Перечитав эти строки, Владимир Ильич некоторое время не отрывал от них глаз, потом сказал со вздохом:
— Да, мы над этим местом думали, когда помещали статью в номере, советовались. Ну что ж, борьба есть борьба, Надя, тут он прав.
— Я понимаю, Володя, но в России я от многих слышала, что Плеханов все больше становится бранчлив, а это уж нехорошо.
— Нехорошо, — согласился Владимир Ильич. Он был в хорошем настроении. Шутливо добавил: — Возможно, сказывается возраст. Все-таки учти, Надя, ему скоро пятьдесят!
После чая они пошли искать более удобную квартирку. Жили члены редакции на скудные средства, которые выдавались им из партийной кассы. Выпуск и распространение «Искры» стоили дорого, и приходилось экономить каждый грош.
Квартиру нашли не сразу. Потратили еще день на поиски. И наконец набрели на дешевую квартирку в тихом уголке Мюнхена, где проживает малообеспеченный люд, и скоро переехали туда. Теперь можно было вызывать из Питера Елизавету Васильевну. Дали ей телеграмму и через неделю уже встречали ее на вокзале. По случаю приезда Елизаветы Васильевны был устроен обед для всей маленькой колонии «Искры».
Но главное было, конечно, не в домашнем обеде, по которому, правда, все соскучились, а в возможности послушать новости, привезенные из России Елизаветой Васильевной, сообща посидеть, отдохнуть.
— Неужели Надя вам не рассказала всего? — отбивалась Елизавета Васильевна от усердно наседавших на нее с вопросами работников «Искры». За обедом приезжей особенно не давал покоя сам Владимир Ильич. Она только смеялась: — Ох, и ненасытные вы люди. Ну что вам еще рассказать? Да вы же лучше моего знаете, что творится в России!
По вышедшим номерам «Искры» действительно видно было, что газета прекрасно осведомлена о новейших событиях русской жизни. В газете можно было найти корреспонденции из самых разных уголков России, а не только из наиболее крупных городов. Донецкая Юзовка, Саратов, Одесса, Кишинев, Екатеринбург, Нижний Новгород, Псков. События в Питере и Москве освещались особенно широко. Все это было результатом тех связей с комитетами и агентами «Искры» в России, которые газета успела наладить.
В «Искре» уже прошла корреспонденция Глеба Кржижановского, рассказывавшая о жизни в Сибири, на строительстве железнодорожной магистрали. Конечно, подписи Глеба под заметкой не было, как и под корреспонденцией Лепешинского о псковской жизни на страницах третьего номера.
Увидит скоро свет и корреспонденция Бабушкина из Иваново-Вознесенска, присланная Бауманом в книге «Жития святых».
Ссылаясь на это, Надежда Константиновна, смеясь, защищала мать от града расспросов и говорила гостям:
— Не мучьте маму, друзья. Только, пожалуй, об одном пусть нам поподробнее расскажет. Как дела у Калмыковой?
— Да, да, — заинтересованно придвинулась Засулич поближе к Елизавете Васильевне. — Меня это волнует больше всего!
Судьба Тетки давно тревожила мюнхенскую колонию «Искры».
Вот какая история произошла с Калмыковой.
На январские и февральские волнения студенческой молодежи правительство Николая II ответило репрессиями. В эти месяцы усилились и рабочие выступления. Царские власти не в шутку встревожились. Последовали драконовы указы: «запретить», «навести надлежащий порядок». Но это только подлило масла в огонь.
В февральский день в Петербурге, у Казанского собора, произошла демонстрация, закончившаяся схваткой студентов с полицией. Толпа пела «Марсельезу». В марте демонстрация у Казанского собора повторилась. На площади перед собором колыхалось море голов. Трепетали на ветру два знамени — белое и красное. В толпе ходили курсистки и разбрасывали прокламации. Слышались гневные протесты против тирании самодержавной власти.
Прошел слух, что царь испугался и сбежал из Зимнего дворца. Он поспешил укрыться в Царском Селе, подальше от Петербурга, а войскам отдал приказ подавить бунт. Сразу повеяло чем-то грозным. Скоро налетели казаки и городовые. Били демонстрантов шашками, вынутыми из ножен, и нагайками. Страшные сцены увидел Петербург в тот день. Кричали женщины, падали, обливаясь кровью, юноши и девушки. Разъяренные студенты вырывали у полицейских шашки, бросали в них камнями.
На заставах произошли стычки казаков с рабочими. Четыре роты солдат стояли наготове у Триумфальной арки за Нарвской заставой. Опасались выступления путиловских рабочих.
Калмыкова в тот день тоже была в толпе у Казанского собора. Не в ее натуре сидеть дома в такие минуты. Она все видела с паперти собора. И, возмущенная до глубины души, вечером того же дня пошла в писательский клуб, где ее хорошо знали, и организовала письмо с протестом против позорных действий царских властей. Несколько десятков писателей подписали протест. В эти дни Александра Михайловна снова показала себя решительной женщиной.
«Искра» подробно рассказала на своих страницах о событии у Казанского собора, о гневном протесте русской передовой общественности против зверской расправы с безоружными манифестантами, о студенческих волнениях последнего времени в других городах.
Но о том, что произошло затем с Калмыковой, в мюнхенской колонии «Искры» знали мало. Приехав, Надежда Константиновна смогла сообщить встревоженной Засулич лишь то, что, будучи в Питере, слышала: у Тетки неприятности, правительственные власти озлоблены ее вмешательством в события у Казанского собора.
Елизавета Васильевна привезла кое-что новое, но это тоже были лишь слухи.
— Преследуют очень Александру Михайловну, — рассказывала она за обедом. — Таскают на допросы и грозят даже ссылкой. Так говорят в Питере, и большинство ей сочувствует.
— Еще бы! — подхватил Владимир Ильич. — Человек она прекрасный, и ее помощь нам мы всегда будем ценить. На ее деньги построилась «Искра». Чем мы могли бы ей помочь?
— Ходит слух, — продолжала Елизавета Васильевна, — что Калмыковой придется закрыть свой книжный склад и уехать за границу.
— Вот хорошо! — обрадовалась Засулич. — Я напишу ей, чтоб приехала к нам!
Мартов нашел, что это невозможно. Он немного знал Тетку, когда работал в питерском «Союзе борьбы», и тоже отозвался о ней с похвалой, но нашел, что такой видной и хорошо известной в Германии женщине нельзя поселяться в Мюнхене. Это сразу привлечет внимание немецкой полиции к «Искре» и кончится провалом для всех.
Владимир Ильич одобрил:
— Правильно, Юлий.
Веру Ивановну постарались успокоить. Не из слабых Тетка, постоит за себя. У нее в верхах большие связи, найдет выход.
Потом говорили о предстоящих в России новых волнениях, когда подойдет праздник 1 Мая. Опять будут демонстрации, схватки с полицией, забастовки.
В адрес мюнхенской части редакции недавно поступило от Плеханова письмо, вызвавшее споры. В Мюнхене побывала агент «Искры» Захарова, с ней в Россию отправили заранее заготовленные первомайские листовки. Плеханов в своем письме написал, что «на улицу звать рабочих не следует. Правительство приготовится к бойне, прольется кровь».
Сейчас об этом письме снова зашла речь. Вера Ивановна поддерживала Георгия Валентиновича, Владимир Ильич возражал ей, доказывал, что тут речь идет о вере рабочего класса в свои силы, а это важнейший вопрос будущей революции.
— Вера Ивановна! — вмешался Мартов. — Вам ли отстаивать благопристойную умеренность? Не вы ли одна из первых подняли оружие против насилия, за поруганную человеческую личность? Так встряхнитесь же, вспомните, кем вы были и кем стали? О Вера! О Ивановна! Скорее же порвите путы, восстаньте против тех, кто принудил вас к героизму раба. Долой патрициев! Долой авторитеты! За полную свободу индивидуума, за неограниченное волеизъявление личности и ее права — вот чему мы должны служить!
Это была целая программа вольности, панегирик свободной индивидуальности. Всем показалось, что Юлий Осипович, хотя и шутит, слишком уж горячо и необдуманно свергает авторитеты и поет хвалу индивидуалистическому раскрепощению воли.
— Это уж слишком, Юлий, — заметил Владимир Ильич. — Ты тащишь Веру Ивановну из огня в полымя. Вот приедет Георгий Валентинович, покажем ему нашу почту из России, поделимся нашими новостями, и он, надеюсь, не станет настаивать на своей точке зрения. Как вы думаете, Вера Ивановна?
— Не знаю, — отозвалась она хмуро. — Мне за него отвечать трудно. А вы, Юлий Осипович, иногда начинаете так радикально философствовать, что прежде всего становитесь ниспровергателем собственного авторитета.
Елизавете Васильевне надо было дать отдохнуть, и сразу после обеда Засулич и Мартов собрались и ушли.
На улице Мартов говорил Вере Ивановне:
— Что день грядущий нам готовит — вот вопрос.
— Бросьте гадать на кофейной гуще, — невесело отозвалась Засулич. — Хорошего не ждите, во всяком случае. Я уже двадцать лет живу ожиданием. Идемте в кафе, мне не хочется домой. Скорее бы Жорж приехал. Знаете, — вдруг оживилась Вера Ивановна, — он будет доволен, я думаю. Все-таки «Искра» делает доброе дело!
— Наша «Искра» — герой дня, — сказал с гордостью Юлий Осипович и поправил спадающее с тонкого носа пенсне. — И вообще все хорошо, только я вот все худею и худею. Даже пенсне не держится. Ну, да что о себе думать? Мы люди преходящие. Навоз истории.
О себе, как об одном из тех, кто призван на свет лишь служить «навозом» истории, он говорил с иронией часто. И худ он был действительно очень. Казалось, в чем только душа держится. Аппетит у него был плохой, и, сидя с Верой Ивановной в кафе, он ничего не ел, только потягивал пиво и рассуждал на разные темы, нередко заставляя Веру Ивановну то возмущаться, то хохотать.
Просмотр почты и ответы на письма из России отнимали много времени, но не было у Владимира Ильича более приятного и любимого дела. Письма он по нескольку раз перечитывал. Подолгу обдумывал. Иногда ночью проснется, зажжет свет, возьмет письмо и снова читает.
Но прежде чем Владимир Ильич мог взяться за эти письма, их требовалось привести в удобочитаемый вид. Важные сообщения прятались в переплетах книг, альбомов, паспарту (плоских картонных рамках для фотографий и картин). Все надо было осторожно вскрыть, отмочить, отклеить, письма проявить на огне свечи или лампы, а потом и расшифровать — каждое по своему особому и заранее условленному ключу. Надежда Константиновна и ведала теперь этим сложным хозяйством.