Брем не знал, что такое жадность. На Нижних ярусах, где прошло его детство, такое понятие просто отсутствовало. Жадность можно понять и осудить только тогда, когда люди знают, что такое щедрость, а на Нижних ярусах о щедрости никто никогда не слыхал. Поэтому любая дележка воспринималась просто как грабеж, а словечко «справедливость» было чем-то вроде ругательства.
Когда кого-то хотели надуть, всегда говорили о «справедливости».
— Я не из таких, — пробормотал Брем, водя пальцами по мутной ледяной линзе. — Меня вам не провести… Так, нужно успокоиться. Глюкоза… Одна инъекция. И питательная смесь. А потом нужно подумать, как спрятать эту штуку… Усы…
Брем в очередной раз посмотрел на уходящие вверх черные стволы усов. Он представил, как эти черные щупальца торчат из сизо-зеленого марева облаков и их видят с орбиты парни Базиля.
— Да ну, бред, — сказал Брем и обрадовался, что уже может мыслить нормально. В самом деле, кто разглядит тонкие усы с расстояния в несколько сотен километров?
— Значит, нужно просто уходить, — Брем повернулся к «раме». — Медленно и печально. По мусингам. Топ-топ. А потом думать. Крепко-крепко думать…
И едва только он это сказал, как память услужливо подсунула ему график прохождения их орбитального комплекса, «орбача», как его называли скраперы, вокруг Тритона. Четвертого числа он прошел над Меццорамией, пятого — над полюсом, шестого — над «Дынной коркой», седьмого — над югом Ксанады, восьмого, то есть завтра, пересечет Ацтлан, а девятого будет здесь, над Первой террасой.
Брем прикрыл глаза, представив «орбач», их базу и передвижной дом. Красный шар бытового отсека, увешанный ловушками цилиндр реактора, похожий на ромашку причальный модуль, из-за которого Базиль называл орбитальный комплекс «Звездорылом».
…И ползет этот самый «Звездорыл» на тридцати километрах, растопырив свои тентакли, по орбите, ковыляет себе во мгле и особо ни о чем не беспокоится. А два десятка парней у него на борту — тем более.
И тут снизу — усы: здравствуйте, товарищи скраперы. Это мы, смерть-зонд. Пожалте бриться.
Брем «отжмурил» глаза, криво усмехнулся. Это было уже даже не везение.
Это, сука, судьба. Рок и фатум.
Что делать, он сообразил сразу. Сообразил — и даже кивнул, словно это понимание ему только что озвучил некто невидимый и неслышимый. Ну а чего? Тридцать два энергопатрона. Вибробур в режим плазмогенератора. Если на каждый ус уйдет по три патрона, у него даже еще останется штук шесть, и можно будет скоротать ночку, ни в чем себе не отказывая.
— «Глушняк», так твою и этак… — пробормотал Брем, а руки словно бы сами собой уже открывали багажный отсек «рамы», и энергопатроны ложились на ледяное крошево — такие солидные, такие надежные, дающие то, чего так не хватает в здешних ледяных палестинах, — энергию, а значит, жизнь. — Ничего, парень, ничего. Усы откалиброваны на «толстяка», они не сработают. Это же просто антенны, нанотрубки и всякая графеновая тугоплавкая дрянь…
Краем глаза Брем заметил какое-то движение у того самого пупыря, до которого так и не дошел. Положив очередной, тридцатый по счету, энергопатрон в общий ряд, он выпрямился.
И вот тут ледяная молния страха пронзила его буквально насквозь. Брем обмер и даже перестал дышать, потому что увидел то, чего никак не могло быть.
У оранжевой ледяной стены, опершись плечом, стояла женщина в белоснежном скафандре «эпохи Шести экспедиций». То, что это женщина, Брем понял сразу по некой изящности и непринужденности позы, которую не мог скрыть даже скафандр. Приглядевшись, Брем судорожно сглотнул и часто задышал — у скафандра незнакомки был разбит визор, и острые осколки торчали сверху и снизу, словно зубы древнего чудовища.
— Уходи, — тихо сказал Брем и отвел глаза, стараясь, однако, не упускать Леди-в-разбитом-скафандре из виду. — Уходи, тварь. Ну, пожалуйста… Я и так твой. С потрохами. Но парней я тебе не отдам, поняла? Просто подожди.
Неожиданно он, даже не глядя на женщину, увидел ее лицо — словно бы светящееся изнутри, невыносимо прекрасное, в обрамлении черных волос, и даже осколки визора не портили его, а скорее дополняли, обрамляя, точно некая рама.
Глаза Леди-в-разбитом-скафандре были закрыты. И Брем понял — в тот момент, когда она их откроет, один из усов смерть-зонда сработает, и он, Брем, Николай Бремов, двадцати восьми или двадцати шести полных лет, уроженец девятого Нижнего яруса Большого Нью-Йорка, без образования, опыт работы скрапером такой-то, умрет.
Резко отвернувшись от пупыря, Брем зажмурился и, словно ребенок, закрылся руками. Он не хотел видеть. Он не хотел умирать.
Под ногами зашуршало, заскрипело, куски льда поехали, Брем потерял равновесие и полетел в раскоп, прямо на смертоносные штыри усов. Жить оставалось считаные мгновения, а в спину ему смотрела и беззвучно смеялась Леди-в-разбитом-скафандре…
— Это все плохой кислород, — прошептал Брем сквозь слезы. — Леди-в-разбитом-скафандре, ну ни хрена себе… Привидится же такое. Все, парень, все. Успокойся. Надо делать дело, парень. Надо делать…
Парнем его называла мисс Онг, необычайно рослая для уроженки Юго-Востока Азии женщина, инспектор службы контроля за цистгендерным населением их яруса. Брему тогда было опять же лет семь, а может быть, еще шесть, и его, как и всех детей яруса, проверяли на половую идентичность.
Хумас с красивым, розовощеким лицом сидел за столом и задавал вопросы — не нравится ли Брему девчачья одежда, не хочет ли он заплетать волосы в косы и украшать их разноцветными резинками и бантами, какие картинки он выберет из вот этих вот, разложенных на столе, нравится ли ему запах вот этого образца номер один, и вот этого, номер два, и вот этого…
Образцы, Брем хорошо это запомнил, воняли как старые носки и отхожее место. Платья он не любил, длинные волосы ненавидел, резинки его интересовали исключительно в качестве ингредиента для изготовления рогаток, а картинки с кошечками и собачками он проигнорировал, выбрав только две — на одной Человек-фотон защищал Фею Зинь от Злоблина, а на другой астронавт в темно-синей униформе космофлота обнимал у люка корабля красивую девушку в короткой юбке. У девушки были выдающиеся формы — Брем уже тогда знал, что такие нравятся всем взрослым мужчинам-цисгендерам, — а у астронавта суровое и волевое лицо.
В конце беседы хумас начал выспрашивать у Брема про семью, про мать, про отца, про братьев и сестер, и вот тут маленький Брем разозлился, потому что не знал, как и что отвечать. Бабушка никогда не учила его этому, она вообще особо его ничему не учила, ну, кроме самых простых и важных вещей, а только лежала на диване, смотрела сериалы в «объемнике» да жевала «жизнестатин».
И когда Брем разозлился, он сказал хумасу, что больше ничего отвечать не будет и вообще хочет уйти. Видимо, сказал Брем это так и с такой интонацией, что хумас сразу извинился и умолк, а в зеркальной стене комнаты открылась незаметная дверь, оттуда вышла мисс Онг и сказала:
— Парень, парень, полегче на поворотах. С тобой все понятно, вали на свой ярус и будь молодцом. Живи дальше, понял?
Брем, даром что маленький, сразу уловил, что перед ним такая же ярусница, как и он сам, улыбнулся этой узкоглазой дылде с нашивками Службы контроля и пошел себе жить дальше. Он не слышал, что мисс Онг сказала за его спиной хумасу:
— А жаль, что чистый цист, сгниет тут или на «Выселках». У трансов с таким смазливым личиком выбился бы в люди.
Брем зажег плазменную горелку на конце бура, инстинктивно прищурился, хотя скафандр, конечно же, затонировал визор, вывернул мощность на максимум и поднес сияющее маленькое солнышко к первому усу.
Синие, крупные искры горохом посыпались под ноги Брему.
— А когда все закончится, у меня будет целая ночь, — сказал он, плавя неподатливую черно-серую чешуйчатую оболочку уса. — Шесть энергопатронов. Целая ночь, мать вашу. Целая ночь…
«Звездорыл» полз по орбите Тритона, «словно вошь по заднице» — так это назвал Базиль в минуты плохого расположения духа. Поскольку минуты эти с бригадиром скраперов случались всегда, когда он был трезв, Базиль был широко известен на «Выселках» как автор огромного количества мемов и всяких заковыристых выражений, большей частью, впрочем, ему и не принадлежавших.
Поговаривали даже, что это Базиль придумал балалайку «Космос будет наш!», хотя в Системопедии был указан реальный автор этой бессмертной фразы.
— «Глушняк» продержится еще двое суток, — оторвавшись от приборов, сказал Белый Эгг. — Потом побредем собирать урожай.
— Где мы сейчас? — спросил Базиль, глянув в иллюминатор.
— На подходе к Первой террасе. Тут где-то должен быть Брем, — Белый Эгг хохотнул, — место беспонтовое, но вдруг у парня фарт, а?
— Фарт, не фарт, а до конца «глушняка» он продержится, — кивнул Базиль. — У него тридцать два патрона, с таким запасом он и до конца недели досидит…
Брему некогда было смотреть в зеленоватые небеса Тритона. Усы смерть-зонда оказались серьезной проблемой, и, срезав третий, Брем решил, что нужно сделать перерыв.
Леди-в-белом-скафандре прогуливалась у него за спиной, и Брему казалось, что он слышит, как она посмеивается таким берущим мужиков за душу проникновенным смехом, грудным и чуть с хрипотцой.
— Ничего… — бормотал Брем, сдувая капельки пота с кончика носа. — Еще немного — и финалочка. Я успею, в гости к Богу не бывает опозданий.
Брем точно знал, что это строчка из какой-то песни, но у него не было сил вспомнить из какой. Аккуратно вытащив израсходованный энергопатрон, Брем положил его рядом с остальными, вставил полный и запалил плазмогенератор. Пот стекал по лицу, капая на визор, когда он наклонялся.
— Да чтоб тебя! — беззлобно выругался Брем, сморгнув, и подступился к четвертому усу. — Время еще есть, леди. И его достаточно…
…Последний ус он срезал глубоким вечером, переплавив все кабели и графеновые струны. Нанотрубки, удерживающие невероятно упругую конструкцию, лопнули разом, и пятнадцатикилометровая плеть ушла в сторону, а Брем поскорее полез в другую, хрипя и колотясь головой о шлем. Пот заливал глаза, и было совершенно ничего не видно. Выбравшись на край раскопа, Брем улегся прямо на битый лед и улыбнулся.