Я вошел в тамбур. Тарас курил там один, затяжки были длинные и нервные, впалые щеки ещё больше втягивались при каждой затяжке.
— Вы будете валюту объявлять? — быстро и полушепотом спросил он.
Ох уж эта наша потребность в постоянном советчике, в поводыре, чтобы точно сказал, что делать, да ещё переспросить не раз, да не у одного человека! Но брать на себя ответственность и говорить точно, что делать, я не решался. А вопрос о моих действиях предполагал, по сути дела, рекомендацию. О своих же деньгах я говорить не хотел, приученный опытом к молчанию на сей предмет. Хоть вез я и не так много денег, но все же два-три месяца жизни в Москве мне с семьей были гарантированы. Поэтому ответил я уклончиво:
— Да мне и объявлять-то особенно нечего. Стипендия была нищенская. И практически всю ее я на барахло спустил. Да на подарки.
Тарас досадливо поморщился.
— А я прямо не знаю, как быть, — сказал он.
Но уже по вагону шел тощий таможенник с одутловатым лицом и бегающими глазками, раздавая по купе таможенные декларации.
— Надо идти заполнять, — заметил я.
И мы пошли.
В моем купе уже и немец, и Виктор сопели над бумажками. Виктор протянул мой листок. Я быстро написал, что хотел, в графе о деньгах не написав ни цифирки. «Не будет же он меня обыскивать», — думал я, надеясь на русский авось. Поезд между тем то замедлял ход, то вовсе останавливался, то снова двигался. Мы маневрировали где-то поблизости от Брестского вокзала. Прошел таможенник, собрал наши бумажки, невнятно пробурчав, что вернет их после, когда поезд переставят на русские колеса, уже в Бресте.
Только я, перекусив, собирался забраться на свою верхнюю полку, расслабиться и, как полагается при переезде через Стикс в гробовой ладье, думать о своей жизни или обо всем на свете, просто подремать на худой конец, как произошло нечто, насторожившее и даже испугавшее весь вагон. Войдя каким-то образом с задней площадки, хотя она была закрыта после ухода пограничников, по вагону шли двое рослых парней, причем головы у них были по-волчьи втянуты в плечи, проходя, они распахивали дверь каждого купе и профессионально быстро осматривали его, почище любого таможенника. Мы, пассажиры, люди, их не интересовали, они оценивали вещи. Было понятно, что если им что-то понадобиться, то их не остановит ничто и меньше всего наши жизни. Глаза их абсолютно не отражали ответного человеческого взгляда, просто не встречали взгляда Другого, были напряженно пустые по отношению к нам и осмысленные насчет наших вещёй. Мы для них были мертвецы, мы не существовали. Пройдя наш вагон, они отправились в следующий, а мы так и не поняли, заинтересовал их наш багаж или нет. И неясно также было, кто их пустил: очевидно, проводники. Значит, либо боятся их, либо в сговоре.
— Вы видели? — заглянул к нам встревоженный Тарас.
— Да, — сказал Виктор, — надо нам, Кеша, на эту ночь купе как следует припереть, это уже наши пошли.
Надо сказать, что прошлую ночь мы ехали с незапертой дверью.
— Хорошо сказано — наши\ — трагически-тоскливо усмехнулся Тарас. — Пойдем покурим, — предложил он мне.
— Нет, отдохнуть от курения надо, — сказал я. — Хочу полежать немного. Может, подремлю.
— А мне не лежится что-то, — отозвался Тарас и длинным шагом театрального героя отправился в тамбур.
— Пойду и я подымлю, — сообщил Виктор.
А я отправился на свою верхотуру. И растянулся там — в надежде, что бесцельное мыслеброжение позволит скоротать время лучше, чем курение в тамбуре. Вагон между тем потихоньку двигался вперед, потом встал, послышался лязг и скрежет расцепляемых буферов и мы покатили в обратную сторону. Потом мы снова остановились, за окном раздались голоса рабочих и родной русский мат, и я почувствовал, как весь наш вагон плавно плывет вверх: готовились менять колеса. Я лежал и вспоминал чью-то байку, отчего у нас железнодорожная колея шире. Говорят, что когда был готов проект первой железной дороги «Петербург — Москва», его подали на утверждение Николаю Первому с вопросом, надо ли делать колею шире, чем в Европе, или оставить такую же. И будто бы на полях проекта Николай начертал: «На фуй шире». Так на длину императорского члена и стала в России шире колея, чем в Европе. Впрочем, это вряд ли, думал я. Скорее всего, ширина колеи есть вариант все того же железного (в данном случае железнодорожного) занавеса, отделявшего Россию от Европы. Чтобы проклятые европейцы со своими идеями и подрывными книжками не могли уж так быстро проскочить на нашу территорию. А ещё вернее, что это был способ военной защиты от возможной агрессии Запада. Что не помешало немцам, однако, доехать прямо-таки до Москвы. Оказалось, что переставить колеса и они могут.
В этих позорно-упаднических размышлениях я даже не заметил, как наш вагон снова поставили на рельсы. Я понял это, когда мы снова куда-то покатили: очевидно, цепляться к основному составу.
«Скоро поедем. Скоро приедем. Господи, скорее бы! Скорее бы… Счастье встречи. И дальше все будет как? Хорошо? Германия станет совсем уж мифом. Потусторонней жизнью…» Да, проступала из тьмы моя реальность. И эта реальность была — женское лицо. Ясноглазое, спокойное, заботливое.
И тут в дверь нашего купе постучали, несильно, но отчетливо, затем она отъехала в сторону, и в помещёние к нам заглянул Тарас Башмачкин, задирая голову и ища меня глазами на моей верхней полке. Вот уж кто точно не мог быть один!
— Вас можно на минутку? — проговорил он почти грубо, но с явным испугом в голосе, что, как очевидно ему казалось, оправдывало бесцеремонность и настойчивость его тона. И хотя лицо его было встревоженным, он закрыл дверь купе, не дожидаясь моего ответа, показывая тем самым, что я не могу не выйти.
Соскочив с верхней полки, чувствуя себя окостеневшим от долгого лежания на деревяшке, я принялся натягивать башмаки. Движения были скованные, а потому выглядевшие неохотными.
— Что это с ним? — посочувствовал мне Виктор, с трудом поднимая хмельную голову. — Обокрали, что ли? — Видимо, он тоже почувствовал изменившуюся интонацию в голосе Тараса.
Я вышел в коридор и передернул плечами от холода: у себя на полке под дурацкие свои размышления я угрелся, и теперь было зябко. Снова приоткрыв дверь, я сдернул с крючка свою куртку, набросил на плечи.
— Что-то случилось? — спросил я Башмачкина.
Вместо ответа он показал глазами, что лучше пройти в тамбур. Там он протянул мне пачку сигарет. Взяв предложенную белую палочку здоровья, я тоже задымил, однако молча, выжидая.
— Вам вернули таможенную декларацию? — шепотом и нервно взглядывая по сторонам, вдруг выпалил Тарас.
— Нет, я и забыл про нее, — удивился я, но, увидев увеличившуюся тревогу в глазах собеседника, почти страх, добавил утешающую глупость. — Наверно, ещё вернут.
— Вряд ли, — мрачно сказал философ. — Поезд уже с границы отъехал. Ближайшая остановка часа через два, я узнавал.
— Ну и что? — не понимал я.
— Вы там писали о валюте? — ответил он вопросом на вопрос.
— Написал, что ее у меня нет.
Он непроизвольно схватился за голову, это был искренний жест, не показной, он в самом деле был испуган:
— Что же я наделал! — воскликнул он.
— А что такого вы наделали?..
Он затянулся несколько раз, серея лицом и глубоко и нервно всасывая в себя дым, бросил непогашенную сигарету в ведро; руки дрожали, пока он закуривал новую.
— Теперь мне все понятно, — прошептал он, кусая ноготь на большом пальце правой руки. — Они в сговоре…
Отгрызенный ноготь он сплюнул на пол. И молчал.
— Кто в сговоре?..
— Таможня, проводник и бандиты, — видно было, что даже дышал он с трудом, передыхая после каждого слова. — Я ведь… указал… в декларации… о валюте… Я думал… вдруг назад… удастся поехать… Чтоб деньги… можно было… из России… спокойно вывезти… С этим… может… мои надежды связывались…
— Ну и что, что указали? — не понял я.
— Как что?! — вздрогнул Тарас. — Ведь мне же… не вернули декларацию… А кому-то… ее… отдали. Теперь… они… знают… сколько… у меня… денег… Общество-то у нас… нездоровое… в распаде… неморальное… Развратили… всех… Каждый второй… преступник… В той… или иной… степени… Вот проводник… и подселил ко мне… двух бандитов…
— Каких бандитов?! — тут и я испугался, вспомнив письмо жены и рассказы кёльнских знакомых: вот оно — случилось! — С вами же в купе женщина ехала и дед старый…
— Они в Бресте сошли. У меня теперь двое Озеров… — выпалил он одним дыханием. — Совершенно бандитские морды…
Он употребил этот уличный термин — «азеры» вместо «азербайджанцы», словно их национальность и впрямь тут играла роль, объясняла их бандитизм: презрительная кличка, вроде «жида» для евреев. Вообразив, однако, сумрачные «кавказские» лица, смуглые, с черными щеками, от быстро растущей бороды, — так что не спасает и ежеутреннее бритье, я подумал, что и мне было бы жутковато остаться с такими наедине в купе: чем черт не шутит — вдруг и впрямь внешность не обманчива, а рассказчива…
— Ну, может, ничего… — неуверенно сказал я.
Тарас Башмачкин в своем страхе был, однако, бескомпромиссен:
— Да знаю я таких, нагляделся… — пыхнул он резко сигаретой, и тон его был почти злобен. — У меня сестра в Тбилиси замужем живет, я как раз у них гостил, когда ее сына вот такие же азеры похитили… У нее муж довольно богатый… Нет, в Тбилиси я больше не ездок… Раньше там хорошо было, почти как в Европе, а теперь среди бела дня трамваи грабят… Да у нас сейчас и вообще никуда не поедешь… Всюду грабежи и разбой, если не война… Запретили марксизм, вот и достукались… На хапок сверху народ ответил столь же бессовестным хапком снизу. Спрашивается, кому это выгодно?.. Только американцам… Я, конечно, не экстремист, но иначе как изменой это все не назовешь… «Правительство измены» — точнее не скажешь. В Москве ещё жить можно, но и там все страшнее… Вот такие, как у меня в купе, понаехали… Их все и боятся, а правительство им служит… На каждом