преданность будущего полка царевичу – наиболее заманчивую конфетку для государя. Ею преимущественно и манил.
Через три дня он со вздохом дал мне свое царское «добро» на формирование.
По глазам было видно – с идеей отпускать куда-то за пределы средневекового МКАД, то бишь из кремлевских ворот, свою обожаемую, ненаглядную кровиночку Борис Федорович так до конца и не смирился. Но ведь, по моим словам, до этого было еще очень и очень далеко – вначале надо сформировать полк, набрать личный состав, как следует погонять его, преподав первые необходимые азы, а уж потом…
Но он зря полагал, что это займет не меньше года. Я, разумеется, не разубеждал царя в этом заблуждении, но сделал все возможное и невозможное, чтобы как можно быстрее прокрутить все организационные заморочки, тем более особого труда это не составило.
Бюрократизм среди канцелярских крыс того времени был уже изрядный и кое в чем мог вполне составить конкуренцию тому, который устроили господа демократы в современной мне России, но спасало два обстоятельства.
Во-первых, сам Стрелецкий приказ был создан не так давно, всего три года назад, и канцелярские крысы, работающие в нем, еще не нашустрились относительно всевозможных проволочек и затяжек. Когда же какой-нибудь не в меру шустрый подьячий чего-то там дергался, вступало в силу «во-вторых»: ведь полк создавался специально под царевича Федора, а с царской властью спорить все равно что против ветра… Ну вы меня понимаете.
А если кто из них забывал об особом статусе полка, тому я сразу об этом напоминал в вежливой недвусмысленной форме:
«Ах, эта бумага будет готова только через седмицу? Странно, неужели ее так долго писать? Ну ладно, сообщу царевичу, что подьячий… как там тебя по батюшке, яхонтовый ты наш?.. отказывается состряпать ее ранее. Ах, не надо сообщать? Нет, милый, извини, не выйдет. Если я ему о том не поведаю, то виноват в эдакой задержке окажусь сам, а мне этого не хочется. Да и не больно-то мне жаждется класть свою голову на плаху – чем я тогда есть стану? И вообще, твоя под топором смотреться будет куда красивее. Правда, бороденка в кровушке запачкается, но ты не печалься – родные отмоют, прежде чем в домовину класть».
Впрочем, такое было лишь пару раз. В остальных случаях с моей стороны следовало лишь многозначительное напоминание, что царевич Федор будет крайне недоволен случившейся заминкой и, возможно, попросит батюшку принять соответствующие меры и прислать на это место человечка порасторопнее.
Хватало вполне.
С набором проблем особых тоже не возникало, поскольку я повелел брать всех кандидатов без разбора – имеется в виду, что никаких сословных ограничений быть не должно. Более того, льгот никто не имел, то есть сын видного боярина должен был стоять в строю бок о бок с сыном какого-нибудь кузнеца, сапожника или купца.
Про сыновей крестьян царь тоже немного поупирался, заявив, что и без того в последнее время с податями сплошная беда, но тут я привел ему некоторые плюсы, которые имели деревенские жители в отличие от городских. Например, они гораздо меньше боятся смерти, поскольку мало знакомы с радостями в жизни.
– Да и пойдут они в полк куда охотнее, – добавил я. – Это же серебро. Он и своим, кто в деревне остался, поможет.
– Живя в деревне, ума не скопишь, – назидательно заметил мне Борис Федорович. – Яко обучать их станешь, коль они ошуюю от одесной[113] отличить не возмогут?
– Возмогут, государь, – твердо заверил я его, прибегнув для вескости к примерам из древности, учитывая, что Годунов к ним относился с чрезвычайным пиететом. – Некий римский ритор Квинтилиан, который, кстати, тоже, как и я, был учителем детей-наследников одного из императоров, заявлял, что тупые и неспособные к учению умы – вещь столь же противоестественная, как чудовищные телесные уродства. И еще он сказал, что и то и другое встречается весьма редко, а подавляющее большинство как раз, напротив, в детстве подает добрые надежды. И если все это с возрастом угасает, то повинна в этом не природа, а воспитание.
– Ну уж, – вяло возразил он – сказался авторитет неведомого Квинтилиана, но я, почуяв слабину, тут же навалился с другого боку и с помощью другого римлянина дожал его окончательно.
Тягаться с Сенекой Младшим, который тоже был не просто философом-стоиком, но «по счастливой случайности» являлся воспитателем и советником одного из римских императоров, Борис Федорович не отважился. Однако критику в мой адрес себе позволил.
– Эдак опосля таковского указа в полк царевича никто из боярских сыновей и вовсе не придет, – с упреком заметил он мне. – И кто ж тогда под его началом окажется – холопы без роду и племени?
– Мыслишь, убыток от того будет, государь? – осведомился я. – А вот мне кажется иначе – прибыток. Случись что, никто в полку воду мутить не сможет. И вообще… воздух чище будет.
Годунов внимательно посмотрел на меня, задумчиво пожевал губами и… неожиданно согласился:
– И то верно.
Единственное, что было оговорено дополнительно, так это то, что обельный холоп[114], принадлежащий кому-либо из бояр или просто служивший по кабальной грамоте, обязан оттрубить в полку не менее пяти лет. Только после этого срока Приказ принимал на себя все ранее данные им обязательства расплатиться с прежним владельцем. Для крестьян срока не имелось вовсе – может, его родитель что и должен помещику, но сын за отца не в ответе.
Под страхом огромного денежного штрафа запрещалось кому бы то ни было препятствовать желающим записаться в полк. Поначалу я предложил взыскивать тысячу, но Борис Федорович заявил, что это я чересчур загнул. Пришлось уменьшить. Зато он согласился сделать ее дифференцированной, то есть исходя из конкретного сословия.
Разумеется, самые высокие расценки были для бояр. Если они не пускали своего человека записаться в полк, то за сомнительное удовольствие перечить царю должны были отвалить пятьсот рублей. Три сотни предполагалось взыскать с окольничих. Куда скромнее оценивались стольники – с них строго по названию должности сто рублей. Со всех прочих – полусотня. Впрочем, для иного купца или просто богатого ремесленника выплатить такие деньжищи было тяжелее, чем для бояр, хотя у тех штраф был в десять раз больше.
Царский указ зачитывали каждый день с Лобного места, а помимо этого дополнительно в разных слободах. В той же Стрелецкой слободе, как наиболее перспективной, он вообще висел приклеенным на двери губной избы, чтобы желающие могли ознакомиться с ним в любое время.
Жалованье будущим ратникам было определено не ахти – по пяти рублей в год. Это для того, чтоб никто не шел на службу специально ради денег. Да и нельзя платить детям стрельцов больше, чем им самим, получающим всего семь рублей.
Обмундирование и оружие выдавалось бесплатно.
Кстати, что касаемо формы, то тут я развернулся на полную катушку. Во-первых, состряпал погоны. Получились не ахти, но зато теперь было где лепить лычки. Одна означала десятника, две – полусотника, три – сотника. Если они лепились вдоль, то это был знак принадлежности к спецподразделению, в котором жалованье было увеличено на рубль по сравнению со всеми прочими.
Впрочем, все это было в перспективе, а пока погоны у всех оставались девственно чистыми, поскольку всему полку надлежало пройти КМБ, то есть «курс молодого бойца», где я рассчитывал загонять их вусмерть физически, после чего отчислить не справившихся с нагрузками.
Кроме того, одновременно с силовыми и другими упражнениями предполагалось вдолбить в них как «Отче наш» абсолютную верность царю и трем воеводам полка, первым среди которых числился царевич Федор. Вторым был назначен я, место третьего оставалось временно свободным.
Лишь после всего этого следовало принятие присяги и… новые тяготы и лишения, включая не только чисто военные – строевые упражнения, рукопашный бой, занятия на саблях, с пищалями и так далее, но и учебные – овладение чтением, письмом и счетом.
Для дополнительного стимула тем, кто освоит требуемые азы в достаточной степени, в конце года следовала надбавка в размере еще одного рубля.
Я порекомендовал ввести такое же среди остальных стрельцов, но Борис Федорович лишь досадливо отмахнулся. Ну и ладно. А в моем детище неграмотных быть не должно.
Помимо добавки в виде погон я сменил обычные красные нашивки на груди, сделав их синими и заявив, что этот цвет символизирует чистоту, верность и безоговорочную преданность своим воеводам.
В качестве учителей предполагалось привлечь опытных стрельцов и… желающих из числа иноземцев, которые уже служили у Годунова. Но если для первых жалованье увеличивалось вдвое, то для последних оно повышалось всего на десять процентов. Это тоже специально, чтобы привлечь для обучения в первую очередь тех из иностранцев, кто чувствует в себе склонность к этому делу, а не ради денег.
Правда, оговаривалось, что спустя месяц, если обучение признают удовлетворительным, будет отдельное вознаграждение, а трех сотников, чьи подчиненные выкажут себя с самой лучшей стороны, одарят особо.
Кстати, невзирая на ничтожную прибавку, у меня в первые же три дня появилось сразу шесть кандидатов. Половину я отсеял в течение первой недели – не хватало, чтоб какая-то французская или шведская скотина, тупо тараща глаза, орала на моих парней почем зря – не для того их приглашали. Еще двое – Питер ван Хельм и Конрад Шварц – были относительно нормальными, а кроме того, вполне приемлемо изъяснялись на русском языке.
Что же касается последнего, Христиера Зомме, то он для меня стал подлинной находкой. Вообще-то он собирался дослужить оговоренный срок и укатить в Швецию, где проживала его семья, в свое время бежавшая туда из Нидерландов. То есть парень был фламандец по национальности и повоевать на своем веку успел, преимущественно с теми же испанцами. Причем воевал он под началом достаточно известного полководца того времени Морица Оранского