всегда есть возможность у него переходить границу нашему человеку вместе с контрабандистом и что такие люди нужны. Итак, вот такое предложение мы Вам делаем: поезжайте тотчас на место, съездите с одним из Ваших паспортов к Николаю в Мемель, узнайте от него все, затем перейдите границу по Grenzkarte или с контрабандистом, возьмите лежащую по сю сторону (т. е. в России) лит[ерату]ру и доставьте ее повсюду…»
Бауману не впервые бывать в Мемеле. Он поехал. Но Роллау уже не застал. Тот, не дожидаясь Баумана, решил рискнуть, двинулся с транспортом «Искры» через границу и потерпел неудачу. На этот раз Роллау и сам попал в лапы русской жандармерии. Его посадили в тюрьму и предали суду.
Случались провалы и в других, разбросанных по западной границе пунктах, через которые «Искра» доставлялась в Россию. Полицейские ищейки рыскали вдоль всей границы. Нередко можно было встретить филера то в корчме, то в каком-нибудь заезжем доме, то на базаре. Ускользать от них было нелегко.
Мало-помалу у Николая Эрнестовича и у других агентов «Искры», занятых переброской «Искры» через границу, выработалось умение выходить из трудных положений, пользоваться каждой возможностью для того, чтобы лучше выполнять свое дело. На границе действовали целые контрабандистские «фирмы», и Бауман, как и другие агенты, старался держать связь с ними, а не с одиночками-контрабандистами, — так было надежнее.
Возмущенные притеснениями, насилиями и беззастенчивым ущемлением прав населения западных национальных окраин России, жители польских, литовских, латвийских и бессарабских городов и местечек относились без вражды к революционерам, нередко помогали их работе на границе.
Обычно во главе контрабандистской «фирмы» с немецкой стороны границы стоял немец, с русской — литовец или поляк. У них были свои люди по обе стороны границы. За переправку туда или обратно с «головы» брали десять рублей. Пограничная стража тоже нередко состояла у «фирмы» на тайной службе. За пропуск через русскую границу солдат получал рубль.
Сколько ума, ловкости, беззаветной отваги требовалось, чтобы протащить груз с «Искрой» в Россию и не попасться! За кого только Бауман себя не выдавал, появляясь на границе! То он представлялся:
— Владимир Полетаев, имею честь состоять коммивояжером немецкой фирмы «Золинген» с отделениями в Петербурге и Москве.
То Николай Эрнестович начинал объяснять случайным собеседникам в какой-нибудь местечковой корчме» что он ездил в имение одного здешнего помещика наниматься на «место» в качестве счетовода.
— Ну и как? Устроились?
— Еще не решил, знаете. Сейчас хочу вернуться домой и посоветоваться с семьей.
Собеседники сочувственно кивали. Бауман удивительно быстро располагал к себе людей.
— А кто же тот помещик, молодой человек?
Вопрос для Баумана опасный, ведь местные жители хорошо знают все то, что их окружает. Но Николай Эрнестович не теряется и называет фамилию помещика, имение которого находится не так близко.
При аресте агента «Искры» или кого-нибудь из тех, кто ему помогал, оставшиеся на свободе товарищи тотчас давали знать об этом «Фекле» и тем лицам, которым провал на границе тоже грозил арестом. И часто бывало: сломя голову мчит Николай Эрнестович из одного города в другой, чтобы опередить полицию и перехватить письмо, посланное арестованному лицу еще до провала.
В августе Иван Васильевич уже заканчивал работу над статьей против господина Дадонова. Это стоило немалых трудов. Писалось Ивану Васильевичу не так легко.
Над каждой корреспонденцией в «Искру» он корпел подолгу, старательно переписывал, переделывал, изводил не один черновик.
А тут задачка оказалась потрудней. Если бы не помощь местной подпольной организации, он бы, пожалуй, не справился. Да и то сколько пришлось самому Ивану Васильевичу поездить по Иваново-Вознесенскому краю, пока весь нужный материал оказался у него в руках.
Он заходил в кабаки и библиотеки, появлялся на базарах, лавках, общественных садах и везде подолгу по душам толковал с людьми. Знал он, хорошо знал и сам рабочую жизнь, да хотелось побольше живых, свежих сведений собрать и бросить в лицо Дадонову, не увидев-тему ничего хорошего в сердце и трудной жизни рабочего человека.
А ведь сколько вокруг красивого, доброго, благородного, несмотря на все беды измученных нуждой и каторжным трудом рабочих, сколько братской теплоты в отношении друг к другу, сколько веры в лучшее и тяги к свету!
Из Иваново-Вознесенской библиотеки Бабушкину доставили справку: книг в ней 1496. А из 1466 постоянных читателей — 1155 рабочих. А Дадонов пишет, что рабочие не читают.
Забирался Иван Васильевич на известную в Иваново-Вознесенске гору, где под вековыми соснами по целым дням толпится всякий люд, не имеющий пристанища и работы. Иван Васильевич подсаживался к какой-нибудь компании и под всякими предлогами заводил разговор о Дадонове, рассказывал, какой поклеп возводится на простой народ, и, собственно, уже в самом устном рассказе, в том, что и как он говорил, содержался готовый, страстный памфлет против господствующего класса, его паразитического образа жизни и свойственных ему пороков. В то же время это было горячее выступление в защиту рабочего люда, его нравственности, убеждений, чести и достоинства.
Где появлялся Бабушкин, там появлялся и тощий старик в изорванной одежде, сшитой из домотканого полотна. Слушая разговор, он жевал беззубым ртом корку хлеба и часто с одобрением кивал лысой головой:
— Правильно говоришь, Иван Васильевич! Растерзал бы его, Дадонова, барина глупого! Чтоб знал!..
— Шибко! — одобряли и другие. — Ну, бывает, и выпьем, и поволыним. Ну и что с того? Разве мы зверье какое, а не люди?
— Не в том дело только, что люди, — вставлял от себя Бабушкин. — А в том дело, что мы с вами рабочий класс — главная сила истории! Ежели хотите знать, товарищи, то и за пороки наши должна отвечать буржуазия. Душа у рабочего класса чистая, ее ничем не запачкаешь! А у буржуев она чернее сажи, потому что они чужой труд воруют. Так я говорю, нет?
— Так, так, — кивал лысый старик.
Этого старика нигде не принимали на работу, уж очень он был хил и слаб. Вот он и слонялся целые дни на горе. А считался неплохим красилем.
Бабушкин сделал его своим помощником, и тот охотно выполнял поручения. То «Искру» отнесет куда надо, то вызовет с фабрики человека, нужного Бабушкину, то спрячет в своей халупе нелегальную литературу.
Этот старик и добыл Ивану Васильевичу справку о количестве рабочих, пользующихся книгами в местной библиотеке. Самому Бабушкину брать такую справку было опасно; потом, найдя в «Искре» эту справку, полиция могла бы напасть на его след. Поэтому он надоумил старика сказать в библиотеке, что справка-де нужна одному больному учителю, который интересуется ею для своих нужд: пишет об образовании в России.
Старику дали справку. Иван Васильевич поблагодарил красиля и, конечно, вставил в свою статью эту справку с удовольствием и добавил, что рабочие читали бы еще больше, да их ли вина, что царизм намеренно держит народ в темноте и сознательно приучает его не к книге, а к водке.
А что касается водки, то Иван Васильевич показал в своей статье, что в высших слоях царской знати пьянствуют куда больше, чем в простом народе. И, не стесняясь, Бабушкин приводил в пример самого министра внутренних дел Сипягина:
«…Вот, например, министр Сипягин, объезжая в это лето, всюду принимал предлагаемые обеды и был пьян хуже сапожника (извиняюсь перед товарищами за такую фразу), а что это верно, то рабочие видели, как он с морозовского обеда выходил «еле можахом»… Он трезвый выглядит точно большой медный куб, а пьяный еще краснее становится (кстати, советуем ему пить меньше, дабы не сгореть от спирта)».
Вскоре после того как Иван Васильевич отправил свою статью в Мюнхен, пришлось ему как-то снова побывать на иваново-вознесенской горе. Над городом сеялся дождик, стояла непогодливая осень, пришла она рано, быстро стерла все краски лета.
Не успел Иван Васильевич разговориться с людьми, порасспросить, что у них новенького, как вдруг случилось недоброе.
Ивану Васильевичу помогали в городе многие. Всюду был у него свой глаз. Прибежал на гору в обед замурзанный, шустрый мальчонка лет десяти:
— Послали меня сказать вам, дядя! Скорее уходите отсюдова. А то могут и вас зацапать.
— Как — зацапать? Что ты, малец?
— А так. Старика-то вашего взяли. Вели его с голыми шашками в участок. Сам видел…
Неделю после этого события Иван Васильевич скрывался в Москве. Искал Баумана. Явку в комитете к Грачу не дали: тот сам сейчас был под угрозой ареста и колесил по каким-то местам, заметая следы.
Но о Бабушкине в комитете позаботились — дали надежный ночлег, а тем временем через своих людей навели в Иваново-Вознесенске справки. Оказалось, в библиотеке вертелся филер. За стариком, взявшим справку о книгах, долго следили, потом его схватили и начали допрашивать, но он никого не выдал, нашелся что сказать. Не помнит, мол, где живет тот учитель, который посылал его за справкой, помнит только, что получил за труды двугривенный да пропил все в кабаке.
В грустном настроении возвращался Бабушкин в свой Покров. Вез с собой в корзине новые номера «Искры», и была причина для радости, а на душе все же лежала печаль.
Жаль было старого красиля. Того всё держали в тюрьме.
— Вот что стоит корреспонденция в «Искру», — говорил Бабушкин дома жене. — Вот что значит рабочему человеку браться за перо. Только за справку о том, кто что читает, попал человек в кутузку.
— А скажи, Ваня, — интересовалась Прасковья Никитична, — в «Искре» и подпись твоя будет?
— Что ты, милая! Нельзя! Подпись будет простая: «Рабочий за рабочих». И все.
В эту осень побывала в Мюнхене и Калмыкова.
Пришлось Тетке, пережив целую трагедию, оставить любимое дело, закрыть свой книжный склад и убраться подальше от полицейских преследований. В Петербурге ее не оставляли в покое, грозили Сибирью. Ну, раз уж ей, вдове сенатора, грозят ссылкой, то тут ничего не поделаешь. Используя свои большие связи, Тетка добилась заграничного паспорта и стала эмигранткой, переехала на жительство в Дрезден.