Вдруг проплывут из детства перед ним.
Он вновь увидит пионерский лагерь,
Он вспомнит долгий, кропотливый труд
И первый свой из розовой бумаги
Им сделанный когда-то парашют.
Николай Майоров(1919–1942)
В госпитале
Он попросил иссохшим ртом воды.
Уж третий день не поднимались веки.
Но жизнь еще оставила следы
В наполовину мертвом человеке.
Под гимнастеркой тяжело и грубо
Стучало сердце, и хотелось пить.
И пульс немного вздрагивал, а губы
Еще пытались что-то говорить.
Врачи ему при жизни отказали.
Он понял все: лекарства ни к чему.
В последний раз он попросил глазами —
И пить тогда не подали ему.
Хотелось выйти в улицу, на воздух.
Локтями дверь нечаянно задеть.
А ночь была такая, что при звездах
Ему не жалко было умереть.
«Нам не дано спокойно сгнить в могиле…»
Нам не дано спокойно сгнить в могиле —
Лежать навытяжку и, приоткрыв гробы, —
мы слышим гром предутренней пальбы,
призыв охрипшей полковой трубы
с больших дорог, которыми ходили.
Мы все уставы знаем наизусть.
Что гибель нам? Мы даже смерти выше.
В могилах мы построились в отряд
и ждем приказа нового. И пусть
не думают, что мертвые не слышат,
когда о них потомки говорят.
«Когда к ногам подходит стужа…»
Когда к ногам подходит стужа
пыткой —
В глазах блеснет
морозное стекло,
Как будто
вместе с посланной открыткой
Ты отослал последнее тепло.
А между тем все жизненно
и просто,
И в память входят славой на века
Тяжелых танков
каменная поступь
И острый блеск холодного штыка.
Варвара Наумова(1907–1942)
Снова лето
Еще со взгорья, как штыки нацелясь,
Торчат сухие мертвые стволы
И, словно зло оскаленная челюсть,
На мшистом склоне надолбы белы;
Еще землянок черные берлоги
Сухим быльем с краев занесены,
Зияют в чаще по краям дороги,
Но этот лес — живой музей войны.
Уже на дрова разобраны завалы.
Природа нам союзницей была:
Она дождями гарь боев смывала,
На пепелища зелень привела.
И хутора спускаются в долину,
С угрюмым одиночеством простясь,
И жизнь полей становится единой,
И неразрывной будет эта связь.
Еще для слуха кажутся чужими
Названья сел и путь меж ними нов,
Но родины единственное имя
Встает как день над волнами холмов.
И люди здесь спешат трудом и словом
Запечатлеть во всем ее черты,
Уже навек сроднившись с краем новым
В сознании спокойной правоты.
Евгений Нежинцев(1904–1942)
Пусть буду я убит
Пусть буду я убит в проклятый день войны,
Пусть первым замолчу в свинцовом разговоре,
Пусть… Лишь бы никогда не заглянуло горе
В твой дом, в твои глаза, в твои девичьи сны…
Пусть не осмелится жестокая рука
Черкнуть в письме, в скупой на чувства фразе,
Что ты в разорванном лежишь противогазе
И бьется локон твой у синего виска…
Николай Отрада(1918–1940)
Мир
Он такой,
Что не опишешь сразу,
Потому что сразу не поймешь!
Дождь идет…
Мы говорим: ни разу
Не был этим летом сильный дождь.
Стоит только далям озариться —
Вспоминаем
Молодость свою.
Утром
Заиграют шумно птицы…
Говорим: по-новому поют.
Всё:
Мои поля,
Долины, чащи,
Солнца небывалые лучи —
Это мир,
Зеленый и журчащий,
Пахнущий цветами и речистый.
Он живет
В листве густых акаций,
В птичьем свисте,
В говоре ручья,
Только нам
Нельзя в нем забываться
Так,
Чтоб ничего не различать.
…………
Чтоб цвела земля во всей красе,
Чтобы жизнь цвела,
Гудела лавой,
Старое сметая на пути.
Ну, а что касается до славы —
Слава не замедлит к нам прийти.
Почти из моего детства
Я помню сад,
круженье листьев рваных
да пенье птиц, сведенное на нет,
где детство словно яблоки шафраны
и никогда не яблоко ранет.
Оно в Калуге было и в Рязани
таким же непонятным, как в Крыму;
оно росло в неслыханных дерзаньях,
в ребячестве, не нужном никому;
оно любило петь и веселиться,
и связок не жалеть голосовых…
Припоминаю: крылышки синицы
Мы сравнивали с крыльями совы
И, небо синее с водою рек сверяя,
Глядели долго в темную реку.
И, никогда ни в чем не доверяя,
Мы даже брали листья трав на вкус.
А школьный мир? Когда и что могло бы
соединять пространные пути,
где даже мир — не мир, а просто
глобус,
его рукой нельзя не обхватить…
Он яблоком, созревшим на оконце,
казался нам.
На выпуклых боках —
Где Родина, там красный цвет от
солнца,
а остальное зелено пока.
Осень
Сентябрьский ветер стучит в окно,
Прозябшие сосны бросает в дрожь.
Закат над полем погас давно.
И вот наступает седая ночь.
И я надеваю свой желтый плащ,
центрального боя беру ружье.
Я вышел. Над избами гуси вплавь
Спешат и горнистом трубят в рожок.
Мне хочется выстрелить в них с плеча,
в летящих косым косяком гусей,
но пульс начинает в висках стучать.
«Не трогай!» — мне слышится
из ветвей.
И я понимаю, что им далеко,
гостям перелетным, лететь
и лететь.
Ты, осень, нарушила их покой,
отняв болота, отбила степь.
Предвестница холода и дождей,
мороза — по лужам стеклянный
скрип, —
тебя узнаю я, как новый день,
как уток, на юг отлетающих, крик…
Одно письмо
Вот я письмо читаю,
а в глазах
совсем не то,
что в этих строках, нет.
Над полем, Поля,
полнится гроза,
в саду срывает ветер
яблонь цвет.
Ты пишешь:
«Милый,
выйдешь — близок Дон,
и рядом дом.
Но нет тебя со мной.
Возьмешь волну донскую
на ладонь,
но высушит ее
полдневный зной».
Так пишешь ты…
В разбеге этих строк
другое вижу я —
шумят леса…
К тебе я ласков,
а к себе я строг.
И грусти не хочу.
Ты мне была близка.
Но как все это
трудно описать,
чтоб не обидеть…
Знаешь,
я б сказал —
меж нами нет границ
на много лет.
Над полем, Поля,
полнится гроза,
в саду срывает ветер
яблонь цвет.
В душе —
дороги жизни,
между гроз,
а я иду,
товарищи вокруг.
Попробуй это все понять
без слез
и, если можешь, жди,
мой милый друг.
Василий Позорин(1910–1943)
Перед боем
Я в бой иду. Прощай, до встречи скорой,
Моя родная старенькая мать!
Ты в жизни много испытала горя,
Не надо сердце грустью волновать.
Твои я помню песни с колыбели,
И голос твой, душевный и простой,
За нашей хатой три высоких ели,
И во дворе подсолнух золотой.
Ты подарила жизнь мне молодую,
Тебя я в сердце свято берегу.
И перед боем я тебя целую,
Волнение сдержать я не могу.
Моя рука не дрогнет от удара:
Я буду там, где яростнее бой.
И буду бить виновников пожара,
Чтобы скорее встретиться с тобой.
Я в бой иду и верю в нашу силу,
Как веришь ты, моя родная мать.
Тебе не будет совестно за сына —
Не надо сердце грустью волновать.
Самуил Росин(1892–1941)
Человек
Вижу:
Из пепла возник
Чудовищный зверь,
Грозный властитель
Всех сил, беспощадных и злобных,
Шаг его равен длине океана,
Дышит он ядом
И пламенем брызжет холодным,
Темный воитель.
Как сухостой,
Вырывает он с корнем хребты,
Рушит обжитые стены,
Милые сердцу пороги.
Заплутался в руинах
Чудовищный зверь
И не знает,
Куда теперь
Приведет его
Злая дорога.
Словно сорвавшийся с привязи
Яростный смерч,
Захлебнулось чудовище
В черном позоре
И несет горе,
И несет смерть
И мне,
и ему,
и тебе —
и каждому.
Рушит и жжет,
Убивает и жжет,