фигуру своих грез о «евреях», и это далеко не очевидный вывод.
И точно так же, зачем называть попытки Ганди подорвать британское господство в Индии «более насильственными», чем массовые убийства людей Гитлером? Для того чтобы привлечь внимание к основополагающему насилию, которым держится «нормальное» функционирование государства (Беньямин называл его «мифическим насилием»), а также к столь же основополагающему насилию, на котором держится всякая попытка подорвать функционирование такого государства («божественное насилие» Беньямина)19. Вот почему государственная власть столь жестко реагирует на всякую угрозу ей и почему в своей жесткости такая реакция является именно ответной, защитной. Таким образом, расширение понятия «насилие», отнюдь не являясь чудачеством, имеет своим основанием одну из ключевых теоретических позиций, в то время как ограничение насилия его непосредственно видимым физическим аспектом, вовсе не являясь «нормальным», напротив, базируется на идеологическом искажении. Именно поэтому, когда говорят, будто я поддался очарованию некого ультрарадикального насилия, по сравнению с которым Гитлер и Красные кхмеры «остановились на полпути», то в таком упреке упускается самое важное, а именно: пойти дальше следует в другом насилии, тут нужна полная смена координат. Совсем не просто быть по-настоящему насильственным, совершить такой поступок, который своим насилием нарушит основные устои жизни общества. Когда Бертольд Брехт увидел японскую маску злого демона, он написал, что «все его раздутые вены и отвратительные гримасы выдают, / каких усилий ему стоит / быть злым». То же самое можно сказать и о насилии, которому не удается никак повлиять на систему. Хорошим примером тут может быть китайская культурная революция: разрушение древних памятников, как оказалось, вовсе не привело к отрицанию прошлого. Скорее, это было бессильным passage а lacte [37] , отыгрыванием [38] , свидетельствующим о неспособности избавиться от прошлого. Есть своего рода поэтическая справедливость в том, что конечным результатом культурной революции Мао стал сегодняшний невиданный взрыв в Китае капиталистической динамики: есть глубинное структурное сходство между маоистским постоянным самореволюционизированием, постоянной борьбой с окаменелостью государственных структур и внутренней динамикой капитализма. Здесь хочется снова перефразировать брехтовское «Что такое ограбление банка по сравнению с основанием банка?»: что такое насильственные и разрушительные акции хунвейбинов, охваченных порывом культурной революции, по сравнению с настоящей культурной революцией, постоянным распадом всех жизненных форм, продиктованным капиталистическим воспроизводством?
То же самое можно сказать, конечно, и о нацистской Германии. Зрелище жестокого уничтожения миллионов людей не должно нас обманывать. Представлять Гитлера злодеем, ответственным за гибель этих миллионов, и в то же время хозяином положения, который, опираясь на железную волю, шел к собственной цели, не только этически омерзительно, но и попросту неверно: нет, у Гитлера не было сил что-либо изменить. Все его действия – это, в сущности, противодействия, реакции: он действовал так, чтобы ничто на самом деле не менялось; действовал, стремясь предотвратить коммунистическую угрозу подлинных перемен. То, что он избрал своей мишенью евреев, было в конечном счете актом смещения [39] , чтобы избежать реального врага – самих основ капиталистических социальных отношений. Гитлер устроил спектакль революции, чтобы капиталистический порядок мог существовать и дальше. Ирония заключалась в том, что подчеркнутое презрение к буржуазному самодовольству в итоге позволило этому самодовольству развиваться дальше: нацизм ничего не задел ни в презираемом им «упадочном» буржуазном порядке, ни в немцах – он был сном, лишь отдалившим пробуждение. Германия проснулась только с поражением 1945 года. Действием подлинно дерзновенным, потребовавшим настоящего мужества – и в то же время актом чудовищного насилия, источником немыслимых страданий была сталинская принудительная коллективизация конца 1920-х годов. Но даже такая демонстрация безоглядного насилия вылилась в массовые чистки 1936–1937 годов – в очередной бессильный passage а l’acte: «Это было не прицельное уничтожение врагов, но слепой гнев, паника. В нем отразился не контроль над происходящим, а признание того, что у режима нет отлаженных механизмов контроля. Это была не политика, а провал политики. Это был знак невозможности править только силой»20.
Каково же тогда подлинно возвышенное насилие, по отношению к которому даже самое жестокое убийство будет проявлением слабости? Давайте обратимся тут к роману «Видение» Жозе Сарамаго, где рассказывается история о странном событии в неназванной столице некой демократической страны. Когда утром в день выборов хлынули проливные дожди, явка избирателей оказалась угрожающе низкой, но после обеда погода улучшилась и население массово отправилось к избирательным участкам. Власти вздыхают с облегчением, но ненадолго: при подсчете голосов обнаруживается, что более 70 процентов бюллетеней в столице остались незаполненными. В растерянности от очевидно ошибочных поступков граждан, правительство дает им шанс исправиться, назначив всего через неделю новый день голосования. Результаты оказываются еще хуже: теперь пусты 83 процента бюллетеней. Две основные политические партии – правящая партия правых (ПП) и ее главный соперник, партия центра (ПЦ), – пребывают в панике, в то время как безнадежно маргинальная партия левых (ПЛ) публикует свой анализ ситуации, в котором утверждается, что пустые бюллетени – это, по сути, одобрение ее прогрессивной программы. Не зная, как отвечать на такой пассивный протест, но не сомневаясь в существовании антидемократического заговора, правительство тут же объявляет движение «терроризмом в чистом виде» и вводит чрезвычайное положение, что позволяет приостановить действие всех конституционных гарантий и начать предпринимать все более жесткие меры: граждан произвольно арестовывают, и они исчезают в секретных местах дознания; полиция и правительство покидают столицу, после чего запрещается въезд и выезд из города; наконец, правительство фабрикует некоего главаря террористов. Среди всего этого в городе продолжается почти нормальная жизнь, люди встречают любые угрозы со стороны правительства с невероятным единодушием, на достойном Ганди уровне ненасильственного сопротивления. Именно эта пассивность избирателей представляет собой подлинно радикальное «божественное насилие», вызывающее у властей резкую паническую реакцию21.
Возвращаясь к снятой Ноланом трилогии фильмов о Бэтмене, мы можем теперь увидеть, как она следует своей внутренней логике22. Так, в фильме «Бэтмен: начало» главный герой еще остается в рамках либерального порядка: систему можно защитить морально приемлемыми методами. Однако уже «Темный рыцарь» является, по сути, новой версией двух классических вестернов Джона Форда («Форт Апачи» и «Человек, который застрелил Либерти Вэланса»), где хорошо показано, что для того, чтобы цивилизовать Дикий Запад, необходимо «отчеканить легенду» и игнорировать правду – короче, что сама наша цивилизация должна быть основана на Лжи: необходимо нарушать правила, чтобы защищать систему23. Иначе говоря, в фильме «Бэтмен: начало» герой предстает классическим городским борцом за справедливость, наказывающим преступников, до которых не может дотянуться полиция. Проблема лишь в том, что полиция, официальная правоохранительная структура, относится к помощи со стороны Бэтмена двойственно: признавая ее результативность, она видит в ней и угрозу своей монополии на власть, а также указание на собственную неэффективность. Тем не менее нарушение Бэтменом порядка здесь чисто формально и сводится к тому, что он самовольно действует от имени закона, никогда при этом его не нарушая. В «Темном рыцаре» координаты ситуации уже иные: настоящий соперник Бэтмена – не его враг Джокер, а Харви Дент, «белый рыцарь», новый активный окружной судья, своего рода официальный борец за справедливость. Его фанатичная борьба с преступностью приводит к гибели невинных людей и саморазрушению. Дент – это как бы ответ законного порядка на угрозу со стороны Бэтмена: без устали сражающемуся Бэтмену система противопоставляет собственный незаконный избыток, собственного борца за справедливость, гораздо более яростного, чем сам Бэтмен, поскольку он напрямую нарушает закон. Когда Брюс планирует публично признаться, кто скрывается под маской Бэтмена, Дент опережает его и называет Бэтменом себя – он «больше Бэтмен, чем сам Бэтмен», в нем сработало то искушение, которому сам Бэтмен успешно сопротивлялся. В этом есть своеобразная поэтика справедливости. Поэтому, когда в конце фильма Бэтмен берет на себя все преступления, совершенные Дентом, чтобы сохранить репутацию народного героя, воплощающего надежды простых людей, его самоотверженный поступок содержит в себе зерно истины: Бэтмен как бы отвечает Денту взаимностью. Его поступок – жест символического обмена: сначала Дент примеряет на себя идентичность Бэтмена, а затем Уэйн (настоящий Бэтмен) берет на себя преступления Дента.
Наконец, в «Темном рыцаре: возрождение легенды» дело заходит еще дальше: не оказывается ли Бэйн Дентом, доведенным до крайности, до самоотрицания? Дентом, пришедшим к выводу, что сама система несправедлива и, чтобы действительно сражаться с несправедливостью, надо обратиться против самой системы и разрушить ее? И одновременно Дентом, для которого не остается запретов, готовым со всей жестокостью убийцы бороться за достижение своих целей? Появление такого персонажа меняет всю ситуацию: для всех участников происходящего, включая Бэтмена, мораль делается относительной, ее придерживаются, лишь насколько это возможно, в зависимости от обстоятельств: это открытая классовая война, для защиты системы дозволено все, ведь мы имеем дело не с сумасшедшими гангстерами, а с народным восстанием.
Следует ли тем, кто ведет радикальную освободительную борьбу, просто отвергнуть этот фильм? Здесь не так все просто, и надо суметь понять фильм так, как понимают китайскую политическую поэзию: здесь имеет значение то, что отсутствует и может проявляться неожиданно. Вспомните старую французскую историю про женщину, которая жалуется на домогательства лучшего друга ее мужа: лишь некоторое время спустя друг понимает, в чем дело, – таким изворотливым способом она предлагала ему соблазнить ее. Подобным образом, согласно Фрейду, устроено и бессознательное, которое