– Ни в коем случае, – ответил я. – Но я представить не могу, чтобы в отеле Adlon в Берлине висел портрет Гитлера на том основании, что Гитлер там и правда бывал. Фотографиям Гитлера, как и Сталина, место в альбоме, который тем и хорош, что фиксирует, а не дает оценок. А на стене – место тому, чем гордятся. Или тому, что подходит по стилю. Я понимаю, что картины с видами Германии гостинице подарили, но вообще-то здесь место соцреализму, «Битвам за урожай» или «Сталеварам во Дворце съездов». Хороший стиль, понимаешь ли, это не когда богато, а когда есть соответствие, перекличка.
– Хм, логично, – откликнулся мой собеседник. – Звоним в аэропорт?
И потом, по дороге на рейс, задерживавшийся на сутки, я думал, что, пожалуй, наши города не так уж и одинаковы. И что людей, желающих не разрушать прошлое, а вписать в него настоящее, тоже хватает. Им не хватает лишь малости – знания стандартов. Через эту перекличку времен уже прошла вся Европа и многому научилась. Гостинице «Волгоград» не хватает не бархатных штор с бомбошкам и ламбрекенами, а западного управляющего, хорошо осведомленного, где место тиранам и каковы требования к санузлам.
А когда садился в самолет, подумал о том, что городу Волгограду тоже, пожалуй, не хватает управляющего из варягов. Чтобы установил правила архитектурной игры, например. Чтобы не вызывали оторопь наглые новые башни, выросшие на берегу Волги из ниоткуда в никуда. Чтобы общественный транспорт в городе ходил по расписанию на электронном табло. Чтобы тротуары, черт побери, чистили либо же посыпали песком.
А когда самолет отрывался от земли, то я политически некорректно подумал уже о том, что на президентских выборах 2012-го я бы, пожалуй, проголосовал за Рюрика. А что? Прецедент был. Тогда земля была богата, да не хватало порядка. Сейчас тоже вон полно всего, но не хватает стандартов. А стандарт – он и есть порядок.
А когда самолет приземлялся в Москве, я вдруг вспомнил, что было в Волгограде одно местечко – технологически, так сказать, безупречное. Немецкая пивнушка «Бамберг», где было весело, дешево и очень вкусно. Я в таких многих бывал в Баварии, где и находится город Бамберг. Пивнушка, кстати, располагалась в паре минут от «Мельницы» и музея Сталинградской битвы. И что радует, это ничьих протестов не вызывало, потому что в хорошем и грамотном заведении любой нормальный человек не чувствует ни малейшего оскорбления идеала, а чувствует ровно то, что чувствует немец во французском ресторане или француз в швабском биргардене – радость и удовольствие от жизни.
Об учителе бедном замолвите слово
Сколько себя помню, школу всегда реформировали. И это нормально. Другое дело, что школа наша лукава и реформы в ней – соответствующие
Лукавств в школе полно: взять, например, натаскивание выпускников на поступление в институт (неважно, посредством ЕГЭ или без) под разговорчики про важность «всесторонней образованности». Или уверения, что изучение алгебры и геометрии развивает логическое мышление (при том что в школе даже основ формальной – Аристотелевой – логики не дается, и логика воспринимается как способ мышления, но не как наука и дисциплина). А главное, конечно, лукавство в том, что жизнь сама по себе, а школа – сама по себе. В жизни, вон, Саньке уже iPhone 4 подарили, хотя у него по всем предметам жесткий тройбан, а Виолетте, прикинь, обещали на выпускной бриллианты. А у них родители, что, отличниками были?
Реформирование – это здоровая реакция на разрыв между школьной идеологией и жизненным успехом. Сегодня для успеха что важно? Минимальный английский, водительские права, владение компьютером, умение обзаводиться связями, показательный патриотизм (это если идти по гослинии) и такое же православие (если по линии государственно-политической). Вот школа и реагирует, как может.
Я тоже когда-то к реформаторству руку приложил: перейдя с пишущей машинки на компьютер и увидев, что целый пласт профессий (машинистки, линотипистки, метранпажи) обречены на вымирание, горячо стал ратовать за уроки компьютерной грамотности. И когда информатика появилась в школах (а тогда школу заканчивали мои младшие брат и сестра), прыгал от радости, хотя, прямо скажем, мой вклад был в долю микрона. После первых же уроков информатики я спросил младших родственников, чему их там научили. Брат с сестрой послушно написали уравнение типа 2 + 2 = 4, только каждый знак обвели рамочкой. «Что это?!» – спросил я потрясенно. «Это алгоритм, – отвечали они. – Нас учат основам программирования». А когда я переспросил, учат ли их элементарным командам DOS (тогда еще Windows не изобрели), они отвечали, что у них и компьютера-то в классе нет… Артель «Сизифов труд», версия 2.0.
Урок этот, однако, отучил меня навсегда давать советы по реформированию школы: по крайней мере, по части введения новых предметов и программ. И за всей возней вокруг расхода часов на физику и лирику, на ОБЖ и основы православия я слежу с ленцой кота, которому хозяйка фантиком пытается изобразить мышку. И пусть кричат, что урезание часов литературы в пользу часов государственности погубит школу (или, наоборот, что введение уроков патриотизма спасет от событий на Манежке), – я лишь щурю глаз. Не спасет и не погубит, все будет как есть – ну, просто появится еще один скучный урок.
Введение Слова Божия (будем называть курс основ православия своими именами) приведет лишь к становлению детского антиклерикализма. Это меня, атеиста, должно, по идее, радовать, но не радует: атеизм – это работа ума, а антиклерикализм – реакция на церковную скуку, которой и до 1917-го было полно, а тогда недостатка в толкователях православия не было. Введение уроков патриотизма (или гражданственности, или еще чего в том же духе) обернется воспитанием циников, потому что очередной умный русский мальчик, в которых видел основу страны Достоевский, задаст парочку вопросов про стоимость часов на руке Путина или про очередных ментов, избивших или запытавших до смерти его ровесников, – и получит в ответ предложение «не умничать». Хотя дивный, вообще-то, мог быть предмет, если говорить во время уроков о цивилизационных различиях и разломах, о линейной истории Запада и циклической истории Востока, да и мало ли еще о чем, что помогает понять происходящее за окном.
Но, повторяю, не случится в школе никакая сотрясающая основ реформа – хотя бы потому, что все школьные реформы исходят из постулата, что нужно выпускать новые учебники, вводить новые предметы, присылать учителям новые методички, отправлять учителей на курсы повышения очередной квалификации, – а дальше само пойдет. Не пойдет. Единственный школьный курс, который, на мой взгляд, действительно полностью можно заменить учебником, – это курс сексуального образования. Уверяю, безо всякого учителя прочитают, и перечитают, и выйдут на предложенный сайт, и прошерстят дополнительные разделы. Что опять же разумно (не уверен, что школьный учитель, наскоро прошедший курс психологии сексуальной жизни – или как он там называется, – способен дать толковый ответ на «провокационный», сиречь ехидный, вопрос о допустимости в личных отношениях какого-нибудь римминга).
И что ж, в школе теперь вообще ничего не менять?
Я этого не говорил.
У меня есть предположение – подкрепленное, правда, разговорами с десятками учителей, – что качество учебы (причем под качеством я понимаю и желание бежать на урок) определяют две вещи.
Первое – это когда в классе выделяется особая группа, которая, скажем, всерьез штудирует иностранный язык (или физику, или историю – неважно). И эта группа инфицирует своим интересом класс: становится модно и переводить песни с английского, и переписываться с pen-pals, ровесниками, и т. д.
Второе – в классе появляется учитель, влюбленный в свой предмет и умеющий его преподавать. Причем такой учитель вполне может сформировать группу, описанную выше.
Хорош учебник по предмету или отвратителен, умно составлена программа по предмету или нет, реформировали школьный стандарт по дисциплине или реформировать забыли – значения не имеет.
«В нашей школе появился замечательный предмет» – это значит: появился учитель, которого обожают.
То есть вы догадались, к чему я клоню: будет профессия школьного учителя престижна, уважаема, оплачиваема – начнется естественный отбор лучших студентов в пединститутах, а вслед за этим в школах появятся любимые учителя. Пока у меня нет никаких оснований полагать, что хоть какие школьные изменения хоть к какому результату приведут. О единственном типе школьного учителя, помешанном на предмете, который стабильно присутствует в современной школе, словно редкоземельный, но устойчивый элемент таблицы Менделеева, мне рассказывал основатель петербургской классической гимназии и ее завуч Лев Лурье. Этот элемент – как правило, молодая женщина, выпускница педагогического института, вышедшая замуж за богатого мужчину, готового оплачивать все ее причуды, к которым относится и преподавание в школе (вариант – выпускница, дочь разбогатевших родителей).
Ей не нужно думать о деньгах, и она действительно любит школу, и обожает своих учеников, и свой предмет, и видит задачу и вызов в том, чтобы расшевелить, научить, увлечь «своих детей» (они для нее – действительно ее дети).
И муж ей звонит на работу: гуленька, а не пойти ли нам сегодня вечером в ресторан? – а гуленька в ответ: котик, ты знаешь, у Васи опять проблемы, мне надо с ним позаниматься после уроков, это принципиально важно…
Эдакая постсоветская идиллия.
И не говорите мне, что я школьной реальности не знаю, что утрирую и так далее – словом, шуршите фантиками сколько угодно, я ни на секунду не поверю, что школа изменится, пока как минимум доходы учителей не сравнятся с доходами гаишников (я про гаишные реальные доходы). Поищите, поройтесь в своей памяти, попробуйте доказать, что, не меняя учителей, можно изменить школу, что, не меняя поваров, можно одной лишь заменой рецептов изменить качество ресторана… А я пороюсь в своей.