А Владимир Ильич уверял, что все это уйдет, переменится, и, рассказывая Бабушкину и его жене о недавних событиях в Харькове, говорил, что это лишь первая ласточка, в недалеком будущем вся жизнь неузнаваемо преобразится. Он предсказывал невиданный по размаху взлет революционного движения. Теперь ясно, что дело дойдет и до уличных баррикадных столкновений, что Россия вступает на столбовую дорогу революции. Бабушкин задумчиво слушал, и глаза его мечтательно светились, словно он уже видел новую, преображенную Россию.
А девочка там, по ту сторону дороги, всё чистила кастрюлю и пела о кавалерах. Песенка была грустная. Уходил на войну Ваня, его любимая сетовала: «На кого ж ты меня покидаешь?» Вот он с горя и отвечал, что кавалеров много.
После чая Владимир Ильич и хозяин дома вновь занялись делом. До отхода ночного поезда, которым гость собирался отбыть в Москву, еще оставалось часа три. Это время Владимир Ильич и Бабушкин посвятили науке, которую должен был хорошо знать каждый профессионал-революционер, — науке конспиративной переписки.
Бабушкин был, конечно, не новичок в этом деле, но многих хитростей и приемов ведения такой переписки он еще не постиг, а лучшего учителя конспирации, чем Владимир Ильич, трудно было бы и сыскать. Он показывал, как писать раствором соли, молоком и всякой другой химией.
— У вас есть щавелевая или лимонная кислота? — спросил Владимир Ильич у Прасковьи Никитичны. — Дайте нам… Тоже очень хорошее средство.
Бабушкин загорелся, ему непременно захотелось испробовать и эти «чернила», но ни щавелевой, ни лимонной кислоты в доме не оказалось.
— Купи! — обратился Иван Васильевич к жене. — Сходи, а?
На улице уже совсем свечерело, но аптеки еще были открыты. Прасковья Никитична накинула на плечи платок и ушла.
Иван Васильевич поглядел из окна, в какую сторону сна направилась, и произнес удовлетворенно:
— Молодчина. Знает дело. Пошла не в ближнюю, а самую дальнюю аптеку. Она у меня тоже приучена… Не подкачает.
Через полчаса Прасковья Никитична вернулась с пакетиком щавелевой кислоты. Белые кристаллики растворили в воде, налитой в блюдце. Вот и готовы бесцветные «чернила» для конспиративного письма. Написав несколько строк на тетрадном листке, Владимир Ильич сам же прогрел его над огнем лампы.
Выступили коричневые буквы:
«Иван Васильевич Бабушкин — первый рабочий корреспондент «Искры». Рабочий корреспондент! Как это важно для успеха нашего нового дела!..»
Бабушкин от души смеялся. Сам пробовал писать щавелевыми чернилами. Получалось хорошо.
Иваново-Вознесенск, Орехово-Зуево, Шуя. В этих многолюдных местах текстильного центра России Бабушкин появился гораздо раньше, чем стала выходить «Искра». Сказав «сделаем», он не стал медлить.
Да и оставаться в Смоленске оказалось невозможным. Вскоре после отъезда Владимира Ильича произошел случай, заставивший Бабушкина как можно скорее замести свои следы.
Работал Иван Васильевич в инструментальной кладовой на строительстве трамвая. В помещении склада был стол, за которым Иван Васильевич мог потихоньку пописывать. Зайдет кто-нибудь за инструментом, видит: кладовщик сидит и что-то пишет, и ничего подозрительного в этом не найдет. Мало ли что человек пишет! Может, переучет делает, может, какие-то накладные выписывает.
Никто и не догадается, что Бабушкин сочиняет очередную подпольную листовку.
Как-то он вдруг пришел домой в неурочное время. Он был взволнован.
— Ну, Паша, — сказал он жене, — дела мои плохи.
И вот что Иван Васильевич сообщил. Только что, проходя по территории строительства, он заметил жандарма. Вблизи там рабочие роют котлован. Жандарм расхаживал по котловану, и Иван Васильевич слышал, как тот допытывался у землекопов:
«Где тот человек, который в кладовой работает?»
Ясно, Иван Васильевич не стал терять времени и поспешил домой. В кладовую он больше не пойдет. Надо скрыться немедленно. Вот беда только: в ящике стола, который стоит там, в инструментальной кладовой, лежат его записки — набросок новой прокламации.
«Как это оттуда забрать?» — ломал голову Бабушкин.
Еще по дороге к дому он успел известить о своей беде кое-кого из друзей рабочих, с которыми был связан по работе в местном революционном подполье. Те тотчас пришли на помощь. Один из подпольщиков укрыл у себя Ивана Васильевича в глухом уголке города, а другой подпольщик постарался достать ключи от кладовой, хранившиеся в конторе строительства.
Прасковью Никитичну научили, что надо делать, и она отправилась на склад. Там возле дверей одиноко сидел седобородый сторож.
— Знаете, дедушка, — скорбным тоном начала Прасковья Никитична. — Горе большое у моего мужа, Ивана Васильевича. Матушка его тяжело заболела, при смерти лежит. Сейчас только получил из Питера телеграмму и сразу побежал к поезду.
— Ну и что? — спросил сторож. — Ты зачем пришла?
— А мне нужно взять его блузу и полотенце, я их пока хоть выстираю. Муж очень просил.
— Ну иди, бери…
Прасковья Никитична сделала свое дело: унесла из кладовой записки мужа и дома сожгла их, как он и велел. А на следующий день и она съехала на другую квартиру.
Скоро Бабушкин уехал в Полоцк, а затем вместе с Прасковьей Никитичной перекочевал в Иваново-Вознесенский край.
Очутившись вне России, сначала в Германии, потом в Цюрихе и, наконец, в Женеве, Владимир Ильич часто возвращался мыслями к встрече с Бабушкиным и каждый раз испытывал такое освежающее, отрадное ощущение, будто пил из живого источника.
В Германии все уже было почти готово к выпуску «Искры». Владимир Ильич, приехавший сюда в июле, немало трудился, пока все наладилось. Потресов оказался слабым организатором, и Владимиру Ильичу с первых дней приезда за границу пришлось все взять на себя. Мартов остался в России, и его приезд в Германию ожидался не скоро.
Мюнхен — вот где поселится редакция. Городок небольшой, тихий. О том, что здесь делается русская революционная газета, никто не будет знать. От строгой конспирации зависел успех всего дела.
Теперь оставалось одно: договориться с Плехановым.
На душе у Владимира Ильича было не очень спокойно, когда он выезжал из Германии в Женеву. Ему сообщили, что к встрече с группой «Освобождение труда» все готово. Состоится совещание, в котором примут участие группа Плеханова, с одной стороны, а с другой — «литературная группа» «Искры» в лице Владимира Ильича и Потресова.
Местом совещания предполагалось Корсье — маленькая деревушка на берегу Женевского озера. Потресов уже несколько дней находился в Женеве, и письмо, полученное Владимиром Ильичем от него еще в Германии, не предвещало ничего доброго.
Потресов писал что-то невнятное. С Плехановым виделся, тот в меру вежлив, внимателен, в целом поддержать «Искру» готов, на это он давно дал согласие, а когда, мол, все съедемся и поговорим, выяснится и все прочее.
«Что «все прочее»?» — недоумевал Владимир Ильич. Вспоминался разговор с Надеждой Константиновной в Уфе. Но Владимир Ильич старался отгонять тревожные мысли. Плеханов все поймет и поможет. Ведь дело-то какое важное, большое!
Один из сподвижников Плеханова — Аксельрод жил в Цюрихе. Он тоже эмигрировал из России лет двадцать назад — ему грозила тюрьма и ссылка. Это был пожилой человек, уже седой, часто страдающий головными болями.
Владимир Ильич заехал сначала в Цюрих и повидался с Аксельродом. Тот принял гостя с распростертыми объятиями. Аксельрод читал книги Владимира Ильича и высоко ценил их. Из ссылки Владимир Ильич не раз писал Павлу Борисовичу — так звали Аксельрода — и относился к старику с уважением.
Владимир Ильич давно знал, что члены группы «Освобождение труда» находятся как бы под пятой у Плеханова. Он, Плеханов, глава и все решает. Как уловил Владимир Ильич из разговора с Аксельродом, члены группы хотя и любят Плеханова и верны ему, но сами же готовы пороптать на свое подневольное положение.
— О, я всей душой приветствую ваше начинание! — говорил Аксельрод. — Это вольет в нас новые силы. А кроме того, друг мой, по секрету скажу: станет легче и с самовластием Жоржа бороться. Если бы вы знали, как иногда с ним бывает тяжело! Но тут дело другое. Оно всех нас увлекает широкой перспективой, и нет сомнения, что Жорж поддержит его всем своим авторитетом!.. О, вы увидите!
Хотелось в это верить. Все должно было решится в самые ближайшие дни на встрече в Корсье. Судя по тому, что Павел Борисович говорил о предстоящем совещании в Корсье, казалось — все будет хорошо. Правда, какая-то уклончивость в старике чувствовалась. Он старался убедить Владимира Ильича, что готовить и печатать «Искру» лучше всего было бы в самой Женеве, а не где-то в Германии. С шутливым укором Аксельрод грозил пальцем гостю:
— Нехорошо, молодой человек, отрываться от стариков. Самостоятельность не всегда хороша.
Владимир Ильич объяснял: таково решение «литературной группы», и оно вполне резонно — ведь чем ближе будет редакция «Искры» к русской границе, тем лучше; для России она, «Искра».
— Да, конечно, для России, — соглашался Павел Борисович, — но так хотелось бы Жоржу.
Сам лишь минуту назад говорил о «самовластии Жоржа», а гнул к тому, чтобы «Искра» попала под крылышко его группы.
И вот она, Женева! Чудесный город на чудесном озере. Солнце, вода, зелень и горы. Счастливый уголок земли, а люди недовольны.
— Плохое лето, мсье, — слышал Владимир Ильич еще в поезде.
На лето жаловались дамы, укрывавшие от дождей зонтами свои пышные шляпы. Жаловались содержатели швейцарских гостиниц, лодочных станций на озере, чистильщики сапог. Казалось, одна у местных жителей забота:
— Да, мсье, лето ужасное. Дожди, грозы…
Поезд пришел в Женеву рано утром.
В гостинице, где Владимир Ильич оставил чемодан, толстый портье, принимая из рук приезжего (Владимир Ильич записался в книге Петровым) ключ от номера, не преминул, конечно, упомянуть о погоде: