Засулич огорченно вздохнула. Невозможно быть серьезнее, чем она была в эту минуту.
— Хорошо. В Корсье так в Корсье…
Потресов скучающе позевывал:
— Конечно, на сегодня хватит.
Владимир Ильич все надеялся на лучшее и тоже не возражал. Внутреннюю улыбку вызвала лишь мысль, что подобно тому, как он создавал обстановку неторопливости во время переговоров с Лалаянцем в Москве, Плеханов поступает почти так же. Но там уход от торопливости служил интересам дела. Тут маневры велись ради достижения каких-то личных целей. От Потресова Владимир Ильич знал, что Георгия Валентиновича не удовлетворяет пост равноправного соредактора, который ему предложен. Чего же он хочет? Все взять в свои руки? Похоже на то, судя по его сегодняшнему поведению.
Когда переходили из кабинета в гостиную, он как бы ненароком спросил у Владимира Ильича:
— Кстати, как вы решили назвать свою газету?
— «Искра».
Георгий Валентинович подвигал бровями и, одобряя, кивнул.
— «Искра», «Искра», — повторил он. — А ведь она уже была!
Он имел в виду сатирический журнал, который выходил в Петербурге с 1859 по 1873 год. Журнал закрыли «за неуместные и превратные суждения о правительственной власти».
Отец Владимира Ильича был ревностным читателем этого журнала. И в детстве Владимир Ильич видел дома старые, пожелтевшие номера крамольного издания, прекратившего свое существование, когда ему, Владимиру Ильичу, было всего только три года.
Но, кроме журнала «Искра» Курочкина, были еще стихи Одоевского, написанные в ответ на послание Пушкина к декабристам, сосланным в Сибирь: «Из искры возгорится пламя…»
Конечно, Плеханов хорошо знал эти стихи, но почему-то не упомянул их. А именно из этих стихов родилось название газеты, которую создавал Владимир Ильич.
Был жаркий полуденный час, когда Владимир Ильич и Потресов вышли на улицу. Благодушно посмеиваясь, Потресов хранил вид человека, который только что присутствовал при веселой комедии. А Владимир Ильич был сумрачен и явно обеспокоен.
— Вы почувствовали? — спрашивал Потресов. — Жорж хочет власти! Жорж не верит, что мы сами все потянем. Вот в чем все дело…
Владимир Ильич молчал. Не только в этом была беда. Потресов, ополчаясь на Плеханова (всю дорогу ругал его), не отдавал себе отчета во всей сложности и глубине разногласий. Он поддерживал Владимира Ильича, а сам сбивался на то личное, которое так проявилось в Плеханове.
Дело шло о большем — быть или не быть «Искре».
Съезд в Корсье тянулся несколько дней. Владимир Ильич и Потресов поселились в соседней деревушке Везене и ходили оттуда на совещания в Корсье пешком. Плеханов приезжал из Женевы пароходом. Он еще больше замкнулся в себе.
По неписаному порядку ему устраивалась на пристани обязательная встреча. То была особого рода почесть, которую он принимал как должное. Нельзя было не встретить Плеханова у пристани и не проводить его вечером обратно. Это отнимало массу лишнего времени, но Владимир Ильич исправно ходил на встречи и проводы. Он хотел мира с Плехановым, плодотворной совместной работы.
Засулич появлялась утром на пристани первой. За ней, покряхтывая, уморенный ходьбой по жаре, приплетался Аксельрод. По утрам у него голова не болела, и из уважения к одному из старейших (ему было пятьдесят лет) членов плехановской группы совещания начинались рано. Вообще личное занимало много места во взаимоотношениях группы. Все были предельно предупредительны друг к другу, дружны и относились к своему Жоржу с прямо-таки патриархальной почтительностью. Он платил им такой же нежной заботливостью и привязанностью.
При встрече начинались неизменные расспросы:
— Как самочувствие, Георгий Валентинович?
— Благодарю, ничего. А вы как, Павел Борисович? Голова не болит?
— Спасибо, пока хорошо. Чуточку в боку покалывает. Ну, да уж годы наши такие. А почему Вера Ивановна помалкивает? Как вы себя чувствуете?
Вера Ивановна никогда ни на что не жаловалась, хотя была не очень крепка здоровьем.
— Ничего, ничего, — отмахивалась она от расспросов, словно стремилась спрятать что-то глубоко интимное, скрытое даже от близких, — слава богу.
В этой компании Владимир Ильич казался самым цветущим и выносливым. Он и в самом деле чувствовал себя бодро, и в его движениях, взгляде, голосе, улыбке, широких плечах чувствовался большой запас сил. У него тоже осведомлялись о здоровье, но только из чистой вежливости. А Потресова все члены плехановской группы мучили минут пять: как спал, убавляются ли хрипы в груди, пьет ли молоко и как подвигаются его хлопоты о санатории?
Потресов как-то пришелся ко двору членам группы. Его считали своим. А он их не признавал.
По дороге от причала в Корсье говорили о всякой всячине. Шли лесом, держались тропок, где погуще тени. Чаще всего рассказчиком бывал Аксельрод. Он знал массу историй. Владимиру Ильичу приходилось поддерживать эти разговоры.
Как-то, шагая рядом с Аксельродом, Владимир Ильич упомянул об известном хирурге Бильроте. В одной своей книге Бильрот давал определение здорового человека. Чем отличается такой человек? Ярко отчетливой эмоциональностью. Любит так любит, ненавидит так ненавидит, хочет есть, так ест с аппетитом, хочет спать, так уж не станет разбирать, мягкая у него кровать или нет.
— Позавидуешь вам, — вздохнул Аксельрод. — Конечно, мы уж старики. Глядя на вас, вспоминаю пушкинские строки:
Здравствуй, племя младое, незнакомое.
— Это я-то «младое»? — смеялся Владимир Ильич. — Это я, по-вашему, из племени «незнакомых»?
Плеханов тотчас поддержал Аксельрода:
— Смена поколений — вполне закономерная вещь. Вы человек своей эпохи, мы — своей. Увы, быть такими полноценными людьми, каких включает в свое определение Бильрот, мы уже не сможем… Кстати, мы, кажется, очень быстро шагаем. У Павла Борисовича одышка, придержим шаг. Да и Вера Ивановна уже запыхалась. Не будем спешить. Незачем…
Владимир Ильич прекрасно понимал, как тесно связаны между собой члены группы, ему нравилась трогательная предупредительность, с какой они относились друг к другу. Он глубоко ценил их прошлые заслуги, но в то же время не мог не замечать, что личное стало играть слишком большую роль в их жизни.
Будучи в чем-то не согласен с Плехановым, Аксельрод ему этого открыто не скажет. В свою очередь, Плеханов и другие члены группы тоже старались всячески избегать острых углов во взаимоотношениях друг с другом.
Правда, они много пережили. Их спаяли годы совместной борьбы за распространение марксизма в России, они долгое время были почти одиноки.
Так ведь это давно ушло! Нет прежнего одиночества. Но члены группы словно не замечали новых перемен. И Владимир Ильич не напрасно говорил им о Бильроте. Ему от души хотелось, чтоб эти люди не теряли то хорошее, что было в них, чтобы они оставались такими, какими были в молодости, когда вступали в революционное движение.
«Не становитесь прежде времени стариками, — казалось, говорил им Владимир Ильич. — Вы еще не старики. Будьте прямы, говорите что думаете, чье бы самолюбие это ни задевало. Есть высшие интересы, перед которыми личная спаянность и доброта — ничто!..»
Так или иначе, до той минуты, когда все усаживались за стол в небольшом гостиничном номере и начинали деловое обсуждение, Владимир Ильич был готов многое простить этим людям; им ведь тоже ничто человеческое не чуждо. Но тут, за столом, он ждал от членов группы принципиальности, готовности прежде всего отстаивать истину, невзирая на лица.
Увы, они и тут оставались осторожными политиками — и по отношению друг к другу, и все вместе — по отношению к Владимиру Ильичу.
— Будем откровенны и нелицеприятны, — говорил Георгий Валентинович в начале совещания. — Известный французский писатель Ривароль ввел в обиход изречение, которое хочу напомнить: «Всё, что не ясно, то не по-французски». Я скажу так: всё, что выходит за рамки существа дела, то не годится и не стоит малейшей затраты времени.
— То не по-русски, — добавляла Засулич.
— Именно так, — одобрительно кивал Плеханов.
А сам тянул, тратил время на хитросплетенные речи, не давал ответа по существу, согласен ли он с постом равноправного редактора.
Основное внимание посвящали обсуждению задач будущей газеты и журнала. Казалось, ясна членам группы и главная цель. Объединение сил, борьба с крохоборчеством «экономистов» и других извратителей марксизма, постепенное завоевание социал-демократических кружков и подготовка съезда партии — все это не подвергалось сомнению, споров не вызвало.
Как о чем-то давным-давно ясном, понятном, существовавшем в сознании многих и помимо того плана, с которым приехал Владимир Ильич, Плеханов говорил:
— Конечно, мы вступили в такую стадию развития, когда все противоречия крепостнического строя в России обострились и создались объективные предпосылки и условия для революционных действий.
Он соглашался (и тоже как с чем-то само собой ясным и понятным), что пора поставить общерусскую нелегальную газету, которая повела бы борьбу с унизительным для марксиста разбродом, царящим на Руси, когда каждая социал-демократическая группа, когда каждый, именующий себя социал-демократом, по-разному понимают Маркса и делают из его учения самые разные выводы.
— Вспомним опять Ривароля и скажем, что все эти выводы не по-французски и не по-русски и подавно уж не по-марксистски. Одни ударяются в убогий экономизм, другие — легальные марксисты — выбрасывают из нашего учения вообще его живую душу, третьи, считая себя марксистами, признают в то же время и террор. Как не сказать, что это похоже на ту самую «волосатую путаницу», какую Глеб Успенский описывал, рассказывая о крестьянских сходках нашей бедной Руси.
— Вот именно, — поддакивала Засулич.
Кивал с глубокомысленным видом и Аксельрод.
России от Плеханова доставалось крепко: где еще есть такой разброд, ячество, интеллигентский индивидуализм, прекраснодушное болтание о спасении вместо дела? Во Франции? В Германии? В Бельгии? Нет, только в нашей России.