Приглашение Владимир Ильич принял. Собрались на чьей-то квартире. Было тесно, шумно, дымно. Говорили о путях развития России, о мужике, о пролетариате. Каждый оратор отстаивал свое.
К Владимиру Ильичу присматривались, прислушивались.
У многих в Пскове еще сохранялось какое-то наивное представление о революционере. Смелый террористический выстрел в царя или в кого-нибудь из его приспешников, громкая защитительная речь на судебном процессе — вот что связывалось с понятием о революционере, а Владимир Ульянов ни в кого не стрелял, речей перед собственными судьями не произносил. Поэтому первое впечатление у тех, кто его до сих пор не знал и плохо разбирался в марксизме, было такое: пожалуй, это скорее ученый, чем революционер. Блестяще знает русскую и мировую экономику, о том свидетельствует обилие цифровых выкладок и в самой его книге, и в его выступлении здесь на собрании.
Но вот уже в зале переглядываются, иные с недоумением пожимают плечами. Тут есть народники, верящие, что только крестьянская община принесет России обновление, есть «легальные марксисты». И ни тем, ни другим не нравится, что оратор с глубокой убежденностью говорит о классовой борьбе, о великой исторической миссии пролетариата, о неизбежном революционном переустройстве мира.
Вскакивает бородатый «легал» (так часто называли сторонников «легального марксизма») и начинает протестовать:
— Позвольте! Мы знаем, что Россия сохи и ручного ткацкого станка благодаря капиталу превращается в Россию плуга и парового ткацкого станка. Но что же из этого должно следовать, господа? Казалось бы, естественно в этих условиях призывать к выучке у капитализма, а не к революционным действиям и преждевременным социалистическим мечтаниям. Однако оратор явно клонит к такому пути!
В зале шумят, кричат, а Владимир Ильич уже перешел к анализу общественно-хозяйственного строя России. Он приводил цифру за цифрой, и из его выкладок с железной логикой вытекало, что не крестьянская община, а рабочий класс принесет России обновление, и тем злободневнее стоит вопрос о политической организации пролетариата, о партии, без которой он был бы не в состоянии выполнить свою историческую роль.
Ученый? Да, но в то же время и решительный революционер, готовый перекроить мир и знающий, что делать, каким путем идти.
Собравшиеся переговаривались:
— Так знать факты может только тот, кто не болтает о спасении, как наш брат интеллигент, а действительно дотошно знает жизнь народа… Смотрите, как расчехвостил наших ораторов!.. А как далеко умеет заглядывать вперед!
После выступления Владимира Ильича один из ссыльных — еще молодой социал-демократ — подошел к нему и сказал с волнением:
— Знаете, товарищ Ульянов, вы как-то по-новому осветили само понятие о революционере.
— Но я об этом сегодня ничего не говорил.
— А я, слушая вас, все думал об этом!..
Когда Владимир Ильич возвращался домой с этого сборища, то заметил за собой филера.
Хитрый был филер. Он не шел за Владимиром Ильичем неотступно, а просто время от времени вдруг возникал на пути, то в кухмистерской или чайной, то на улице и перед домом, где жил Владимир Ильич, как бы напоминая о своем существовании, и быстро исчезал.
В Пскове Владимир Ильич жил легально, по паспорту и прописке, мог ходить и встречаться с кем угодно.
Это «право», дарованное ему департаментом полиции после семнадцати месяцев одиночки петербургской тюрьмы и трех лет сибирской ссылки, Владимир Ильич постарался использовать в полной мере.
Лепешинских еще не было в Пскове — они всё задерживались в Сибири из-за болезни Олечки. Это затруднило Владимиру Ильичу его работу. Где б он ни находился, ему требовались явки, надежные адреса для переписки, помощь в организации встреч с нужными людьми.
Некоторые встречи Владимир Ильич устраивал так, чтоб филер видел. Тот иногда даже здоровался со своим поднадзорным. Приподнимет вежливо шляпу и на ходу скажет:
— Бонжур, мсье Ульянов. Неважная погода, а?
Владимир Ильич часто и подолгу работал в местной библиотеке. Видимо, филер поинтересовался, выведал у служителя, сидящего за абонементом, какие книги он читает. И, узнав, что все «по статистической части», как-то на улице сказал, с неизменной вежливостью снимая шляпу:
— Утомляют небось книги? Известно, дело ведь умственное.
Изучив повадки филера, Владимир Ильич устраивал и обставлял наиболее важные встречи так, что тот о них и не догадывался. Но и те встречи, о которых филер знал, не могли бы натолкнуть его на мысль, чем в действительности занимался Ульянов.
Однажды филер видел, как Ульянов шел по улице с представительным мужчиной лет тридцати, весьма добропорядочной внешности.
Хорошее касторовое пальто, светлая каракулевая шапка, новые галоши. Воротник вроде бы даже бобровый. Лицо интеллигентного человека. Бородка тщательно подстрижена. В руке тросточка.
Горбатенко — так звали филера — уже привык, что среди политических встречались и состоятельные люди. Видимо, этот мужчина — из хорошей дворянской семьи.
Как установил филер, спутником Ульянова был Александр Потресов, известный в Петербурге литератор, примкнувший к социал-демократам. Участвовал в питерском «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса», за что отбывал ссылку в Вятской губернии. Сейчас он на том же положении, что и Ульянов: имеет запрещение проживать в столице и состоит под негласным надзором.
Теперь, встречая Ульянова и Потресована улице, Горбатенко снимал шляпу уже перед обоими:
— Бонжур, господа. Желаю здравствовать.
Несколько позже, уже в марте, филер видел Ульянова с двумя другими политическими. Одного из них — человека с красивым лицом и жгуче-черными волосами, который шел слева от Ульянова, — филер знал.
Это был Стопани, местный статистик. Тоже из социал-демократов. Сын врача, сестра — жена генерала.
Второй спутник Ульянова — он шел справа, чуть заметно прихрамывал — был новеньким в Пскове. Высокий, худой, одет бедновато. Шапка, пальтишко и сапоги как будто еще ничего, по материалу все добротное, но бросалось в глаза, что человек этот не привык обращать на себя внимание, оттого одежда у него прежде времени запылилась и обтрепалась.
Молодой, лет двадцати семи, а ходит сутулясь, походка и жесты порывистые, нервные. На тонком носу — пенсне, глаза пронзительные, быстрые. Темная бородка и усы. Как выяснилось, это был Юлий Цедербаум, он же Мартов, недавно вернувшийся из Туруханска, где отбыл три года ссылки по тому же делу петербургского «Союза борьбы».
Встретив на другой день Ульянова одного, без спутников, Горбатенко подошел и попросил прикурить. Владимир Ильич спокойно полез в карман.
— Я не курю, но, пожалуйста, вот спички.
— У вас много знакомых, я вижу, господин Ульянов, — сказал Горбатенко, закурив. — Плохого ничего нет. Вы адвокат и литератор также. Книги пишете.
Что остается делать, когда филер начинает с вами разговаривать почти дружелюбным тоном? У Горбатенко было широкое прыщеватое лицо с крупным мясистым носом. Одет он был в старенькое пальтишко — видимо, жалованья на семью не хватало, а ртов много. Глазки хитро и часто помаргивали.
Владимир Ильич стоял вполоборота к шпику и, ожидая, что тот еще скажет, с невозмутимым видом разглядывал стаю галок над псковским кремлем.
— В общем, ничего не имею, — продолжал филер. — Вот ваши спички. Хотя для чего вам они, раз не курите? С вашего разрешения я оставил бы себе.
Владимир Ильич молча протянул руку и забрал коробок.
— Не желаете? О, ради бога! Обойдусь… Я что хочу сказать? Я бы посоветовал вам ограничить круг ваших знакомых. А то, правду говоря, много работы мне задаете. А у меня ее и так…
— Бум, бум, бум, — вдруг проговорил Владимир Ильич.
Филер заморгал, удивленно переспросил:
— Что вы сказали?
В глазах Владимира Ильича мелькнуло вместе с выражением затаенной досады и еле сдерживаемого негодования еще что-то озорное, даже искорки веселые загорелись в них. Он не терял присутствия духа ни на минуту.
— Позвольте, что вы сказали? — все добивался Горбатенко.
Было трудно удержаться от улыбки, глядя на покрасневшее лицо филера, уже понявшего, что над ним посмеялись. Обижаться? Сам виноват.
Так и не сказав ни слова, Владимир Ильич повернулся и пошел своей дорогой.
Больше филер не задевал Ульянова.
По плану Владимира Ильича газета должна была выходить сначала как издание особой социал-демократической «литературной группы». А среди социал-демократов в ту пору было мало литераторов, талантливо пишущих авторов. Вот почему Владимир Ильич вовлек в группу Мартова и Потресова и рассчитывал на их помощь; он встречался с ними в питерском революционном подполье еще до тюрьмы, знал их труды: оба уже тогда слыли способными литераторами. Мартов входил в группу руководящих деятелей петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» и был арестован в один день с Владимиром Ильичем. В ссылке Владимир Ильич переписывался и с ним и с Потресовым.
По вызову Владимира Ильича они и прибыли в Псков, чтобы совместно начать практическую подготовку к выпуску «Искры».
Каждый день члены «литературной группы» собирались и работали. Обсуждали программу и характер будущей газеты. У Владимира Ильича был готов проект «заявления от редакции». Над проектом Владимир Ильич много потрудился, считая его важным. Первое же выступление «литературной группы» должно показать подпольной России, к чему будет стремиться «Искра». Это должно быть боевое, подлинно марксистское выступление.
— Гениально! — весело говорил Мартов по поводу проекта.
Турухапск оставил неизгладимый след на лице Мартова — нездоровую бледность и хрипловатый голос от болезни горла. Но держался Мартов бодро, порой даже бравировал своей оптимистичностью, любил надо всем подшучивать и подтрунивать. Проект Владимира Ильича п весь его замысел с «Искрой» он принял восторженно и был признателен Владимиру Ильичу за то, что тот пригласил его участвовать в таком большом деле.