После смерти супруга Рамона ушла в глубокий траур. А через год — срок, которого требовали приличия — решила отправиться путешествовать. Когда ее познакомили с Люком Фишером, у Рамоны уже более двух лет не было мужчины. И тут ей подвернулся Люк — молодой, красивый, сексуальный, с озорной искрой в голубых глазах. Рамона взглянула в эти глаза и решила, что двух лет целибата достаточно.
Тем вечером Люк выпил слишком много шампанского, но, когда проснулся следующим утром, у него болела не голова, а плечо. Открыв глаза, он понял почему. На его плече лежала голова Рамоны; ее роскошные длинные темные волосы веером разметались по подушке. Люк улыбнулся, вспомнив, что произошло вчера, и приподнял укрывавшую их простыню. Посмотрел на ее слегка загорелое тело, полные упругие груди и тонкую талию и тут же возбудился. Взял ее руку и мягко потянул вниз. Рамона сонно и чувственно улыбнулась, ощутив, чего коснулась ее ладонь.
— Опять? — спросила она. По-английски она говорила с сильным акцентом, а ее голос охрип от страсти.
— Опять, — решительно подтвердил Люк, — а потом опять и снова.
Почти полгода они вместе путешествовали по Европе. Но постепенно их пыл угас. Обоим хотелось покорять новые вершины. Люк мечтал посмотреть мир, а Рамона не собиралась ограничиваться одним любовником.
И все же они расставались с сожалением. Рамона стояла на платформе Афинского вокзала и плакала, обнимая Люка.
— Береги себя, мой кенгуренок, — в последний раз назвала она его ласковым прозвищем. — Езжай и делай великие дела. Я никогда бы не смогла удовлетворить твою неумную жажду. Когда-нибудь и где-нибудь ты найдешь женщину, которая сможет это; тогда ты остепенишься, но пока весь мир в твоем распоряжении; не упусти свой шанс.
— Прощай, Рамона. — Люк сам чуть не плакал. — Я никогда не забуду тебя и время, что мы провели вместе. Будешь в Австралии — найди меня.
Рамона усмехнулась; за ее усмешкой всегда следовал озорной выпад.
— Ты-то не забудешь, но я бы подумала, прежде чем опрометчиво приглашать меня в гости. Что скажет твоя жена и трое детей, когда я появлюсь на пороге?
Люк с улыбкой представил эту картину.
— Если у меня будут мальчишки, они присвистнут и скажут: «Ну папа! Ну счастливчик!»
Они расстались, смеясь, и, хотя в поезде, пересекавшем Европу, Люк грустил, сев на лайнер, плывший в Соединенные Штаты, он быстро утешился в постели попутчицы, разведенной американки с ангельским личиком и душой неутомимой нимфоманки. Плавание позволило им сполна насладиться компанией друг друга, но устать друг от друга они не успели и ни о чем не жалели, когда сошли с трапа и разбрелись в разные стороны.
На огромном континенте Люк потерялся, пару раз в буквальном смысле. Он исколесил всю Северную Америку и даже побывал в Канаде. Лишь вернувшись в роскошный нью-йоркский отель и сев ужинать в одиночестве, он впервые за все время затосковал по дому. А через два дня понял, что готов вернуться в Австралию. Он заехал на край света и побывал там, где даже не мечтал оказаться, но вдруг понял, что с кочевым образом жизни пора заканчивать, и почувствовал, что готов остепениться. Где он осядет и с кем, он пока не знал, но, вновь ступив на австралийскую землю, не сомневался в одном: он никогда больше не уедет. Может, и хорошо, что Люк не умел видеть будущее и никогда не слышал поговорку «Хочешь насмешить Бога — расскажи ему о своих планах».
Вернувшись домой, Люк ощутил себя потерянным. Он вернулся в Австралию, потому что тосковал по родине, но обстоятельства, что привели к его добровольной ссылке, не изменились. Из порта он направился прямо в филиал банка «Фишер-Спрингз» и снял со счета крупную сумму денег, а также забрал небольшую стопку писем, накопившихся за время его отсутствия. Потом велел таксисту отвезти его в ближайший приличный отель.
В отеле он принялся распечатывать конверты. В первых двух оказались экземпляры годовых отчетов «Фишер-Спрингз»: с момента его отъезда прошло два финансовых года. Группа компаний приносила прибыль; увидев цифры в отчете по дивидендам, он удивленно и довольно улыбнулся. К отчету прилагались письма от Патрика и Луизы Финнеган; он отложил их в сторону, чтобы прочесть позже.
Содержимое следующего конверта порадовало его не меньше: это был отчет о винограднике от Джанни и Ангелины Рокка. Те нашли и купили участок земли, годный под виноградник, расчистили часть территории и посадили импортные лозы. Те росли хорошо, но Джанни не спешил расчищать остаток земли и засаживать участок полностью до первого сбора урожая: хотел удостовериться, что лозы дадут хороший виноград. По-видимому, Джанни не только обладал талантом винодела, но и унаследовал семейное деловое чутье.
Следующее письмо было отправлено год назад. Брат Люка, Филип, раскаивался в содеянном и умолял Люка вернуться домой. Люк выбросил письмо в мусор. Письма Патрика и Луизы заставили его задуматься. Он решил ответить на них, когда будет готов. Остался последний конверт, довольно пухлый. Его содержимое совершенно выбило Люка из колеи, и понадобилось много дней, прежде чем эмоции от прочитанного улеглись. Почерк был незнакомый; он заглянул на последнюю страницу, удивленно присвистнул и начал читать.
Дорогой Люк!
Мама с папой хотели сообщить тебе печальную новость, но я настояла, что это должна быть я. С прискорбием сообщаю, что Цисси и ее муж Боб утонули в результате несчастного случая на яхте. Это случилось в прошлом году; ты же знаешь, что они переехали в Новую Зеландию? Они вышли в море, но налетел внезапный шторм, и яхта перевернулась. Прилагаю газетную вырезку, где все описано. Мне очень жаль, Люк. Мы похоронили их на семейном участке на кладбище рядом с твоими родителями и Мэри. Понимаю, как тяжело тебе это читать, и жаль, что меня нет рядом, чтобы разделить твое горе.
Люк отложил письмо; сердце отяжелело от печали, горя и неизбывного одиночества. Прошло много времени, прежде чем он снова смог взять письмо и продолжить читать.
Жаль, что ты уехал. Мы очень по тебе скучаем: мама, папа, малыши и Дотти. Дотти вышла замуж, но очень несчастлива; ее муж — настоящая скотина. Как ни странно, я поняла это сразу, хотя он пытался нас обаять. А Дотти ничего не замечала. Однажды мама увидела ее в синяках. Думаю, он регулярно ее избивает. И мне страшно за ее будущее; он, кажется, с каждым днем звереет все сильнее. В городе про него рассказывают всякое — он пьет и водится с другими женщинами.
Твоего брата мы почти не видим: мама с папой выставили его из дома за то, что он с тобой сделал. Я тогда его возненавидела и ненавижу до сих пор; иногда мне больно от этой ненависти и оттого, как сильно я по тебе скучаю. На днях встретила Филипа в городе, он хотел поздороваться, но я велела ему проваливать. Ненавижу его за то, как ужасно он с тобой обошелся, за то, что из-за него ты был вынужден уехать из дома, оставить семью и все, что любил. Ты поступил благородно, Люк, но иногда я плачу, потому что тебя рядом нет. Поэтому я ненавижу Филипа больше всего на свете: он отнял у меня тебя. Прости, по-другому я не умею, такая уж я: откровенная, прямая, порой грубая, так мама говорит. Видишь ли, Люк, я люблю тебя и любила давно, уже много лет, даже когда ты меня не замечал. Я обязана тебе жизнью, я всегда это знала, но не потому испытываю к тебе эти чувства. Мне не стыдно это писать; я не стыжусь тебе признаваться. Знаю, ты решишь, что все это девчачьи фантазии, но мне все равно. Это не фантазии, я в своих чувствах уверена, и, когда ты вернешься, сам сможешь в этом убедиться.
Когда ты уехал, я была тощим ребенком, девчонкой, которую можно было дразнить и играть с ней в крикет и теннис. Что ж, с тех пор я изменилась; на прошлой неделе я поехала в город и зашла в фотоателье. Фотографии в другом конверте. Гадкий утенок стал лебедем, но это уже тебе судить. Понимаешь, что я имею в виду, говоря, что мне не стыдно за свои признания?
Повторюсь: я люблю тебя, Люк Фишер, всегда любила и буду любить всегда.
Люк так часто дышал, словно пробежал марафон. Признание Беллы сперва его позабавило, затем повергло в шок и поразило и, наконец, оставило в полном смятении. Люк открыл приложенный конверт и достал фотографии. Он помнил Беллу, какой она была в момент его отъезда: тощей девчонкой со слишком длинными руками и ногами-тростинками. Ее светлые волосы вечно были не причесаны, и она ругалась, как сапожник. Волосы остались светлыми — такими же, как у матери, — ноги стали еще длиннее, но она была уже не тощей. С фотографии на него смотрела девушка, не ребенок. Ее формы округлились, и она стала прекрасной. Никто из его любовниц, даже ослепительная смуглая Рамона, не мог посоревноваться с Беллой Финнеган красотой. Но взгляд Люка приковали ее глаза, голубые и решительные; глаза, словно призывавшие его поверить всему, что она написала, и принять ее всерьез. Он уже решил вернуться домой и побывать на могиле Цисси и ее мужа Боба; теперь у него была еще одна веская причина наведаться к Финнеганам.
Глава тридцать седьмая
По воскресеньям Дэнни Мэллой привык спать допоздна, восстанавливаясь после бурной субботней ночи. Вернувшись домой накануне вечером, он выплеснул свое недовольство и злость за воображаемые жизненные неудачи на жену; это, впрочем, уже превратилось для него в своего рода ритуал. Избиение жены приносило чувство удовлетворения, и он со спокойной душой шел спать и погружался в пьяный ступор. Одинокой и плачущей Дотти оставались фингалы, разбитая губа и куча синяков на туловище и руках, которыми она пыталась обороняться.
На следующий день Дэнни проснулся незадолго до полудня: что-то его разбудило. С раскалывающейся головой он сел в кровати. Снаружи доносился рев автомобильного мотора — звук, который на одинокой овцеводческой станции услышишь нечасто. Он, покачиваясь, встал с кровати. Вчера он даже не разделся. Во рту было солоно и горько. Споткнувшись о брошенные сапоги, он упал и ударился головой об острый угол комода. Теперь голова заболела еще сильнее. «Кого еще принесло утром в воскресенье?» — угрюмо и раздражительно подумал Дэнни.