– Надо как-то отучать его от этой привычки, а то со временем будем ходить все с изодранными конечностями.
– Да, есть такая перспектива. – Матвеев отцепил от себя Буча и взял его в руки. – Но ведь забавная зверюга, Ника! Вот ты мне скажи, есть ли на свете еще существо, которое люди любят просто за то, что оно – такое?
– У меня есть на этот счет своя теория. – Ника всыпала в картошку мелко порезанный лук. – Это они выбирают себе человека, которого признают своим. Они позволяют ему жить рядом с собой, служить им – кормить, гладить, любить, всяко там восхвалять. Человек рядом с ними учится быть более сдержанным, великодушным, честным, ну и там чего кому не хватает. Совершенствуется, обожая вот это создание. А потом оно уходит – на мост Радуги или еще куда-то, но уходит условно. Оно сидит там и ждет своего человека. И когда этот человек умирает, он попадает на суд богов. Там сидит на троне Осирис или Верховный Бог, и рядом куча других богов, весом поменьше, но многие из них весьма сволочные. И каждый из них спрашивает новопреставленного раба божьего насчет его грехов, и покойник, ясен перец, врет напропалую – но тут на слово никому не верят. Есть весы, богиня Равновесия Маат кладет на одну чашу весов перо, на другую – сердце ответчика, и если он соврал – а он соврал, конечно! – тут же его сердце, отягощенное ложью, потянет чашку весов вниз. И уж тогда спасенья нет, Осирис велит скормить грешника Змею – это такая скотина у них там живет, никак нажраться не может, и если попадаешь к нему в пасть – все, изымаешься навечно из колеса перерождений, идешь не к Свету, а вообще в никуда. Как говорится, метнул, гадюка, – и нету Кука. И вот, когда ты уже с такой перспективой плетешься в сторону Змея, приходит твой Кот – а он, как священное животное и как просто кот, имеет право ходить где хочет. И он говорит всей этой публике: граждане, а не охренели ли вы? Это вообще-то мой человек, не жирно ли вашему Змею будет? И тут уж им деваться некуда, они отпустят тебя на все четыре стороны, и Кот поведет тебя в Валгаллу…
– Подожди, смешались в кучу кони, коты, люди… какая Валгалла, это же скандинавский эпос!
– И что? Валгалла – последнее пристанище воинов, а коты – последние воины. Так что все они там, в Валгалле. Ну и каждый туда своего человека приводит, для того и ждет его. И когда приведет, вот тогда уж им там не житье, а сплошная малина.
– Ника… – Матвеев устал смеяться. – Ты книжки писать не пробовала? Вот скажи, откуда у тебя все это генерируется?
– Не знаю… – Ника растерянно смотрит на него. – Это плохо, да? Просто само как-то приходит, а главное, так логично все укладывается в схему. Вот смотри, все религии – это части одной мозаики, разбросанной кем-то по миру. И если их собрать, то интересная картина получается, и…
– Картошка сгорит. – Матвеев взял у нее из рук лопатку. – Иди открой дверь, кто-то пришел.
В передней и правда пищит звонок.
– Да это Олешко твой, звонил же, забыла тебе сообщить, сказал, компаньон твой приехал.
– А, Панфилов? И ты им что?
– А я их в супермаркет послала… хлеба мало на такую ораву, и селедки надо бы – вдруг кто-то селедки захочет… ну и так, по мелочи. Мне же от плиты не отойти.
– Ну так открой, второй раз звонят, детей перебудят.
– Да Ирка и так уже не спит…
Ника, на ходу вытирая руки, кивнула выглянувшему из гостиной охраннику – все, мол, в порядке! – и, не глядя, открыла дверь. От страшного удара в лицо она отлетела к стене и мгновенно нырнула в темноту, взорвавшуюся красными сполохами.
6
Что-то мокрое и холодное коснулось ее лица. Кто-то всхлипывал и гладил ее волосы. Ника открыла глаза – вернее, один глаз, потому что второй она открыть не смогла. На нее смотрел испуганный Марк, Ирка, роняя слезы, гладила ее волосы, а Лариса и Семеныч деловито распаковывали чемоданчик.
– Она пришла в себя! – Марк даже подпрыгнул. – Мам, ты как?
Ника хочет что-то сказать, но тьма накрывает ее, и она летит в пустоту, где солнце на поляне, и бабушка сидит, вышивает что-то.
– А, Никуша! Что же ты, птичка моя, не ко времени-то? У меня не готово еще ничего!
– Да ладно… проблема, тоже мне.
– Нет, милая, всему свое время, тебе ли не знать. – Бабушка гладит ее волосы. – Трудно тебе пришлось, и дальше легче не будет – но надо пройти все, надо.
– Я посижу с тобой, ладно? Устала я что-то…
– Знаю. Но долго не сиди, там у тебя гости собрались, а ты здесь рассиживаться вздумала. Нехорошо.
– Бабушка, ведь ты не умерла, мне приснилось это?
– Да никто не умирает, детка. Тома, подай-ка мне нитки.
Очень стройная, коротко стриженная женщина бросает в корзинку клубки ниток. Приветливо кивнув Нике, она садится в траву.
– Ну, чего ж ты молчишь? – Бабушка смеется. – Вы ведь родня как-никак. Хоть и не кровная, а родня через детей.
– Не время еще, – голос у женщины грудной, глубокий. – А за сына спасибо, конечно.
– За какого сына?
– За Димку моего. Иди, родственница, тебе пора. Свидимся позже, когда время придет.
– Бабушка, а я серьги твои…
– Знаю, на то и оставлены тебе они были, чтоб пригодились. Ты же не память продала, а камни, это не одно и то же. Память наша при нас остается. Иди, родная, пора тебе. Марек тебя обыскался совсем. Валерию-то мы еще ночью прогнали, а то тоже удумала – сяду, говорит, отдохну!
Женщина смеется, смеется и бабушка, а Нику что-то больно бьет в грудь, и она делает вдох.
– Все, есть, дышит! – Семеныч басит, как Шаляпин, а пальцы Марка дрожат, когда он вытирает ей лицо. – Э, нет, голуба моя, мы тебя так просто не отпустим! Ишь, чего удумала! Одна помирать принялась, и вторая следом… А дети? Детей ваших Пушкин на ноги ставить будет? Ну-ка, смотри на меня, Ника, – смотри сюда, не закрывай глаза! – Семеныч ощупывает ее голову осторожно, пальцы его нежно касаются лица, распухшего от удара. – Ну, что, переломов нет, Бог миловал, сотрясение, конечно, сильнейшее, лежать, лежать и лежать. Скула рассечена, отек мягких тканей через несколько дней начнет сходить, а голова болеть будет, это не так быстро пройдет, мы сейчас поставим капельницу и пропишем жесткий постельный режим. Иначе в больницу.
Ника поежилась – больниц она боится до икоты, сама не знает, отчего. И Семеныч в курсе ее страха.
– У тебя здесь целая армия собралась, так что нападавших скрутили в секунду, они понятия не имели, что в квартире, кроме тебя и детей, кто-то есть.
– Но… кто это был?
– Потом поговорим, – Семеныч смотрит на котенка, который карабкается по его ноге. – А зверь новый, что ли? В прошлый раз вроде не было… да и быть не могло, мал зверь-то. Когда мы в последний раз у тебя тут гудели на твой день рождения? Летом, да. Зверя этого и в проекте не было…
– Это Буч.
Как будто одно это могло объяснить, как котенок охотился на нее и какой он забавный…
– Мам…
– Не тревожь ее. – Семеныч ерошит Марку волосы. – Ей надо отдыхать.
Ника хочет сказать, что у нее полно дел и отдыхать некогда, но игла больно колет руку – это Лариса подсоединила ее к капельнице. Зазвонил телефон – Ника ухватила его прежде, чем у нее успели отнять трубку.
– Ника, это Алексей Петрович. Помните, мы договаривались встретиться?
– Да…
– Ника, что с вами?
Она подает трубку Мареку:
– Расскажи ему все.
Сын берет телефон и идет в кабинет. Пересказывать события последних суток при всех он не в состоянии – и матери, и Ирке не надо лишний раз все это слушать, но если мама сказала, что этому человеку можно довериться, значит, можно.
– То есть сейчас Ника лежит и…
– Да, тут Семеныч пришел, капельницу наладили, но мама из-за клуба сильно дергается – Лерка в больнице, она тоже глюкнула. Мать, я думаю, боится, что в клуб нагрянет Женька, и тогда плохо дело.
– Я сейчас приеду, – мужик откашлялся. – Меня зовут Алексей Петрович Булатов, мы с твоей мамой познакомились, когда она приезжала заказывать стеклянные фигурки.
– А, так вы директор? Это от вас она котенка притащила! – Марк обрадованно вздохнул. – Мать рассказывала. Ваза так в гостиной и стоит, красивая… может, как-нибудь я приеду к вам на завод, тоже хотелось бы взглянуть.
– Обязательно. А сейчас я приеду к вам, говори адрес. Надо что-то решать с клубом, и я думаю, что смогу в этом помочь – мы с тобой это дело осилим, как ты считаешь?
– Безусловно, осилим. И Ирка еще.
– Ну, втроем мы горы свернем.
Продиктовав адрес, Марек вышел проводить врача. В прихожей их встретили встревоженные Матвеев и Олешко.
– Ну, как она? – Максим заглядывает в лицо Семенычу, тот хмурится. – Доктор!
– Ничего хорошего. – Круглов сердито дергает молнию куртки. – Удар мощный, усиленный кастетом, со временем понадобится пластика – скула рассечена, отек. Тяжелое сотрясение мозга, и если бы не панический страх пациентки перед больницами, я бы уложил ее в стационар, но в данном случае она быстрей поправится дома. Сиделку бы нанять, но это дорого… ну, придумаем что-нибудь. Пока ее доктор Михайлова будет навещать, но уродов этих я бы…
Махнув рукой, Семеныч подхватил тяжелый чемоданчик и вышел. Матвеев и Олешко переглянулись.
– Минутой позже – и мы бы им сами дверь открыли. – Матвеев вздохнул. – Что за клубок такой, концы торчат, но распутать пока не удалось.
– Распутаем, Максим Николаевич, уж вы не извольте беспокоиться. – Олешко, хлопнув Марека по плечу, ушел в гостиную.
– Марек, как она? – Матвеев заглянул в лицо парню. – Плохо, да?
– Плохо…
У Марека внутри закипают слезы, но плакать он не может, не должен. Он мужчина, он взрослый, опора матери и хозяин в доме. Но ком в горле не проходит, и тяжелая ненависть поднимается где-то в груди.
– А эти гады?.. Сказали они, зачем?
– Скажут. Иди поешь, Ника там картошки нажарила. Иди, иди, сынок, надо поесть.
Подтолкнув Марка на кухню, Матвеев вошел в гостиную, где Олешко и Панфилов тихо о чем-то переговаривались.