до сих пор не решался сказать.
Так и оказалось.
Николай греб резко, размашисто. И говорил:
— Я, может, неправ, но уж судите сами. Мнение свое я должен довести до вас и всей вашей «литературной группы». Дело в том, что я ведь сам очень близок к плехановской группе. Они считают меня своим. Да… Я и уважаю их всех очень и люблю. Но если для вас главное партия, а не только газета — держитесь на переговорах с Плехановым крепче, не поддавайтесь ему… Это очень важно!
Владимир Ильич слушал взволнованную речь Баумана и думал о том, что дело, за которое сейчас идет борьба, должно победить хотя бы потому, что за него горой стоят такие люди, как Бауман.
Никакая группа, даже если во главе ее стоит блистательный Плеханов, не собьет их с пути истины, а этот путь — интересы сплочения партии, о которой они только и мечтают. Да, мечтают! О ней и говорил Николай Эрнестович сейчас:
— Нам нужна партия, а не дискуссионный клуб. Это должна быть великая партия, с настоящим пролетарским духом. Правильно я говорю, Владимир Ильич? Я читал вашу книгу и целиком с ней согласен. А здесь вы встретите рыхлость в понимании этого главного вопроса. Даже в плехановской группе. Если я неправ, если я, возможно, ошибаюсь, поругайте меня. Но я не мог этого вам откровенно не высказать!
Лодка быстро летела, все больше удаляясь от берега. Тут уже не было других лодок. Вода казалась чище, голубее, воздух — прозрачнее. Владимир Ильич посмотрел на часы, улыбнулся и сказал Бауману:
— Продолжайте. Только весла отдайте мне.
— А я все вам открыл.
Владимир Ильич греб не так торопливо, но размах весел у него тоже был широким.
— Спасибо, — произнес он и снова улыбнулся Бауману. — Мне теперь многое яснее. Я понимаю вас.
Он взмахивал веслами и больше всего этой улыбкой, светившейся в прищуренных глазах, чем словами, давал понять Бауману, что видит в нем настоящего соратника и единомышленника и сердечно рад этому.
Николай словно на лету схватил именно то, чего некоторые, более опытные, не до конца осознавали. Когда Владимир Ильич сталкивался с таким точным и быстрым пониманием его замысла, то испытывал самую глубокую радость, которую не выказывал лишь потому, что считал это несвоевременным и нескромным.
После полудня Владимир Ильич сидел на диване в небольшой гостиной плехановской квартиры и разговаривал с Потресовым и Засулич.
Плеханов был дома, но почему-то не выходил из своего кабинета.
Потресов раздобрел за время жизни за границей, но, по его уверениям, чувствовал резкое ухудшение здоровья. У него хрипы в легких. Врачи советуют лечиться в горном санатории.
Наедине он успел уже сообщить Владимиру Ильичу, что с Плехановым предстоит бой.
— Худо, — сразу огорошил Потресов Владимира Ильича, едва они уединились в сторонке. — Жорж не в духе и явно недоволен той ролью, какую мы ему отводим в «Искре».
— Чего же он хочет?
— Главенствовать. Повелевать. Соредакторства ему мало.
Сейчас Владимира Ильича донимала Вера Ивановна, она спрашивала без улыбки, строго, серьезно:
— Что же вы так долго задерживались в Германии? Жорж давно ждет вас. Ведь прежде чем ставить газету, надо договориться в принципе!
Уже нетрудно было догадаться, что подразумевается под словами «договориться в принципе». Владимиру Ильичу это не понравилось, но он старался разговаривать с Верой Ивановной по-хорошему, уважительно, с добрым и открытым сердцем, как тогда в Петербурге.
— Ну конечно же, идея ваша нравится Жоржу, — говорила она все так же серьезно, без улыбки. — Да и вообще, кому не понравится? Новая большая газета. Журнал… Ведь вы и журнал намечаете, не так ли?
Вопрос о журнале, который предполагалось выпускать, кроме газеты, решился в Пскове. Это будет периодический сборник статей по вопросам марксистской теории. В отличие от «Искры», он будет выходить легально.
— То, что еще и журнал затеян, очень хорошо, — говорила Вера Ивановна. — Жорж с охотой будет для него писать. Как вы знаете, теоретические статьи он пишет с блеском.
Владимир Ильич не любил вести серьезные разговоры мимоходом и промолчал. Конечно, Засулич как-то сужала суть дела, словно самым интересным и важным в замысле Владимира Ильича был именно выпуск журнала. Даже и газета не была для Владимира Ильича самоцелью, а лишь необходимой ступенью к созданию партии.
— Жорж готов приложить свои силы и талант, — говорила Вера Ивановна. — Но прежде всего ему хочется обсудить с вами кое-какие вопросы. Сегодня у нас будет самый предварительный разговор.
— Хорошо, соберемся, обсудим, — кивал Владимир Ильич.
Но вот открылась темная дверь кабинета. На пороге стоял Георгий Валентинович. Его высокую тонкую фигуру облегал длинный редингот с черными шелковыми отворотами. Опять поразил орлиный взгляд, острый, все подмечающий и стремительный, как стрела.
Он дружелюбно пригласил всех войти в кабинет.
В кабинете на стене висел тот самый портрет. Владимир Ильич уже видел его. То было лет пять назад. Об этом портрете Энгельса напоминала Владимиру Ильичу в Петербурге Вера Ивановна.
И было что-то многозначительное в том, что он висел как раз над головой Георгия Валентиновича, у письменного стола.
Только один человек из всех сидящих в кабинете был лично знаком с Энгельсом, уже ушедшим из жизни. Это он, Плеханов, автор первых марксистских книг в России.
— В чем задача? — сразу начал Георгий Валентинович, когда все уселись. — Как вам известно, Вильгельм Либкнехт, давний соратник Маркса, так выражал триединую задачу революционных марксистов: «изучать, пропагандировать, организовать». Естественно, что на первом месте у нас главное: научить русский рабочий класс умению осознавать свои цели и сущность других классов. Также естественно, что мы прежде всего ставим вопрос о партии, ибо, простите за шутку, это и есть та печка, от которой мы должны танцевать. В том и смысл теории развития общества, чем мы с вами и занимаемся, чтобы дать массам ответ на все наболевшие вопросы и привести в движение их социальную энергию. Тут у нас разногласий нет.
— Конечно, нет, — кивнула Вера Ивановна. И улыбнулась.
Это было так странно, что все тоже заулыбались.
На реплику Веры Ивановны Плеханов, задвигав густыми нависшими бровями, отозвался полушутливым замечанием, брошенным на ходу:
— Мы все растем от одного доброго корня. Но ветви имеют обыкновение раскидываться в разные стороны, вот в чем дело, дорогая Вера Ивановна.
Он говорил выразительно, с явным желанием быть доброжелательным и не щеголять красноречием. Но в спокойной уверенности в себе, в председательском тоне, с каким он вел разговор, в манере каждую минуту неослабно держать каждого в поле своего зрения чувствовался опытный, закаленный оратор, проведший на своем веку немало словесных схваток.
Сейчас это был сорокачетырехлетний мужчина, еще полный сил, признанный авторитет среди русских и зарубежных социал-демократов, кумир женевских эмигрантских кругов.
На его выступления валом валила публика.
А когда он покидал Россию, ему было всего двадцать четыре года. С тех пор он не видел ее.
Как изменяется человек! Сын тамбовского помещика ушел из дома, стал революционером. Он ли это? Сейчас на нем солидный редингот, вид сугубо европейский, профессорский: аккуратная бородка, модно подстриженные усы. Он ли лет двадцать назад, еще будучи питерским студентом, по ночам спал с револьвером под подушкой, гонимый и затравленный полицией?
Квартира — в центре швейцарской столицы. Он ли бедствовал со своей семьей еще так недавно? Носил истрепанные башмаки, худое пальтишко и кашлял из-за постоянного бронхита от простуды?..
Пока в кабинете длился разговор, несколько раз заходила Розалия Марковна — вносила фрукты, печенье, сельтерскую воду в сифоне.
— На улице очень жарко, — говорила она гостям. — И в кабинете тут душно. Наверное, вас мучает жажда… Вот холодная вода.
Стройная, миловидная, и тоже много испытавшая, — она ли та самая Роза Боград, петербургская студентка-медичка, которая юной девушкой втянулась в революционное движение, самоотверженно прятала Плеханова от полиции, а потом в эмиграции вместе с ним делила лишения и нужду?
Время это ушло. Во всем мире читались и переводились блестящие книги Плеханова. Нужда уже его не мучила, как прежде.
— А вы возмужали, — сказал он Владимиру Ильичу, тоже бросив это на ходу, с дружелюбной улыбкой натренированного оратора, не теряющего главной нити и тогда, когда его внимание отвлеклось в сторону. Он добавил: — И вообще вы премного успели…
Затем он резко задвигал бровями, смахивая с лица всякую игривость, и вернулся к теме разговора.
В комплименте Георгия Валентиновича слышалась тонко завуалированная снисходительность. Владимир Ильич это ощутил.
То, о чем говорили, было важно, интересно, охватывало широкий круг вопросов общественной и революционной жизни России, но существенно не двигало дело вперед.
Главного вопроса почти не касались.
А состоял он в следующем.
По решению, принятому Владимиром Ильичем и его товарищами еще в Пскове, имелось в виду предложить группе Плеханова выделить трех редакторов в редколлегию будущей газеты. Всего будет шестеро равноправных соредакторов. Владимир Ильич вместе с Потресовым и Мартовым поведет газету и всю кропотливую черновую работу возьмет на себя, а другую сторону представит Плеханов и члены его группы — Аксельрод и Засулич. Старики, особенно Плеханов, будут крайне полезны газете прежде всего как авторитеты и крупная теоретическая сила.
Согласен ли с этим Плеханов? Он не давал ответа. Ни да ни нет.
Из-за жары в кабинете в самом деле было душно. Розалия Марковна убрала со стола пустой сифон и предложила перейти в гостиную, там сторона не южная и гораздо прохладнее.
— Покончим вообще с политикой на сегодня, — устало проговорил Георгий Валентинович. — Если нет возражений, то, пожалуй, перенесем все на встречу в Корсье.