– Она живет с двумя братьями и отцом, – сообщил Офир, – весьма имущее семейство. Владеют большим наделом земли. Весной и летом растят овощи и хлеб. Осенью и зимой вялят мясо. Мужчины охотятся на оленей, свежуют туши, выделывают шкуры. Мерав нарезает, солит, вымачивает и сушит оленину на ветру. Потом ловко продает с прибытком.
– В их казне семейной, поди, уж места нет для серебра! – добавила Офира.
– Их трудолюбие – залог богатства и наглядный образец для многих. Учиться у них, а не завидовать! – заметил Офир.
– Благодарю вас, молодожены, – сказал Атар-Имри на прощание, – вы помогли мне. Я еще наведаюсь в ваше поселение.
5
“Менахем с Наамой и Офир с Офирой, похоже, люди без затей, и нет лукавства в их словах, – размышлял Атар-Имри, – но прежде, чем явлюсь к левиту, разузнаю-ка я побольше о нем самом и о наложнице. Надо навестить отца Дины в Бейт-Лехеме.”
Утром, когда Атар-Имри выезжал из городских ворот Гивы, колеснице преградил путь Бнаяу.
– Почтенный гость наш! – воскликнул старейшина, – гонец из Иевуса привез тебе привет от благоверной твоей супруги. Она просила передать, что сильно скучает и хочет знать, когда ты вернешься. С каким сообщением я должен вернуть гонца?”
– Пусть сообщит, что и мне разлука тяжела, но я занят по горло, и дохнуть некогда, а когда вернусь – не знаю. Эту монету, будь добр, вручи посыльному!”
– Счастливый муж, – пробормотал Бнаяу всед удаляющейся колеснице, – впрочем, моя Анат тоже отменно радует меня!
Открыв незапертую дверь, Атар-Имри решительно вступил в дом несчастного отца Дины. Он прошел на середину комнаты и сообщил хозяину свое имя и намерение, с которым явился. В ответ Эйнав назвал себя и указал вошедшему место, где присесть.
– Я пребываю в трауре, иноплеменник, – тихо произнес Эйнав, – в силах ли твоих найти виновных? А если преуспеешь – не будет толку для меня. Ты вернешь мне дочь, ты чудодей?
– Поверь, Эйнав, я скорблю с тобою вместе. Ты прав, я не творю чудес. Пусть я не в силах отцовскому горю помочь, зато, способствуя миссии моей, ты окажешь услугу народу твоему. А иудеи помнят добро, не так ли? Я жду от тебя правдивых ответов на мои вопросы.
– Спрашивай, Атар-Имри… Хочешь пить с дороги? Вон в углу стоит бочка со свежей водой, зачерпни ковшом, утоли жажду. А потчевать тебя – не настроен мой дух.
– И на этом спасибо. Расскажи мне, Эйнав, о зяте твоем и о супружестве Цадока и Дины.
– Цадок обожал Дину, признаю. И она его любила. Но случился разлад меж ними…
– Почему он изгнал ее и вернул тебе?
– Левит сей, попросту говоря, пьяница, а дочь моя ставила ему на вид. Он же не терпел порицаний, хоть и справедливых, и придумал, как благовидно ее спровадить. Потом раскаялся, потому как не мог жить без нее. Я многое ему прощал – ведь он Дину мою любил.
– Что изобрел твой зять?
– Святоша сей и к бессовестному поступку благоприличную причину подведет. Увидал муху в похлебке и упрекнул Дину, мол, невнимательна ты ко мне. Другой раз выловил из миски муху – ногами затопал в гневе притворном. А уж как заметил в каше волос, то немедленно вернул мне дочь!
– По мнению Цадока волос в еде мерзее мухи?
– Не понимаешь ты, язычник! Наши мудрецы растолковали, что муха может залететь в кушанье за мгновение до того, как оно будет подано мужчине, стало быть, женщина не всегда успеет заметить насекомое, и вина ее умеренна, если не повторяется. Другое дело – волос! Тут уж непочтение к хозяину налицо, и за эту провинность муж вправе изгнать жену. Цадок во всем следует ученому слову.
– Поставим ему это в заслугу. Утонченное рассуждение, однако! А теперь припомни, Эйнав, те дни, когда Цадок гостил у тебя, собираясь увезти Дину.
– Прожил он у меня трое суток. С ним был слуга Ярив. Мы с Диной старались, угощали его самым лучшим. Я просил его побыть еще денек-другой. Но он заторопился. Я-то знаю, почему. Он Дину сильно любил, не терпелось ему с ней уединиться. Ну что ж – дело молодое, законное! Всякому отцу приятно знать о счастье чада своего.
– Ты всё мне сказал, Эйнав?
– Вроде, да. Говорят, бедняжка умерла от мук, а потом Цадок разрезал плоть ее на части. Я верю! Безумный этот пустосвят мог своими руками на бесчестие ее отдать и над телом надругаться, чтоб потрафить чудовищу безгрешия…
– Я в твоей вере не силен, но сдается мне, ты молвишь богопротивное. Но я о другом тебе скажу. Ты обманул меня, Эйнав! Ты утаил, что Дина изменяла Цадоку. Не потому ли он изгнал ее? А ты мне толковал про муху, да про волос!
– Не зря говорят, что сыскарей гложет страсть заглядывать в темные углы. Я рассказывал со слов Дины. А слухам я не верю!
– Слухи небеспричинны. Прощай, Эйнав, я сострадаю твоему горю.
6
“Теперь, потолковавши с тем, с другим и с третьим, я представляю характер левита, – рассуждал Атар-Имри, – и я задаю себе вопрос: мог ли богобоязненный Цадок своей рукой убить женщину? Навряд ли, но для заключения нужны еще сведения. Пора снова ехать на Эфраимову гору и знакомиться с левитом.”
Старейшины попросили Атара-Имри подняться в их апартамент.
– Как подвигается расследование, – спросил Баная, – и что ты думаешь делать дальше, дорогой наш Атар-Имри?
– Я не думаю! – с раздражением ответил Атар-Имри, очень не любивший такого рода вопросы, – и я не знаю, что буду делать дальше! Пока я намереваюсь встретиться с левитом. До свидания.
Атар-Имри вошел в дом Цадока. Перед ним стоял мрачного вида молодой мужчина. Тяжелый взгляд, нечесаная борода, неумытое лицо и небрежная одежда старили левита.
– Проходи, Атар-Имри. Я ждал тебя. Садись. Выпьем для бодрости по кружке вина.
– Я не пью вина, Цадок. Надеюсь, и без твоего любимого напитка нам достанет бодрости обсудить дела.
– Не хочешь – как хочешь, а я себе не откажу, тем паче, что тяжко на душе, – сказал Цадок, осуществляя свое намерение.
– Скажи-ка, Цадок, ты любил Дину?
– Неужто это относится к расследованию? Да, я ее любил и никогда не забуду, – ответил Цадок и провел грязным рукавом по глазам.
– Я думаю, мой следующий вопрос очевиден для тебя без слов?
– Вполне. Я изгнал ее потому, что она мне изменяла.
– А муха и волос?
– Э-э-э… Кто хочет слыть обманутым мужем? Мне нужен был законный предлог. Однако, ты хорошо подготовлен!
– Надеюсь доставить тебе еще не один пример моей осведомленности. Есть мнение, левит, что Дина совершала легкомысленные поступки в отместку за твое пьянство и за то, что ты свой пыл делил несправедливо между ней и молитвами.
– Я думал об этом. Я намеревался исключить вино из своей обыденности. Но любовь к Богу я ставил и буду ставить выше любви к женщине! Точка!
– Почему ты захотел вернуть Дину?
– Я уж говорил! Я ее любил и не в силах был жить без нее. Я простил. Я верил, что она раскаялась.
– А что ты скажешь о Мерав?
– Мерав – бремя на совести моей. Я дал ей ложные надежды. Свою единственную я отослал, а одиночество-то тяжко терпеть…
– Цадок, ты привез Дину из Гивы после захода солнца. Где ты находился ночью?
– Ты подозреваешь меня в убийстве женщины, иевусей?
– Я подозреваю всех, включая тебя. Позволь задавать вопросы мне! И в твоих интересах отвечать на них.
– Много ты смыслишь в моих интересах!
– Я жду ответа. Где ты находился ночью?
– Только я вошел в дом и уложил Дину на лавку, как появились отец и братья Мерав. Они предложили выпить вина. Мы направились в одно известное нам место. Я думал тотчас вернуться к Дине. Каюсь. Я увлекся. Явился домой только на исходе ночи.
– Когда ты увез Дину от Менахема, она была жива?
– Она дышала, но тяжело. Я пытался заговорить с ней, но не получил ответа.
– А домой ты ее доставил живую?
– Да.
– А когда ты, наконец, вернулся после возлияний…
– Она была уже мертва!
– Продолжай!
– Я был изрядно пьян… еще не рассвело…тело остыло… я раздел ее… – с трудом проговорил Цадок и вновь пустил в ход рукав давно нестиранной рубахи, промокнув влагу на воспаленных глазах. Выпил кружку вина.
– Почему ты отдал возлюбленную на растерзание насильникам?
– Негодяи хотели познать меня. Но мужеложство есть худший грех перед лицом Всевышнего. Я отдал им Дину. Я уж говорил тебе, что любовь к Богу для меня выше плотской любви. Я не себя спасал. Не знаю, поверишь ли, услышишь ли вопль сердца моего?
– Зачем, Цадок, ты расчленил тело на части, надругался над ним? Ведь и мертвому честь положена!
– Верно, положена! Весь следующий день я тяжко думал и к ночи решился на поступок. Я принял грех на душу свою ради спасения души народа моего. Я разослал части тела во все колена Израильские, дабы узрели главы племен, как нетерпимо развратились иудеи, коли помышляют о мужеложстве, насилуют и убивают! Да свершится грозный суд, а если надо, пусть будет перебито нечестивое колено Беньяминово – виноватый и правый без разбора!
Ошеломленный Атар-Имри не мигая глядел в горящие глазами собеседника. “Цадок, если бы женщина была еще жива, умертвил бы ее ради высшей цели?” – спросил он.
– Не знаю… Нет, не посмел бы живую душу погубить…
– Не мне, Цадок, святость твою возносить или клеймить. Расскажи-ка про Ярива, слугу твоего.
– Ярив не слуга мне больше! Ярив – подлец! – горячо воскликнул Цадок, – он предал меня! Когда раздались крики негодяев, он шепнул мне, мол, погоди, я, как самый сильный и опытный в уличных боях, выйду первый и начну разгонять свору, потом тебя на помощь кликну, и мы вместе добьем последних. Я не дождался его. Я выглянул и увидал – он прячется за углом, он струсил.
– Трус мечет угрозы, когда уверен в безопасности, трусливый друг страшней врага, – вставил слово Атар-Имри.