– Много ли я знаю? Нынешняя молодежь, Мири-Милка, с родителями не шибко откровенна. Старшие все больше слухами питаются, а в харчах этих отравы немало. Брак их по первости счастливым казался. Потом, болтали, Цадок нашел другую зазнобу, а Дина в отместку отплатила ему тем же. Врут! Моя дочка на измену не горазда! А он, якобы, воспользовался случаем, чтобы вернуть ее обратно мне. Как плакала бедняжка! Но с отцом поговорить не таясь – этого нет!
– Слухи и мне известны, Эйнав. Я не спешу верить в них, но и не отвергаю с порога – никого не минует соблазн греха. Если верно, что говорят люди, почему тогда Цадок решил забрать Дину обратно?
– Он сказал мне, что понял свою ошибку, любит Дину и не может жить без нее.
– Поверил ты ему? А, не было ли у него интереса какого-нибудь?
– Может, и был…
– Рассказывай, Эйнав. Все между нами останется, а делу пособит.
– Получил я наследство, Мири-Милка. Весьма изрядное. Со дня на день жду, прибудут мешки с серебром.
– Кто, кроме тебя, знал о наследстве?
– Цадок. Я немекал ему.
– Зачем?
– Доля ему перепадет…
– Он дочь твою изгнал, а ты ему денег посулил?
– Видишь ли, Мири-Милка, как говорится, и старая кобыла до соли лакома… Не прими на свой счет…Узнавши про наследство, задумал я жениться. Ну, и сама понимаешь…
– Конечно, понимаю! Новую жену введешь в дом – Дина лишней станет! Завлек зятя деньгами!
– Экая прямизна рассуждений! Цадок ведь сказал, что ошибся, что любит… Почему не верить в хорошее?
– Велик соблазн добра чаять. Приехал он к тебе один?
– С ним слуга был, Ярив по имени. Я потчевал гостей всем лучшим, что дома было. Дина помогала. Но грустила девочка… Может, дурное предчувствие одолевало, или сон нехороший видела…
– Годы научили меня не брать в расчет предчувствия, я причин доискиваюсь, и не в снах, а в людях. Долго ли ты хлебосольствовал, Эйнав?
– Ум у тебя, Мири-Милка, пронзительный, и хитрить с тобой бесполезно. Я несколько дней удерживал гостей, все серебра ждал, хотел отдать долю Цадоку, отправить с ним Дину и покончить с делом! Вижу, однако, Цадок скукой мается. Зачем зятю досаждать? Чтоб ублажить его, я сказал, мол, причитается тебе от наследства четвертая часть и назвал величину ее. Хотел обрадовать и добавить терпения. Он сначала задумался, потом просиял и сказал, что дела важные его зовут, и он приедет и возьмет денежки в другой раз. А поскольку дороги нынче опасные, прихватит с собой Ярива. Я проводил их в путь. Поцеловал Дину на прощанье, и на сердце тревожно было. А ты говоришь, Мири-Милка, что предчувствиям верить нечего…
– Благодарю, тебя, Эйнав. Твой рассказ поможет рассеять тьму злых умыслов. Мужайся. Я сострадаю тебе. Мир дому твоему, и надейся на Бога.
С этими словами Мири-Милка покинула несчастного отца. Уселась в колесницу и по дороге домой размышляла.
“Жаль Эйнава. Однако, каков чадолюб! По дочери плачет, а ведь придумал, как ее из дома отослать, и денег не пожалел! Отцы в большинстве скорее о себе пекутся, чем о детях, а если и любят отпрысков – то неумело. Не верил Эйнав зятю, а все ж спровадил c ним родное дитя, лишь бы с глаз долой. Потому и был с Цадоком ласков, гостеприимен – опасался, что тот передумает Дину забирать. На погибель бедняжку обрек. Жениться захотел! Саврас-то старый, а к сладкому тянется – так что ли он сказал? Знает свою вину – уже хорошо!”
“Туман становится прозрачней. Цадок как узнал, что Эйнав получает наследство и с ним готов поделиться, смекнул, в чем замысел тестя: забирай Дину и получишь деньги! Решил про себя, мол, главное – серебро в свою казну сложить, а как снова от наложницы избавиться – нехитрое дело придумать.”
“Когда же услыхал Цадок, что Эйнав ему назначил четверть, и сколько она весит в серебре, разгорелась в нем алчность, и он возжелал вместо части – целое. Теперь понятно, отчего хитрец заторопился уезжать. Смекнул, если при нем привезут желанные мешки, то на глазах у свидетелей ему всем богатством не завладеть. Лучше приехать в другое время. Запугает тестя и отберет все деньги. А если тот заупрямится, то придется силу применить, а то и убить скупца! Вот зачем левиту потребуется молодой и сильный слуга – в подмогу! Жаль, конечно, но придется помощнику чуток отделить!”
“Цадок принужден был сообщить свой план Яриву, а тот, конечно, не мог не слыхать, сколько левиту обещано. Наверняка слуга задумал убить хозяина и присвоить себе сокровище сразу после ограбления Эйнава. Вот откуда Ярив возьмет серебро на могар и на подкуп насильников! Деньгами он откупил от беды себя, Нааму и Цадока!”
“Верны ли догадки мои? Возможно. Когда распутываешь грязное дело, обычно выходит, что испачканы все причастные.”
“Что наши старейшины? Схватили Ареля и Дареля? Еще доказать надо их вину. Беспокоит меня исчезновение девицы. Уж не звено ли это в той же цепи? Стара я, скромны мои силы, а ехать на Эфраимову гору неизбежно, иначе до истины не добраться.”
10
Ранним утром следующего дня неутомимая Мири-Милка отправилась на Эфраимову гору на знакомой ей мягкого хода колеснице, правил которой вчерашний кучер, погоняя все тех же расторопных и смирных лошадок.
Вот и жилище левита. Он не удивился визиту Мири-Милки. Доводилось им прежде встречаться – шапочное знакомство. Ни слова не говоря, Цадок провел гостью в горницу, усадил на лавку, принес кувшин с водой и кружку. Сам сел напротив, поник головой, горько вздохнул, утер рукавом набежавшую слезу, первым нарушил траурное молчание.
– Какое горе! Нет больше возлюбленной моей! Господь дал Дину в подмогу мне, она была словно плоть и кость моя! Бок о бок с нею думал пройти свой путь земной. Разрушили наше счастье злодеи гнусные…
– Сердце мое истекает кровью слушать горький плач твой, Цадок. Когда Дина умерла?
– Утром я открыл дверь дома и увидел ее бездыханную, лежащую на пороге…
– Менахем сказал, что слышал и видел, как ты вступил с ней в разговор.
– Ах, если бы! Не стоит доверять изношенным чувствам старика. Обман ушей и глаз.
– Пожалуй, есть тут обман. Отчего, Цадок, ты самочинно вывел Дину на поругание?
– О, Мири-Милка! – воскликнул Цадок, и новые слезы выступли из очей его, – я угрызаюсь, боюсь, сомнение в правоте сего поступка тяжким проклятием проследует со мною до могилы. Я жаждал убавить от преступлений народа моего. Негодяи замыслили мужеложство, худшее из зол, Богом караемых… А женской чести поругание – грех искупимый… Но я потерял Дину, звезду мою путеводную…
– Муки сомнений невыносимы, когда искренни. Тело мертвой Дины ты привез домой вечером, а расчленил его на части следующей ночью, не так ли?
– Доставив мертвую под свой кров, я не мог сопротивляться гнету скорби. Сутки я утолял горе вином. В следующую ночь я сделал то, что тебе известно.
– Зачем ты сотворил это, Цадок?
– Душа Дины отлетела, но плоть ее призвана послужить святой цели – справедливому суровому суду, дабы навек искоренилось зло из сердца народа иудейского.
– Ты возвышен и благороден, Цадок! Кто помогал тебе развозить части тела?
– Соседкий мальчик-рассыльный.
– А не покажешь ли ты мне, где проживает известная тебе Мерав?
– Вон там ее дом! Однако, мудрая Мири-Милка, чем может помочь Мерав? Люди, небось, наговорили тебе всяких небылиц!
– Она нужна мне для полноты расследования, мудрый Цадок. Прощай.
“Жалкий лицемер и жестокий себялюбец! – рассуждала Мири-Милка, покинув Цадока, – не справедливости ради он над телом надругался, а хотел от себя суд отвести!”
Далее путь Мири-Милки лежал к Яриву, жившему неподалеку от Цадока. Она поняла, что в части вранья слуга был неплохим учеником хозяина, хотя и не овладел наукой в совершенстве. Он простодушно признал, что Цадок возьмет его с собой в следующую поездку к Эйнаву. На вопрос Мири-Милки, почему они именно Гиву избрали местом ночлега, Ярив ответил, что он-то предлагал остановиться в Иевусе, но богобоязненный Цадок отверг мысль о привале в языческом городе.
Мири-Милка с кучером уселись на траве в тени колесницы. Она достала припасенную нехитрую провизию, и проголодавшиеся путники закусили сухарями и апельсинами. Солнце и еда разморили возницу и он задремал. Мири-Милка обдумывала ход дел. Ей не давало покоя исчезновение девушки. “Когда известны приметы – легче найти, – думала Мири-Милка, – здесь, на Эфраимовой горе, я без толку говорила с двумя лжецами. Что скажет мне мальчик-рассыльный? Да и пришло время встретиться с Мерав!”
11
В доме Бнаяу начинался совет. Лица собравшихся вокруг стола – а это сам Бнаяу, Баная, Мири-Милка и Анат – выдавали возбуждение и желание говорить и слушать. В дальнем углу понуро стояли двое закованных в цепи молодых мужчин. Рядом с ними – городские охранники.
– С помощью наших людей мы разыскали и арестовали насильников! – торжественно заявил Бнаяу и многозначительно поглядел на женщин, – вон они, подлецы, Арель и Дарель, под надежной охраной! Урия опознал их, да они и не запирались. Они не отрицают, что надругались над женщиной, но отвергают обвинение в убийстве. Мои тюремщики помогут им признаться до конца.
– Не торопись, Бнаяу, применять пытки к этим негодяям! – воскликнула взволнованным голосом Мири-Милка, – они не убивали! Дина жива!
Да, порой довольно двух слов, чтоб вознести людей на вершину ликования! Не сдерживая чувств, старейшины вскричали “Какое счастье!” и, не таясь, достали платки и утерли глаза. Анат захлопала в ладоши и передумала покидать собрание. Мрачные физиономии Ареля и Дареля прояснились: им больше не грозят пытки, а пребывание в цепях не требуется в наказание за умеренный грех, который они искупят честным трудом на полях старейшин.
– Что сталось с бедняжкой? Где она? – вскричала Анат.
– Дина жива. Она в Гиве, в надежном месте. Она слаба, ее лечат, и есть основательная надежда на исцеление! – воскликнула Мири-Милка.