внимания никто не обратил. Не забывайте – он поднял руку на старшего полицейского, а этот тип очень злобный и мстительный. Я назвал его для себя хорьком, если вам это интересно.
– Любопытно, – кивнул Дитрих, хотя для него ни один из здешних хиви ровным счетом ничего не значил, все были на одно лицо.
– Короче говоря, пока я занимался своими делами, связывался с вами, как вы просили, и все такое разное, хива-манны так избили этого пленного, что его спасла разве потеря сознания. Честно говоря, сперва мне доложили – тот человек умер, забили насмерть. Я взбесился, ведь он вызвался сотрудничать и, значит, в некотором роде считается собственностью рейха, – Гройс ухмыльнулся. – Признаться, я даже не знал, спасет ли ситуацию приказ примерно наказать виновных, вплоть до повешения. Но пленный остался жить, пролежал без сознания до темноты. Видимо, лупили в основном по голове.
– Искалечен?
– Наш врач осмотрел его. Представьте – только ушибы, кровоподтеки, ничего не сломано, ни единого ребра. Возможно, легкое сотрясение.
– Пройдет. У славян крепкие черепа. Я прав? Я прав…
…Когда привели пленного, он уже успел смыть кровь с лица. Но лагерные лохмотья были вымазаны кровью вперемешку с грязью. К тому же от него несло прелью, дерьмом, псиной и еще какой-то дикой смесью запахов, которые Отто Дитрих не раз обонял, работая с военнопленными, представлявшими интерес в качестве потенциальных агентов-диверсантов.
Жестом велев оставить их одних, капитан кивнул заключенному на табурет, сам остался стоять – глядя на собеседника сверху вниз, Дитриху было удобнее работать.
– Николай Дерябин? – спросил он по-русски.
– Да, – пленный сплюнул кровавую слюну прямо на пол. – А вы…
– Сразу скажу – не надо удивляться. У многих брови лезут на лоб от моей русской речи. Мой дед, барон фон Дитрих, умудрился в середине прошлого века жениться на русской княжне. Это был его второй брак, так что во мне нет славянской крови. Кстати, бабушка была русской только наполовину. Среди русских дворян со времен царя Петра таких имелось много.
– Историю знаете, – Дерябин снова сплюнул.
– Я разведчик. В нашей профессии важно знать не только свою историю. Так вот, бабушка, пока не умерла, учила меня вашему языку все время, что я гостил у них в поместье. После сам изучал язык врага. Разве вы не учили в ваших школах немецкий?
– Я плохо учился.
– Зато у вас, как вижу, большие способности к выживанию. И, похоже, высокий болевой порог. Мне рассказали о маленьком спектакле, устроенном вами сегодня утром в лагере. Вот, захотелось с вами познакомиться.
– Познакомились.
– Ладно, – Дитрих щелкнул пальцами. – Чтобы я не тратил на вас свое время, докажите искренность ваших намерений служить рейху и фюреру. Иначе я пойму – вы просто испугались, приняли скоропалительное решение, уже жалеете о нем, думаете, как бы дальше выкручиваться. В таком случае вы перестанете меня интересовать. И в лучшем случае вам придется записаться в ряды хива-маннов, пополнить собой местную полицию, охранять своих же товарищей, с которыми еще утром проснулись в одном бараке. Готовы?
– Что надо делать? Кого-то расстрелять?
– Ну, это всегда успеете. Итак, почему я, капитан военной разведки, должен вам верить?
– Можете не верить, – Дерябин опять сплюнул, повел плечами.
– Плохой разговор, Николай. Я человек занятой, могу встать и уйти. Вы останетесь здесь, и вашу дальнейшую судьбу я вам примерно обрисовал. Хотите служить в одном подразделении с теми, кто сегодня избивал вас до потери сознания?
Дерябин вздохнул.
– Я… Я могу быть полезен именно вам…
– Мне?
– Разведке.
– Чудесно. Чем именно?
Николай снова вздохнул. Дитрих не торопил, понимая: пленный на пороге важного для себя решения.
– Я – офицер… Служу… служил в НКВД… При Особом отделе батальона…
– Уже интересно, – довольно кивнул Дитрих. – Вот и ответ на вопрос о вашей смелости, нестандартности поведения. К тому же, судя по всему, вам удалось скрыть это в лагере. Так что браво вашему мужественному признанию. Однако вы сказали не совсем то, что я хотел бы услышать.
– То есть?
– Мне нужна информация не о вас, Николай Дерябин. Вы спросили, надо ли кого-то расстрелять… Крещение огнем практикуется, но не в Абвере. И уж точно не мной. Вы отрезаете себе путь назад. А тот ваш соотечественник, которого вы согласились бы убить, и без вас был бы расстрелян. Не раньше, так позже. Либо же умер как-то иначе. У военнопленных масса возможностей умереть. Я прав, скажите? – И привычно ответил самому себе. – Я прав.