– Я все скажу, все!
– Вы все всегда рассказываете всё в итоге. – Олешко усмехается. – Нет такого организма, который не сломают правильно поставленные вопросы. Но нужно время и вдохновение, а у меня есть и то, и другое. Так что ты собирался мне рассказать?
Захлебываясь словами, Борик выкладывает все, что знает и о чем догадывается. Он понимает: пока он говорит, нож будет без дела. И он ужасно боится, что знает недостаточно, чтобы заполнить время, за которое родители попадут на старый элеватор.
19
Ника гонит машину так, что Максим с Алексеем просто вжались в сиденья и молча ждут удара.
– Вот он, элеватор.
Машина тормозит, Ника выскакивает наружу, хлопает дверцей, Булатов бежит за ней.
– Никуша, подожди!
Но она не может ждать. Она бежит ко входу – он закрыт. Где-то там ее ребенок, и она попадет внутрь в любом случае.
– Надо открыть.
– Паша сказал, там дверь с торца.
– Леш, где здесь торец?
– Давай обойдем вокруг.
Ника обходит стену – кругом запустение, здание очень высокое, по внешней стене вверх идет пожарная лестница. Ника видит дверцу – на фоне огромного здания она кажется крохотной – это не дверца, а скорее люк, и она дергает его – нужно открыть, но металл примерз.
– Отойди, Ника.
Алексей отодвигает ее в сторону, Матвеев становится рядом:
– Дай подсоблю…
– Макс, одной рукой!
– Ничего, я и одной.
Эти несколько страшных часов Матвеев молчал. Он думал о том, что будет, если Димка не вернется домой, – и по всему выходило, что ничего уже не будет. Когда ушла Томка, это было тяжело, больно, невыносимо, но мысль о том, что сын может погибнуть, казалась ему чудовищной. И он замкнулся, закрылся от всех, потому что говорить он не мог и сделать ничего не мог.
Когда позвонил Олешко и сказал, где искать, и Ника, в чем была, выскочила из дома, он бежал за ней и думал только об одном: скорее! Когда Ника гнала машину через город, рискуя разбиться, он думал, что машина едет слишком медленно. Хотя какая-то его часть, придавленная внезапно свалившимся ужасом, взывала к разуму – слишком быстро едет машина, разобьется! Но разум, наполненный ужасом, твердил: скорее, скорее, скорее!
И вот они здесь, железная дверь примерзла, будь она неладна, но там их дети, и они эту дверь зубами будут грызть и откроют.
– Максим Николаевич, да зачем же самим-то!
Это подоспела машина с охраной.
– Уж извините, но догнать вас не смогли, – охранник искоса поглядывает на Нику. – Вам бы, Ника Григорьевна, в гонках участвовать. Шумахер нервно курит в сторонке. Ну-ка, ребята, беремся!
Они крутят колесо, ржавый механизм поддается с трудом.
– Мама!!!
Из-за угла появляется Марк, за ним вприпрыжку бегут Димка с Иркой. Одетые самым живописным образом, пахнущие кладбищем – живые, здоровые дети, и Нике кажется, что это сон, но Марек живой, продрогший, ее Марек – вот он, и Ирка с Димкой тут же.
– Сынок…
– Ну, что я вам говорил? – Марк победно смотрит на друзей. – Мать всегда находит меня. Я знал, что надо просто подождать.
– А чего ж не ждал-то? Господи, в тапочках, на снегу! Марк!
– Скучно было в темноте сидеть.
– Немедленно в машину! – Булатов поднимает Ирку на руки – ноги ее почти не держат. – И в больницу, сейчас же. Все, Ника, за руль ты не садишься. Я поведу. Дети, выбросьте эти жуткие балахоны, от них несет моргом.
Охранники, весело переговариваясь, тоже грузятся в джип. Ника оказывается на заднем сиденье, рядом Марек, и она обнимает его, странно пахнущего, замерзшего, но несомненно живого. Дети наперебой рассказывают, как им удалось выбраться из страшного подвала. И о трупах, и о лестнице – а Ника с Максом молчат. Она прижимает Марека к себе, ему пришлось согнуться, чтобы мать могла его вот так прижать, но он не спорит и не возмущается. Мама пахнет домом, детством, счастьем, и снова все хорошо.
– Ты молодец, племяш. – Матвеев смотрит на него с уважением. – Не растерялся, не скис и ребятам не позволил сдаться.
– Да они не сильно-то и сдавались. – Марк счастливо смеется. – Димка вообще боец.
– А я – нет. – Ирка смотрит в окно. – Я очень испугалась…
Ей грустно, что она не может сейчас быть рядом с мамой, даже позвонить, и то не может, но она и рада этому – маме волноваться нельзя.
– Бояться можно по-разному. – Булатов одновременно смотрит на дорогу и в зеркало заднего вида, чтобы видеть Нику. – Один, когда боится, теряет способность думать и действовать, другой мобилизуется и ищет выход, а плачет потом.
– Мы не плачем. – Димка сопит, уткнувшись в рукав отца. – Даже Ирка не плакала…
– Ну, немного-то плакала, вначале. – Ирка смотрит вперед. – Завтра маме позвоню…
В приемном покое их уже ждут. Стефанию Романовну привез Олешко, Семеныч с Ларисой хоть и не дежурят сегодня, приехали почти одновременно. Детей увели осматривать, а Ника встречается глазами с Олешко.
– Я сделал все, как ты просила.
– Спасибо, Паша.
Он сжимает ее ладонь.
– Ты хорошо держалась, Ника.
– А ты спас моего ребенка и меня.
– Работа такая.
Никто этого не слышал, никто бы и не понял – только им двоим понятно, что враг мертв и больше не навредит. Но сегодня Ника примирила его с тем, другим, от которого он так бежал, и теперь нет больше двойственности, и можно не носить маску – друзья всегда все правильно поймут, и он сам наконец сегодня тоже правильно себя понял.
– Мама, как ты?
– Ничего, Никуша, держусь. Я уж думала, потеряю вас обоих…
– Видишь – обошлось.
Семеныч выходит к ним деловитый и раздраженный.
– Вы до сих пор здесь?
– Но…
– Молчи, ходячая катастрофа. Я вынужден был звонить начальнику дорожной полиции, просить, чтоб отозвал своих орлов, гнавшихся за тобой по городу. Тебя за руль пускать вообще нельзя, ты на знаки и светофоры специально внимания не обращаешь или очки тебе выписать? Леха, зачем ты пустил ее за руль?
– Попробуй не пусти ее…
– Это да.
– Ты-то откуда знаешь, Семеныч?
– Сам видел, в окно. Лехину машину сразу узнал, но что за рулем не он, понял в момент – так ездит только один человек. Тут же и позвонил, чтоб права у тебя, бестолочи, не отобрали – скажи спасибо, что он у меня ждет плановой операции. В общем, так. У всех троих – переохлаждение, у младшего – легкое обморожение пальцев стоп, у девочки – ушей и стоп. Марк пока в порядке, но, зная его почти с пеленок, я готов к сильнейшему бронхиту. Так что дети останутся здесь на три-четыре дня как минимум. А теперь езжайте домой, нечего тут митинговать. Голова не болит?
– Есть немного, – отвечает Ника.
– Алексей, проследи, чтоб она выпила таблетки – одну синюю и одну белую.
– Она говорит, что синие – это яд. – Булатов решил слегка подразнить Нику. – Мол, склероз у Семеныча, таблетки перепутал.
– Она тебе завтра скажет, что земля квадратная, лишь бы таблеток не пить. Проследи. Все, некогда мне с вами.
Он уходит – его зовут к больному, и хоть смена не его, но раз уж он здесь…
– Сердится – значит, все хорошо, – Ника чувствует страшную усталость. – Ой, а дома-то…
– Все уберут, пока мы здесь. – Олешко ухмыльнулся. – Я нанял трудолюбивую клининговую фирму, а попросту – уборщиков. За двойную оплату. Ковры придется выбросить, остальное сделают в лучшем виде.
– А охранник выжил? – Ника помнит два силуэта, нарисованные мелом на полу и ковре.
– Выжил, – Олешко невесело улыбается. – Правда, часть легкого ему пришлось удалить, но Семеныч говорит, люди и с одним до ста лет живут, а с полутора – до двухсот. Врет, конечно, но парень будет жить.
– Отличная новость. – Булатов подает руку Стефании Романовне. – Едемте домой пить чай, а? Плюшек каких-нибудь купим по дороге.
Предложение всем нравится. Они грузятся в машину – в тесноте, да не в обиде! – потом Матвеев с Олешко идут в супермаркет покупать «плюшки», и Павел выносит два огромных пакета – ну а что, их снова много, надо же что-то есть!
Они поднимаются наверх, квартира уже блестит, пахнет чистотой и морозом – окна открывали, чтобы проветрить. И голый пол, непривычный без ковра.
И Буч, сидящий на столе и поедающий ветчину из тарелки.
И это дом, и все живы.
– Утопить его жаль, конечно… – Матвеев смотрит на котенка, абсолютно не смущенного тем, что его застали на столе. – Откормленная зверюга, что ж топить, когда столько продукта в него вложено. В прямом смысле слова. Но расположился по-хозяйски, а это не дело.
– Очень даже дело. – Алексей смеется. – Это же кот из Красного Маяка, то бишь из Никонова, а никоновские коты – особые.
– Да видел я ваше кошачье царство. – Матвеев вспоминает свой приезд в городишко и улыбается. – Удивился тогда, как много их у вас, и все один в один – наглые, деловые и откормленные.
– Это местная традиция. – Булатов наливает воду в чайник. – Паш, чашки достань. И пожрать бы…
– Так купили все, сейчас достану. – Олешко выкладывает из пакетов колбасу, сыры, соки, фрукты, йогурты. – Картошечки бы… соломкой жаренной.
– Обойдемся. Леха, ты давай, про котов рассказывай. – Матвеев разворачивает конфету. – Нику бы позвать.
– Я ей потом расскажу. – Булатов заваривает чай. – Там пирожные были… Паш, ставь на стол!
– А Буч?
Кот все это время невозмутимо сидит на столе. Люди снова при нем, а значит, мир обрел ясность. Правда, корма ему, уходя, не насыпали – но это не страшно, он нашел на столе свою ветчину. А сейчас они принесли еще что-то, что с момента попадания в квартиру тоже принадлежит ему.
Булатов берет котенка и пересаживает его на табурет:
– Вырос ты, брат, на дармовых харчах, бока отъел нешуточные. Ставим посуду, дамы заждались. Так вот, что касается никоновских котов. Есть местная легенда о том, что когда купец Никонов построил стекольный завод, то выписал мастеров из города Ямбурга. И прислали ему в числе прочих немца по имени мастер Дитмар. Он был знаменитым стеклодувом, настоящим художником. И была у мастера Дитмара дочь Тильди. Они жили вдвоем, и при них – кошка. Очень Тильди любила эту кошку, с рук ее не спускала, и кошка любила Тильди. Ну, народ тогда большей частью дикий был, некультурный, а тут посреди мазанок – домик немецкий: заборчик в порядке, дворик чистый, комнаты прибраны, занавески белые, и Тильди в синем платье и в белоснежном крахмальном переднике, да чепец кружевной на голове. И куда ни пойдет, всюду кошка с ней. Хорошенькая, аккуратная девушка, все парни смотрели на нее, но она не смотрела ни на кого. Девки злились очень и сочиняли небылицы о Тильди, да так ловко, что начали болтать людишки: дескать, Тильди – ведьма, не иначе. И однажды парни подстерегли Тильди, избили, изнасиловали и бросили в пруд – умирать. А кошка побежа