— Я не дам. По этому вопросу чего говорить. Этого нет в повестке. И пора кончить: в Екатерининском зале Временное правительство ждет иметь честь представиться революционному пролетариату и революционным солдатам. Я не буду открывать прения.
— Голосовать вы во всяком случае обязаны.
Чхеидзе осклабился:
— Для вас лучше, чтоб без голосования. Очень будет видно. Вы настаиваете?
— Больше, чем когда-либо.
Чхеидзе приподнялся.
— По требованию фракции большевиков я голосую: кто за вступление товарища Керенского?
Взметнулся лес рук. Марина увидела! Наташа со всеми подняла руку, восторженно. У нее права голоса нет. Сколько здесь таких… зрителей…
— Кто против? Раз… — Марина первая взбросила быструю руку, — два… шесть… одиннадцать… тринадцать… семнадцать… двадцать два.
— Жидковато! — засмеялся кто-то и басом, низким, запел «Марсельезу». Чхеидзе встал, улыбаясь, пожал руку белокурому.
Депутаты толпой двинулись к выходу.
В Екатерининском зале, только что выйдя из комнаты Исполкома, Марина натолкнулась на Наташу.
— Пасха! — сказала Наташа, стряхивая с ресниц счастливые, градом, слезы. — Пасха!
Глава 59Пасха господня
— Пасха?
Марина повернулась лицом к колоннаде.
Временное правительство не дождалось, пока закончится заседание Совета: представление уже началось. Зрители давно собрались, давно стоял в зале нетерпеливый гомон разночинной огромной толпы. Во дворец на сегодня сошлись, как на былые премьеры, должно быть весь Петербург, кроме знати, здесь налицо. А быть может, — и знать? Мелькают в толпе именитые по иллюстрациям «Нивы», "Огонька", приложениям к "Новому времени", знакомые лица — артисты, писатели, адвокаты, чиновники. Праздничные лица и платья. Не знамена — цветы в руках. Так и быть должно. Кончена «революция» воскресает «жизнь»: снова становится на привычные, наезженные пути быт. Как в тропарях пасхальных поется, действительно: "Праздник из праздников и торжество из торжеств".
В этой толпе растворились, незаметными стали вышедшие с заседания рабочие и солдаты.
На галерее, меж белых, строгих колонн, сияя серебром седины и багровым от голосовой натуги лицом, кончал «тронную» свою речь Милюков, отныне министр иностранных дел. Двадцать лет шел он к заветному этому посту — то во весь рост, то ползком. И вот, наконец, совершилось.
Марина усмехнулась невольно, глядя на седоусое, торжественное, именинное милюковское лицо.
— Благовествует! Чем, в самом деле, не пасха! И поп на амвоне.
Почти с ненавистью глянула на Марину стоявшая рядом Наташа. Как она может!.. Белокурый верно сказал: только б сорвать, только б потемнить другим радость… Потому что их кучка всего — против всех!.. Так, в отместку…
Она отошла в сторону, прочь. Надо уйти ночевать сегодня к Самойловой: они теперь вместе работают в информационной комиссии Совета: Соколов после «арсенала» устроил. Самойлова звала ночевать. И вообще надо куда-нибудь переехать.
Милюкова снесли на руках, под гром аплодисментов. Заговорил другой никому в лицо не известный: тоже, вероятно, министр. Новоявленный.
К Марине подошел Василий. С ним — Иван, Федор, Мартьянов, Адамус, еще трое рабочих. Поздоровались молча. У Василия усталое очень лицо. Но спокойное. Марина спросила:
— Не будете говорить?
Иван махнул рукой, раньше, чем Василий ответил:
— Не дадут, если б и захотели. На лесенке там, к хорам, видите, застава какая: сам Чхеидзе коршуном на перилах. Нахохлился как, гляди! И клюв раззявал. А любо было б им обедню испортить — слово правды сказать… Эх, был бы в Питере товарищ Ленин. От него бы небось Чхеидзе в момент под лестницу порхнул… Его, к слову, когда можно ждать? Какие от товарища Ленина вести?
— Никаких, — слегка развел руками Василий. — Уже несколько телеграмм послали ему в Швейцарию, в Цюрих, — никакого ответа. Наверное, перехватывают. Наши опасаются, что его вообще не пропустят в Россию: ведь никого империалисты — и наши, и западные — так не боятся, как его.
Помолчали. Федор тронул Василия за рукав.
— По домам, что ли? Чего эту ектению слушать. Тем более завтра у нас в восемь часов районный комитет, а мы, собственно, с той ночи, двадцать седьмого, не спавши.
Василий зевнул.
— Подождать бы, собственно, надо — посмотреть, как окончат… А впрочем, в самом деле пойдем. Через сад. Тут, по коридору направо, есть выход.
Пошли. Но еще на полпути по залу треск хлопков, неистовый, прокатившийся под колоннадой, заставил их обернуться.
— Ура!
— Керенский!
Большевики остановились. Они не сразу отыскали глазами. Где?
Вот. Не на центральной площадке, с которой говорили все предыдущие, а на самом левом крыле хоров, далеко от всех. Мариша в первый момент не узнала его. Керенский? Этот недвижный, прямой, как свеча, весь точно накрахмаленный человек?.. Не человек — сановник! Не в затрапезной уже, затрепанной куртке, — в застегнутом доверху, шелком отворотов поблескивающем на ярком огне люстр сюртуке. Рука заложена за лацкан. Невидящим над толпою, куда-то вдаль смотрящим взглядом напряжены странно опустелые, тусклые глаза. И по-новому звучит «чеканящий» слова, хрипловатый, торжественный голос:
— Я, гражданин Керенский, министр юстиции…
Опять дрогнул криками зал. Керенский смолк, пережидая.
— …объявляю во всеуслышание: Временное правительство вступило в исполнение своих обязанностей по соглашению с Советом рабочих и солдатских депутатов.
Бескровная рука медлительно скользила глубже за лацкан. Министр вынул красный, кровяным пятном заалевший шелковый платок и махнул им, овевая лицо.
И, как на сигнал, новою бурею аплодисментов отозвалась толпа. Отозвалась волнами всплесков, приглушая чей-то одинокий голос, напряженно выкрикнувший что-то, чего никто не расслышал, но поняли все.
Понял и Керенский. Он потемнел. И ответил. На вызов — вызовом.
— Соглашение, заключенное между Исполнительным комитетом Государственной думы и Исполнительным комитетом Совета рабочих депутатов, одобрено Советом большинством нескольких сот голосов против пятнадцати.
И снова взвился, как флаг, красный платок, и снова, еще исступленней застучали ладони.
Щеки Марины горели. Актер. Подлый актер. Как она могла хоть на секунду поверить… хоть на секунду поддаться…
Она шепнула Ивану:
— Не могу я больше. Пойдем.
Глава 60Пулеметчики
Они шли по пустому коридору — мимо сорок первой, сорок второй… Сзади, вдогон, гремела, покрывая медью труб неистовое ура, «Марсельеза».
— Кончил… Фокусник! От-то шут!
Иван оглянулся на презрительный, небрежный голос Федора и покачал головой:
— Шут-то шут, а ловок говорить, этого у него не отымешь… Не то что дамочки какие-нибудь, а даже, я приметил, — из наших, и то кой-кто здорово слушал. Конечно, кто похлипче…
Опять вспыхнула стыдом Марина. Иван видел? Нет, быть не может. Она не могла не заметить, если он стоял близко. Да и он не сказал бы сейчас так, если б подумать мог, что она… Он же чуткий, он настоящий товарищ, Иван. И если б сказал, так прямо, без намека. В лицо. По-большевистски.
Иван вздохнул, подравнивая шаг к Василию.
— А я все-таки, правду сказать, товарищ Василий, не ожидал, что до такой точки народ податлив. Ведь на митингах здорово нас — меня даже слушают. А как до настоящего дела в упор дошло — смотри на милость: двадцать два голоса всего и собрали…
— По Керенскому — пятнадцать, — язвительно откликнулся Федор. — И тут не смог не смошенничать, революционный законник. А насчет несознательности — это признать надо. Плохо разбирается еще народ.
Василий свернул в дверь направо. Тесным проулочком вышли в сад. Мартьянов неодобрительно крякнул:
— Непорядок. Смотри, пожалуйста, даже часового нет: входи кто хочет. А в сад не то что через калитку Кирочную — через ограду с любой стороны ход: и с Таврической, и с Кирочной, и с Парадной… Тут взвода одного довольно, пулеметов парочку — и Временное это правительство поминай, как звали.
Федор вопросительно глянул на Василия: намекает как будто на что-то Мартьянов. По заставам рабочая гвардия — за большевиками. Может, и в самом деле…
Но Василий не сказал ничего. Только свел брови неодобрительно. Мартьянов переглянулся с Адамусом, и Адамус спросил сейчас же:
— Так как же, насчет… дальнейшего, товарищ Василий? Я толк потерял. До сегодня считал: Совет — власть. Как вы же нам разъясняли на общепартийном собрании: орган власти рабочих и крестьян, диктатуры рабочего класса.
— Так и есть, — подтвердил Василий и ускорил шаг. Опять сбился с ноги Адамус.
— А Временное правительство? Сейчас, стало быть, две власти?
Василий кивнул. Федор вмешался сумрачно:
— Какая Совет власть, ежели он собственной волей правление уступил буржуазам.
Василий сказал не оборачиваясь:
— Двадцать два голоса. С этим двоевластием не снимешь. Но существо Совета, как органа диктатуры, не изменяется от того, что у большинства солдат — да и рабочих — еще глаза заслеплены. Вы не забудьте — целые миллионы сейчас впервые вступают в политику: голос у них есть, а понимания политического еще нет; им легко глаза отвести. Притом Россия сегодняшняя самая мелкобуржуазная в мире страна: недаром у нас такой ход меньшевикам и эсерам.
— Что ж будем делать?
— Разъяснять будем. Что не только нового строя, но даже и мира не будет, пока не установится власть Советов.
Один из рабочих отозвался недовольно:
— Время сколько уйдет.
— Терпеньем запастись придется, — кивнул Василий. — Ничего не сделаешь: надо брать жизнь, как есть, на правду глаз не закрывать, иначе ввек не перестроишь жизнь.
— Против всех партий придется идти, — тихо проговорил Иван. — Нынче что было — в Совете-то… И впредь не будут, пожалуй, давать говорить… Эдак ввек не разъяснишь.
— Газету поставим — сразу легче станет, — уверенно сказал Федор. — На послезавтра, на пятое, товарищ Молотов первый номер «Правды» готовит. И по районам сбор идет уже в "Фонд рабочей печати". Свою типографию ставить надо: не хотят типографщики-хозяева большевистскую газету печатать… Как «Правда» выходить начнет — совсем иное пойдет дело. Печать — это, знаешь, брат, какая сила… Не то, что ты там: поговорил и пошел. Тут рабочий в каждое слово вникнет.