Появилась она в Мюнхене под вечер в субботу. Нарочно так рассчитала, чтобы не отрывать дорогое время у работников «Искры» в рабочие дни, и первым делом навестила свою любимицу. Тяжелые шелковые юбки Тетки, каких, казалось, по длине и массивности не найти даже здесь, в Мюнхене, прошуршали прежде всего по той улице, где жила Засулич.
— Это я! — сказала она бросившейся ей в объятия Вере Ивановне. — А ты что? Что? Ведь ты, никак, героиня, а не какая-то плакса! Ну, здравствуй, дорогая! У тебя все по-старому, я вижу. Давай-ка раскроем окно, проветрим!
На столе у Веры Ивановны были накиданы рукописи, книги, на подоконнике, где стояла спиртовка, жарился подгорелый бифштекс, а «этапный» чайник стоял на стуле. Сняв его, растерянная, счастливая Вера Ивановна предложила Тетке присесть.
— Помилуй бог! — воскликнула Калмыкова. — И здесь делается «Искра»?
— Не здесь, не здесь, — махнула рукой Вера Ивановна. — Сейчас вы всё узнаете…
— Буду рада узнать. Но сперва послушай, что со мной произошло. Я — в изгнании!..
Приезд Тетки, правда, предполагался, но не так скоро. Обрадовалась ей вся мюнхенская колония «Искры». Не с пустыми руками прикатила Калмыкова в Мюнхен. Привезла деньги на «Искру», письма и книги из России.
— Ведь я недаром тетка, ваша тетка, — смеясь, говорила она при встрече с Владимиром Ильичем и его товарищами. — Держите подарки, милые мои искряки! А знаете, в России полный переполох! Говорят, вашу «Искру» даже царю показывали. Департамент полиции держит изъятые номера в самых крепких сейфах за семью печатями.
На другой день Тетку повели в Английский сад. Осень в Мюнхене еще почти не чувствовалась, только зелень стала приметно темнее.
Тетка любила знаки внимания, и хотя Владимир Ильич даже в воскресные дни работал (уже писал свою новую книгу), он тоже пошел со всей компанией в сад. Там посидели на тихой аллее, поговорили, посмеялись. Особенно часто закатывалась веселым смехом Тетка.
В разговоре с Владимиром Ильичем у нее уже не было прежних ноток доброжелательной снисходительности старшего человека к младшему. Она словно бы даже робела перед ним.
— Знаете, что о вас говорят? — сказала она Владимиру Ильичу. — О вас говорят разное, но признают, что вы сумели показать большую дальновидность.
Разумеется, тут же последовал протестующий жест Владимира Ильича, не терпевшего ни малейших возвеличиваний его личности.
— Ох, друзья мои, дети мои, как я люблю вас! — растроганно говорила Калмыкова. — Как хочется, чтобы все вы жили в добром согласии и мире! В России все бурлит и бурлит, и сколько раздоров, трагедий в самой революционной среде!
Все, кто сидел на скамье, замолчали. Над ними тихо шевелил ветвями старый дуб.
— Да, «всюду страсти роковые и от судеб защиты нет», — с грустью процитировала Пушкина Калмыкова, потом упавшим голосом произнесла: — Увы, увы, — и приложила к повлажневшим глазам носовой платочек.
Вчера Вера Ивановна провела у нее в гостинице весь вечер и сейчас, почувствовав себя неловко, сказала с досадой:
— К чему заводить эти ненужные разговоры, Александра Михайловна?
На скамье по-прежнему царила тишина. Надежда Константиновна старалась не глядеть на Владимира Ильича, но чувствовала, что он недоволен, не хочет продолжать этот разговор.
— Да мы бы закисли все без страстей, — проговорила Засулич. — Я за страсти! — с внезапной веселостью воскликнула она, и в ее глазах даже блеснула улыбка. — Я за трагедии!
— Ну, это уж слишком, — рассмеялся Владимир Ильич. — Нет! — и сделал протестующий жест.
Мартов поддержал:
— Да, лучше не искушать судьбы. Еще Кант сказал: «Ни один человек не желает иметь страстей, ибо кто хочет надеть на себя цепи, когда может оставаться свободным».
— Зачем так? — возразил Владимир Ильич. — Есть и другое изречение: страсти — единственные ораторы, которые всегда нас убеждают. Их язык — это язык природы, законы которой непреложны!
— Браво! — хлопнула в ладоши Засулич.
Мало-помалу все на скамье снова разговорились, и скоро аллею опять оглашал добродушный смех Тетки.
Вечером Тетка давала «обед» в гостинице, но Владимира Ильича там не было. Сидел дома за рабочим столом.
К своей новой книге «Что делать?» Владимир Ильич относился с особой требовательностью, много работал над ней. Все пережитое и прочувствованное за последний год, каждая новая весть из России, каждый новый разговор — все преображалось в книге в последовательную цепь отточенных мыслей о пролетарской партии, о принципах ее построения, о ее роли и месте в общенародной борьбе.
На вопрос, что делать революционеру в России, ответ давался страстный, убежденный: прежде всего до конца искоренить идейный и организационный разброд в российском социал-демократическом движении (у книги был характерный подзаголовок «Наболевшие вопросы нашего движения»), создать партию, способную выполнить исторические задачи марксизма.
На другое утро на вокзале, уезжая, Тетка снова пыталась заговорить о «драматизме» ненужных раздоров в собственной среде, но ее разговора опять никто не поддержал. Владимира Ильича не было на вокзале. Он тепло простился с Теткой еще перед ее отъездом в гостинице, дал ей некоторые поручения к герру Дитцу в Штутгарт, где печаталась «Заря». Среди немецких издателей у Тетки были отличные давние знакомства. Ее знали в Германии.
На проводах Калмыковой было позволено присутствовать только Надежде Константиновне и Мартову. Когда поезд отошел, Юлий Осипович усадил Надежду Константиновну в извозчичью коляску, довез домой, потом пошел пешком проветриться: он ночью работал и у него болела голова.
Дома, увидев, что Владимир Ильич сидит и пишет, Надежда Константиновна не стала отвлекать его рассказом о проводах Тетки на вокзале. Но позже, за обедом, рассказала про новую попытку Калмыковой заговорить о «драматизме».
Владимир Ильич только плечами пожал, улыбнулся, но ничего не сказал.
А Елизавета Васильевна встревожилась и после обеда, за мытьем посуды на кухне, все шепталась с дочерью. Та успокаивала маму.
— Ведь дела идут очень хорошо! — недоумевала Елизавета Васильевна. — Откуда же драматизм?
— Борьба всегда драматична, — отвечала Надежда Константиновна, — и у нас тоже все очень сложно, хотя дела идут хорошо. Наверно, это как вскрытие реки в половодье. Все трещит, ломается, одна льдина на другую напирает. Зато потом приходит весна!
Дела «Искры» действительно продолжали по-прежнему идти в гору. В эти дни пришла весть: «Нина работает в Баку». Это означало: в одном из крупных промышленных центров Закавказья заработала вторая искровская подпольная типография.
— Нашего полку прибыло! — эти слова Владимир Ильич произносил в те дни часто.
Так он сказал и в тот день, когда из Иваново-Вознесенска добралась наконец до Мюнхена статья Бабушкина против Дадонова.
— Да, товарищи, прекрасный рабочий-публицист прибыл в наши ряды.
Каждую статью для номера Владимир Ильич прочитывал сам и, если она нуждалась в доработке, возвращал автору с подробными замечаниями.
Редакционную правку он доверял Мартову, а часто принимался за нее и сам. И с особенным вниманием относился к заметкам рабочих.
— Надя, Надя! Ну что за статья у Богдана! Какой молодчина! — не мог нарадоваться Владимир Ильич, снова и снова перечитывая статью Бабушкина. — Вот бы показать этот труд всем тем, кто думает, что наша «Искра» малопопулярная и нужны другие, более доступные «районные» газеты…
Вопрос о популярности газеты занимал Владимира Ильича с первых дней создания «Искры». Он относился с повышенной настороженностью не только к попыткам дробить силы изданием всяких местнических газет, но и к иногда доходившим до него разговорам о том, что язык и тон статей в «Искре», мол, чересчур сложен для малообразованной рабочей массы.
Утром, отложив все дела, он взялся готовить статью Бабушкина к печати.
Был ясный, золотой осенний день.
Владимир Ильич любил свет, воздух. Работал он при настежь раскрытом окне.
В статье Ивана Васильевича были и нескладные фразы. Думая над ними, Владимир Ильич вставал из-за стола и начинал ходить по залитой солнцем комнатке. Ходит, ходит, возьмет в руки котенка, погладит, потом опять присядет к столу.
— Не хочется трогать, — бормотал он про себя. — Даже в этих фразах много горячего чувства. И мысли какие верные, точные!
Скоро статья была готова. Владимир Ильич мало что в ней изменил. Она лежала на столе, освещенная солнцем, и казалось, сама тоже излучала свет. Глядя на нее, Владимир Ильич довольно улыбался.
В полдень он взял плащ, шляпу и ушел.
В Мюнхене уже с неделю жил Потресов. Длительная жизнь в горах Швейцарии поправила его здоровье, но расстаться с санаториями он не собирался и готовился в обратный путь.
Газете он помогал деньгами и редкими статьями, которые хорошо писал и отделывал так, что по стилю они были безукоризненны.
Да еще посылал из санаториев письма и в них высказывал свое мнение по поводу тех или иных искровских дел.
Он попросил показать ему типографию, где набиралась и печаталась теперь «Искра».
Владимир Ильич и Мартов повели его на Зенефельдерштрассе. Напротив главного вокзала в небольшом домике помещалась типография Максимуса Эрнста. При посредничестве немецких социал-демократов удалось уговорить Максимуса Эрнста пойти на риск и тайно печатать «Искру».
И должно же так случиться: идут трое россиян по людной привокзальной штрассе и вдруг видят — валит публика из станционных ворот, видимо, только что прибыл поезд, а среди приезжих движутся на фаэтоне два других россиянина.
Да не Глеб ли там колыхается позади восседающего на облучке возницы в высоком цилиндре, какой носят мюнхенские извозчики? Знакомое лицо! Из-под козырька инженерской фуражки смотрят с любопытством по сторонам цепкие, слегка выпуклые глаза. Рядом на сиденье — миловидная особа в широкой шляпе. Ленточки завязаны на подбородке. Улыбка с ямочками на румяных пухлых щеках. Зинаида Павловна!..