— Уйма головоломной расшифровки! А я еще не все ключи хорошо освоила.
Часов в десять вечера Владимир Ильич явился домой еще более молчаливый, чем утром. На улице голубел чудесный прохладный вечер, а в комнате из-за плотно занавешенных портьер было душно. Надежда Константиновна сидела при зажженной лампе у стола и разбирала письма.
В почте было новое письмо от Лепешинского. Его кличка была «Лапоть». И еще: «2А ЗБ». Письмо уже было расшифровано, и, прочитав его, Владимир Ильич долго ходил в задумчивости из угла в угол, иногда останавливался у лампы, возле которой работала Надежда Константиновна, и снова пробегал глазами по строкам письма Лаптя.
«У нас пока все те же споры между статистиками, — сообщал Пантелеймон Николаевич, и Владимир Ильич ясно видел перед собой его самого, слышал его басовитый, рокочущий голос. — Но есть и новое. Раскалываемся, вот что интересно! Делимся на искровцев и прочих».
— «Раскалываемся… Раскалываемся», — повторял про себя Владимир Ильич. — Наш милый женевский «брат» сам же написал про «гору» и «жиронду», а то, что у нас в русской жизни происходит, в каждодневной практике, — этого видеть не хочет. Обещал почту посмотреть, хотел «проникнуться» нашими новостями, как он мне сам писал, а не торопится. Да… Мне этого не понять!»
В своих письмах в Мюнхен из Цюриха Аксельрод ради конспирации называл Плеханова «братом». Услышав слова о «брате», Надежда Константиновна внутренне напряглась.
Владимир Ильич опять зашагал по комнате.
— А знаешь, Надя, — вдруг сказал он, — впечатление у меня такое, что камень за пазухой он все-таки держит. Но что тут делать? Было бы хорошо, если бы все ограничилось этим.
— То есть? — озадаченно подняла голову Надежда Константиновна. — Как тебя понимать?
— Видишь ли, Надя, на его генеральство и прочие недостатки я смотрел бы сквозь пальцы, хотя и личные качества важны в политике. К сожалению, нет людей без недостатков, все грешны. Но когда речь заходит о больших вопросах теории или политической злобы дня, тут не избежишь самой острой борьбы.
Надежда Константиновна не спускала настороженных глаз с Владимира Ильича.
— Ну? А почему ты сейчас об этом заговорил?
— Потому, что дело идет к этому. По мере того как дело «Искры» разрастается, неизбежно встают большие вопросы нашего искровского движения. Я тебе рассказывал: предстоит начать разработку программы, устава партии, ее тактики и стратегии. И тут возможна большая катавасия.
Надежда Константиновна прикусила губу; так серьезно было все то, о чем он сейчас говорил. Он предвидел возможность серьезных расхождений и острых схваток в собственном лагере.
— Тебя заботит сам Плеханов? Кстати, он что-нибудь сказал о твоей статье для четвертого номера?
— Сказал и не сказал. Впечатление такое, будто он умышленно обходит главное. И дело вовсе не в моей статье. Он не хочет видеть того, что происходит в России. к вестям о майских событиях отнесся настороженно, но ничего не сказал и нам не дал сказать, сразу перевел разговор на другое. И мне кажется, что вера в свой непререкаемый авторитет может увести его далеко. Самое страшное, что бывает с политиком, который берется решать судьбу масс, — отвернуться от жизни. А судьба нашей партии и есть судьба миллионов. Тут главное — видеть жизнь!..
И, тяжело вздохнув, Владимир Ильич добавил:
— Расхождения могут быть, и они есть, конечно, и внутри нашей редакции. Но расхождение между нами в этом — в отношении к живой жизни — я считаю самым серьезным и опасным.
Надежда Константиновна уже не могла усидеть на месте.
— Володя, — сказала она со сдерживаемым волнением, — я только сейчас начинаю понимать во всей глубине, как нелегко тебе тут было этот год. Но ведь всякий, кто имеет глаза, видит: ты делаешь все, чтобы Георгий Валентинович и все другие больше втягивались в эту живую жизнь. И особенно стараешься ради него, ради Плеханова. Ты сам приехал к нему в Корсье, позвал в «Искру», в живое дело, самое живое для нас всех. А как он себя повел? Сейчас ты продолжаешь тянуть его в «Искру», тоже не жалея усилий. А он опять… Но это уж не твоя вина, в конце концов. Твоя совесть совершенно чиста.
Владимир Ильич тихо проговорил:
— Все так, Надюша, но Плеханов — блестящий ум. И я хочу, чтобы он служил нашему общему делу.
Несколько дней пробыл Плеханов в Мюнхене.
Мартову, видевшему его впервые, Георгий Валентинович как личность не понравился. Смущенно признавшись в этом Владимиру Ильичу, Мартов сказал, по обыкновению, часто покашливая:
— Конечно, его книги по марксизму и его заслуги велики. Но уж очень он неприступен в своем олимпийстве. И потом, мне все кажется, что он обходит многие наиболее острые вопросы, словно считает нас слишком молодыми для участия в их решении. Вы, мол, практики, а теоретик — я!
В свою очередь, и Юлий Осипович не очень-то пришелся по душе Плеханову, чем крайне была огорчена Вера Ивановна. Плеханову она давала самые лучшие отзывы о Мартове, а Мартову говорила с жаром:
— Вы ничего не понимаете в Жорже, дорогой Юлий Осипович! Это колосс! Он сложен, как все великие люди, И вы еще сойдетесь и сдружитесь, уверяю вас.
Владимиру Ильичу она говорила:
— Жорж без ума от вас! Он твердит, что вы человек большого полета.
Как она радовалась, слыша из уст Плеханова добрые слова об «Искре», как возликовала, когда он при ней стал хвалить статьи Мартова, тепло отозвался о Надежде Константиновне, назвал ее «великой труженицей»!
Но иногда глаза Веры Ивановны выдавали внутреннюю тревогу, которую она глубоко таила.
Казалось, разговоры о делах были для Плеханова отнюдь не самым главным, а скорее лишь поводом блеснуть остроумием, рассказать что-нибудь смешное. Во всяком случае, такое впечатление оставляло его поведение. Он как бы развлекался сам и развлекал собеседников. Особенно доставалось от него, конечно, противникам, с которыми он привык каждодневно сражаться у себя в Женеве.
— «Где «Искра» помещается? — иногда слышатся голоса в «Ландольте». — Почему она прячется от нас? Или мы не революционеры? Пусть приедут сюда члены редакции, выступят с рефератом. Ведь мы даже не знаем, кто они? Статьи печатаются почти сплошь без подписи. Тайны мадридского двора! Зачем это? Непонятно!..»
Так рассказывал Георгий Валентинович и смеялся, заложив руку за борт сюртука. Разговаривая, он не садился и, видимо, сам не отдавал себе отчета, что тем самым заставляет собеседников окружать его кольцом, как центральную фигуру.
Ему бы признать, что влияние женевской базы русской революционной эмиграции падает, что возник новый партийный центр в Мюнхене во главе с Владимиром Ильичем. Но признать это было выше его сил, хотя он не мог этого не видеть. Видел! И давно!
Вере Ивановне казалось, что одна она понимает его душевное состояние. Он даже с ней на эту тему не разговаривал. Но в одном Засулич не ошибалась: он действительно испытывал большое внутреннее смятение в эти дни.
Его прежде всего поразило обилие писем в редакцию из России. В искровскую почту он все же заглянул, правда, это было уже почти перед самым его отъездом. Прочитав некоторые письма и ознакомившись с системой искровской агентуры и с организацией транспортировки «Искры», Георгий Валентинович снова испытал, как тогда в Корсье, радостное ощущение новизны.
Нельзя было не почувствовать, что в русском социал-демократическом движении наступил этап, подымающий его на новую ступень. Теория сомкнулась с практикой. Какой подлинный марксист мог бы не оценить всей важности того, что делала «Искра» и что уже успела сделать! Гениально просты, но глубоки слова Маркса о том, что философы до сих пор лишь объясняли мир, а вся суть в том, что его надо переделать. То, что делал Владимир Ильич, и было таким же гениально простым, но единственно верным и нужным для будущих преобразований России, и не только России.
Ведь что такое «Искра»? Что значат ее обширные связи с Россией, все эти письма, письма, письма?
Партия рождается! И здесь, в «Искре», бьется ее пульс, здесь ее душа и мозг.
Огромная переписка с революционной подпольной Россией, вид этих писем, написанных молоком, лимонной кислотой и другой химией, растрогали Плеханова. Неужели это все так и есть? Возможно ли, чтобы Надежда Константиновна, показавшаяся Плеханову даже слишком скромной и тихой женщиной, одна справлялась с обработкой, расшифровкой и зашифровкой такой груды писем? Возможно ли, чтобы один Владимир Ильич писал столько писем в Россию и, словно дирижер большим оркестром, управлял искровским движением в необъятной России?
— Однако ж, — бормотал Георгий Валентинович, проглядывая тетради редакции «Искры», полные адресов, конспиративных кличек разных комитетов партии в России и лиц, работавших на «Искру», — практически все это, конечно, чрезвычайно необходимо и важно. Да! Без практики нет и теории. Тут единая и глубокая взаимосвязь.
После переговоров в Корсье Георгий Валентинович старался быть в самых лучших отношениях с Владимиром Ильичем, а Владимир Ильич, в свою очередь, всячески подчеркивал свое расположение к нему. Но Засулич, у которой было чуткое сердце, чувствовала, что оба держатся настороже. Несколько натянуто вела себя при разговорах с Плехановым Надежда Константиновна, и Вера Ивановна тоже это замечала и переживала.
Конечно, за несколько дней его пребывания здесь состоялись и деловые разговоры. На совещаниях редакции обсуждались большие, важные вопросы. Договаривались о тактике по отношению к разным группам российского революционного движения внутри страны и вне ее. Коснулись и партийной программы. Плеханов признал: да, пора, пора ею заняться, какая же партия без программы.
— Любая партия начинается с программы, — сказал он. — У нас, правда, все вышло наоборот. Началась РСДРП с манифеста, а программу мы еще только должны будем принять. Типично для нашей милой России-матушки.
Накануне отъезда, под вечер, Георгий Валентинович часа два ходил с Верой Ивановной по аллеям Английского сада. Будто назло, в насмешку, опять м