млистым и выбившиеся прядки казались серыми и пепельно-легкими. Она глянула на Андреаса, чуть скосив глаза, настороженно, недоверчиво и горестно. И еще мелькнули мужчина и женщина — он в темном и в черной шляпе, она в красной накидке, розоволицая, с капризно поджатым ртом и небольшими изящного разреза глазами… Еще другая семья: отец в круглой шляпе с широкими полями, закутанный в коричневый плащ, грубоватое щекастое лицо и острая бородка; рано состарившаяся мать в белом высоком чепце под темным платком; мальчик-подросток, такой же круглощекий, как отец; и тоненькая девочка, прячущая зябко руки в рукава, и словно бы углубленная в какие-то свои странные тихие мысли… Еще женщина — в желтом — смотрела пристально и будто оценивала Андреаса, удастся ли ему то, на что он решился. А, наверное, совсем еще недавно она со своим практическим умом просто не поверила бы, что возможно такое. Рядом усталая мать держала на руках маленького ребенка; мальчик с темно-русыми, подстриженными в кружок волосами, одетый в темно-зеленое, чуть закинув голову, смотрел то на мать, то на Андреаса, и взгляд его выражал серьезную доверительность. Старуха с лицом, совсем изборожденным морщинами, подняла темные глаза и посмотрела на Андреаса беспомощно. Молодой иудей, сдерживая невольную живость жеста, коснулся своей черной бородки. Две молодые женщины посмотрели не Андреаса, одна — зорко, другая — недоверчиво, но по-доброму. Мужчина-простолюдин в зеленой безрукавке, в красной шапке с перышком, глядел себе под ноги и Андреас не мог поймать его взгляд. Еще женщина в простой одежде обнимала двоих детей в шапочках и глянула на Андреаса так, будто дети могли уйти вслед за ним; а оба маленьких мальчика смотрели с любопытством на него. Жена богатого горожанина бросила на Андреаса быстрый печально-недоверчивый взгляд и быстро опустила голову, насколько позволял ей широкий красивый воротник.
Подошел сын Генриха, старого приятеля Андреаса. Это был молодой еще человек, черты лица его были очерчены четко; густые каштановые волосы и бородка были кругло подстрижены; шляпа и куртка и сейчас производили впечатление сдержанного щегольства, глаза смотрели умно и жестковато. За руку он вел свою старшую дочь, девочку лет шести, в теплом темно-красном платьице, отделанном коричневым шнуром. Одной ручкой девочка старательно, как взрослая женщина, придерживала белую с красным головную повязку, другой тихонько размахивала по-детски. Лицо у нее было круглое и обычно готовое к смеху, но сейчас она смотрела серьезно и как-то рассеянно-недоумевающе.
Генрих отпустил бороду; растрепанная и седоватая, она делала его старше, чем на самом деле. Жена его держалась позади мужа и вытирала маленьким белым платком носовым слезы, катившиеся по щекам. Генрих обнял Андреаса. Лицо Генриха сморщилось жалостно; и странно было видеть это мужское лицо немолодого человека, так странно кривящееся в детски открытом отчаянии, с такими зажмуренными крепко по-детски, чтобы удержать слезы, глазами…
Ворота охранял вооруженный отряд. В городском ополчении было слишком мало людей для того, чтобы справиться с войском Риндфлайша. Войско это было, в сущности, разрозненным и недисциплинированным (какую-то видимость дисциплины и субординации пытались поддерживать лишь бывшие наемники Гогенлоэ), но очень уж многочисленным и беспощадным. В городе решили, что ранним утром быстро приоткроют ворота, Андреас быстро выйдет из города, и ворота, тщательно охраняемые, тотчас будут снова заперты.
Андреас теперь стоял совсем близко к воротам.
Резчик, мастер Иоганн, который когда-то влюблен был в Елену, подарил маленькому Андреасу шахматы и научил его играть на лютне; теперь вдруг на какие-то мгновения ощутил себя молодым, и будто прежние чувства молодости вернулись на эти мгновения; и потому взгляд его, устремленный на Андреаса, выражал горячую искреннюю благодарность. Когда Андреас после того чуда, что показал горожанам Раббани; решил, что пойдет; мастер Иоганн хотел идти вместе с ним, приготовил два крепких посоха из дубового дерева и велел жене собрать в дорогу припасы. Многие горожане хотели дать Андреасу еду, теплую одежду, оружие. Многие молодые и даже не очень молодые люди хотели сопровождать его и охранять его в его пути, облегчать его путь. Но Раббани сказал с такой твердостью, что Андреасу не надо ни одежды, ни оружия, ни съестных припасов, ни посоха дорожного, ни спутников. И люди чувствовали себя беспомощными от этой невозможности хоть чем-то содействовать Андреасу, хоть как-то помочь ему, поддержать…
Вдруг люди стали расступаться. Это шла мать Андреаса. Она обещала ему, что не придет провожать его к воротам, и она хотела исполнить свое обещание. Когда он ушел, она принялась ходить из комнаты в комнату с тихой суетливостью; и вот, словно бы вспомнив что-то, вышла на лестницу, поднялась на чердак, где сушилось обычно белье и проветривалась верхняя одежда, взяла плащ теплый, заперла дверь своего жилища и пошла к воротам. И теперь она не плакала и шла молча, с выражением тихого изумления задумчивого на лице; и обеими руками крепко держала края расправленного плаща, как держала обычно одеяло, когда входила к сыну, чтобы укрыть его. Мать подошла к Андреасу и протянула ему обеими руками теплый плащ. Но Андреас отступил совсем близко к воротам и ласковым жестом протянул вперед руку, словно хотел отстранить мать, но все же не отстранял. Он не взял плащ. Мать не настаивала. Она перекинула плащ через руку и держала его теперь так. Андреас нагнул голову. Мать молча обняла его и поцеловала в шею сбоку, а он потерся кончиком носа о ее старческую мягкую щеку. Мать отвернулась и быстро пошла прочь от ворот.
Тогда к Андреасу подошел в своей темно-красной ватной куртке и в темной чалме на голове Гирш Раббани.
— Иди, спасай город и людей, — сказал Раббани резко и мрачно, и отступил в сторону.
Ворота приоткрылись и Андреас пошел из города как был — без плаща, в открытых башмаках, и полы темного старого жилета, отороченного облезлым, когда-то тонким мехом, вились у колен, обтянутых черными плотными чулками, много раз уже заштопанными матерью для сына. И ничего не взял с собой, только серебряный кораблик и маленького деревянного, пестро раскрашенного петуха…
Люди, которые провожали Андреаса, сгрудились у ворот, уже снова накрепко запертых, и какое-то время не расходились.
Мать сидела в комнате сына, накинув на сгорбившиеся плечи его плащ. Уже стемнело, но она не зажигала огня. Андреас давно не позволял прибирать в своей комнате, но она и теперь, когда он ушел, не вытерла пыль и ничего не трогала. Смутно громоздились в темноте вечерней книги; очерчивались на постели контуры старинного иудейского волчка, подаренного когда-то Андреасу маленькому сапожником Раббани; в углу поблескивали тонко струны лютни; шахматные фигурки были расставлены на квадратиках доски… Маленькая оловянная тарелка с недоеденным зимним яблоком замерла по-детски на крышке сундука… Мать ждала Андреаса…
Андреас шел. Это был его давний путь, этим путем он бегал когда-то в монастырь, в школу. Но теперь Андреас вырос, и этот путь казался таким длинным, долгим, почти бесконечным. Андреас даже не говорил в городе о коне для себя; и Гирш Раббани сказал бы, что Андреасу не надо коня; и в осажденном городе уже начали есть конину. Андреас шел пешком.
Он увидел много палаток, но воины Риндфлайша еще спали. И непонятно было, проснутся ли они тотчас, или будут спать, как заколдованные. Но если бы на них двинулись отряды из города и начали бы их убивать сонных, они все равно в конце концов опомнились бы и поглотили бы эти отряды горожан своим бесчисленным и беспощадным множеством.
Андреас шел, легко вдыхая холодный воздух. Он ясно все видел перед собой и вокруг. Голова была ясная. Не было мечтаний, не было потусторонних видений. Было стремление к цели.
Андреас перешел высокий речной мост. С берега он видел стройные арки под каменным мостом, а с моста различал вдали на островке неровно острящиеся коричневые башни замка, одинокую лодку на воде; и совсем далеко — уже заснеженную полосу лесов и смутные очертания гор.
Андреас шел легко, как юноша. Был холод, снег. Река быстрая не замерзла, но потемнела вода и стала такая свинцовая. Лебеди белые вдруг взлетели с воды так красиво. Немного пролетели, раскинув крылья с этими закругленными перьями. Снова опустились на воду и плыли. Белый снег. Андреас шел с непокрытой головой — темные волосы.
Он шел совсем один. Пошел через деревню. Было тихо и снежно. Но в одном дворе ворота были распахнуты. Андреас увидел крестьянина в красной шапке, тот нес на плече, удерживая обеими руками, длинную доску с накладенными на нее, неиспеченными еще хлебами. Другой крестьянин вывел во двор свинью, повалил на землю и с силой вонзил нож. Из раскрытой, с оскаленными зубами, пасти животного вырвался отчаянный предсмертный визг. Женщина в белом переднике, нагнувшись, подставила под кровь глубокую посудину с длинной ручкой.
Крестьяне выглядели настороженными и сумрачными. Эту деревню тоже заняли люди Риндфлайша. Возможно, и хлеба пекли и свинью резали для них. Андреас вспомнил, что уже видел разные картины сельской жизни, он бывал в деревне вместе с матерью у ее родных. Но тогда он был совсем маленький и теперь все помнил смутно.
Он прошел деревню. Вдали завиднелись длинные темные и прямоугольные, казавшиеся издали тонкими, крылья ветряной мельницы. Небо затянулось густыми тучами, было совсем тихо, ни души живой снова не было вокруг.
Андреас вышел на большую дорогу. Вдоль дороги много домов было разрушено, было много палаток людей Риндфлайша.
Андреас увидел плотного человека с жестоким и тупым лицом, одетого в светло-коричневую кожаную куртку. Человек ехал на сильной рослой лошади; позади, свесив по-женски ноги, обутые в неуклюжие высокие башмаки, сидела, держась за его пояс, женщина, укутанная с головой в шерстяную темную накидку. Женщина первая заметила Андреаса и стала дергать мужчину за плечо и что-то говорить. Тот повернул голову, тоже увидел Андреаса, поворотил свою лошадь и направил ее прямо на Андреаса. Андреас остановился.