На страничках в ряде пунктов были поправки, сделанные рукой самого Владимира Ильича по замечаниям товарищей, но в основе новый вариант сохранял все важнейшие положения прежнего. Первый пункт о членстве в партии требовал обязательного личного участия члена партии в одной из партийных организаций, а не только работы под ее контролем на «вольных правах», как предлагал Мартов.
Юлий Осипович сидел на одной из передних скамей и угрюмо смотрел на эти странички. Даже издали можно было заметить, что в нем происходит какая-то борьба. По лбу, по запавшим щекам расползлись красные пятна. До сих пор его выступления на съезде в главном не шли вразрез с искровской линией.
Выступление Владимира Ильича было коротким, он напомнил, что делегатам роздан проект устава, и разъяснил некоторые его положения. В зале, пока Владимир Ильич говорил, царила необычная тишина. Даже Махновец сидел тихо.
Хмурый августовский день смотрел в окна клуба. Хмурыми были лица ряда делегатов. Некоторые еще не всё понимали, и по их напряженным лицам чувствовалось: они хотят не просто понять прямое значение того или иного пункта устава, а постигнуть, проникнуть в то, что он может принести в будущем.
Ворчливо переговаривались между собой и раздраженно фыркали рабочедельцы и бундовцы — ярые противники предложенного съезду проекта устава. И все понимали, что бой неизбежен.
Так и оказалось. Едва Владимир Ильич умолк, началась атака.
— Прошу слова! — вскочил Попов, делегат от группы «Южный рабочий».
Он произнес длинную речь. Не совсем понятно было, чего он хочет. Касался Попов главным образом принципов организации руководства партии, функций ее центральных органов. Но по духу это было выступление явно против устава.
Потом говорил Левин, за ним бундовец Либер. Последний, в сущности, отвергал проект. Тут в зале начался ропот. Красиков, Лядов, Книпович, Шотман и другие искровцы протестующе шикали.
Вдруг поднялся Юлий Осипович. Он поправил галстук, снял пенсне, оголив тонкий нос, и начал выступление, продолжая вытирать стекла носовым платком. Голос звучал очень глухо. Вновь в зале царило безмолвие.
— Соглашаясь с общеорганизационными взглядами товарища Либера, — сказал он, близоруко щурясь на тусклый свет в окне, — я не могу согласиться с выводами, которые он из них делает, и, наоборот, присоединяюсь к выводам товарища Ленина. Только в двух вопросах я расхожусь с ним.
Владимир Ильич не отрывал глаз от Юлия Осиповича. В какой-то момент напрягся, потом мускулы его лица ослабли, и он вздохнул, но не шумно и не разом, а медленно выпуская воздух из легких. Тем временем Юлий Осипович излагал свои возражения по тем пунктам, с которыми он не согласен.
Первое возражение касалось способа составления Совета партии, создание которого предусматривалось в уставе. Второе возражение касалось права руководящих органов на кооптацию. Мартову казалось, что при кооптации не требуется единогласия. Главного, первого пункта устава он не касался.
— Мне позвольте! — встал с места Махновец. — Я считаю настоящий проект неудовлетворительным в двух отношениях. Во-первых…
В последние дни перед переездом в Лондон, беря слово в прениях, Махновец неизменно начинал так:
«Я не сомневаюсь, конечно, что мое предложение не соберет ни одного голоса, кроме моего собственного. Но тем не менее я выскажусь».
На этот раз он этих предваряющих слов не произнес, а сразу взялся костить проект устава, не обращая ни малейшего внимания на возрастающий шум в зале. Говорил он не торопясь, ровно, не волнуясь, будто читал лекцию в студенческой аудитории.
Решающие события в этот день начались еще не очень сильными грозовыми вспышками. Прения по уставу продолжались и на другой день. Полисмен уже не стоял у входа в клуб. Тахтарев, ставший помощником Дейча по хозяйственному обслуживанию съезда, ходил в комиссариат с просьбой об отмене охраны.
Оказалось, об охране позаботились английские социалисты, особенно мистер Квелтч.
В конце второго дня прений проект устава передали на обработку по сделанным замечаниям в комиссию, которую тут же избрали. В нее вошли Владимир Ильич, Мартов, Левин, Попов и делегат с совещательным голосом Носков, давно известный Владимиру Ильичу, — «Искре» этот человек помогал.
Начатое на восьмом заседании еще в Брюсселе обсуждение программы продолжали и здесь, в Лондоне.
И длились прения очень долго, несколько дней, пока наконец, на двадцать первом заседании съезда в поздний вечерний час все закончилось.
Принимали программу поименным голосованием. Пригласили участвовать в голосовании и тех, кто имел совещательный мандат. И зал радостно забурлил, когда услышал: выработанная «Искрой» программа принята большинством. После долгих усилий, борьбы, острых схваток в редакции «Искры» (о них тут мало знали) и жарких препирательств на съезде программа партии русской социал-демократии принята! Это была программа бурного натиска на царское самодержавие, смелого плана революционного обновления России.
Георгий Валентинович и тот волновался, и опять в его голосе звучали торжественные нотки, когда, позвонив в колокольчик, он объявил притихшему залу:
— Товарищи! Партия сознательного пролетариата, Российская социал-демократическая партия, отныне имеет свою программу!..
Зааплодировал зал, захлопал в ладоши Владимир Ильич, он счастливо улыбался и смотрел в зал добрыми глазами. Он позволил себе полную радость в эту минуту, самую полную за все годы после Сибири.
Один Махновец не поднял руки за программу.
Пока ее обсуждали, он двадцать один раз поднимался с места, чтобы вносить свои поправки. Их отвергли. Тогда он отверг программу. Отверг, ясно сказав почему: именно потому, что она не похожа на партийные программы западноевропейских партий. Сказав это, самодовольно, но мило улыбнулся и сел.
— Махновец себе не изменил, — сказал кто-то.
— Это не так страшно, — отозвался Бауман.
Бауман почти не выступал в прениях. Сидел и бурно переживал всё, как и Лядов, и Землячка, и Шотман, и Стопани.
— Что вы хотите этим сказать? — обратился Махновец к Николаю Эрнестовичу.
— Хуже, когда изменяют другим, — ответил Николай Эрнестович.
Впервые за все время Махновец вспылил. К Бауману подошел Аксельрод и пристыдил его: не следует выходить за рамки приличия на съезде, тут все должны уважать друг друга. Шотман, красный от ярости, стоял рядом с Николаем Эрнестовичем, готовый в случае необходимости защитить его. Но после вмешательства Павла Борисовича это не понадобилось. Бауман, слушая выговор Аксельрода, смущенно смотрел себе в ноги.
Казалось, теперь делегаты быстро примут устав и съезд подойдет к концу.
Дейч в одном из предыдущих заседаний объявил, что финансы, которыми он располагает, катастрофически тают. Он попросил ускорить работу съезда.
С ним согласились: да, надо ускорить.
Но все только начиналось.
В тот вечер, когда была принята программа, Надежда Константиновна вернулась домой одна. Владимир Ильич остался в клубе, где предстояло заседание комиссии по отработке устава. Завтра с утра его начнут утверждать в целом и по пунктам.
Подходя к дому, Надежда Константиновна увидела странную темную фигуру, стоящую у дверей. Но вот ветер качнул фонарь, свет упал на чье-то женское лицо. Ах, это Вера Ивановна!
— Что вы тут стоите? — удивилась Надежда Константиновна. — Что случилось?
— Я жду вас, — ответила Засулич.
Они поднялись наверх, вошли в квартиру. Надежда Константиновна зажгла свет, усадила Веру Ивановну в кресло, потом пошла на кухню, поставила чай.
Скоро они уже сидели за столом.
— Рассказывайте, что случилось? — спрашивала за чаем Надежда Константиновна. Она старалась казаться спокойной, а внутренне волновалась. Понимала, что предстоит тяжелый разговор.
Вера Ивановна сумрачно смотрела в стакан, держа его обеими руками. Казалось, она совершенно не чувствует, как он горяч.
— Я сама пришла спросить, что происходит, — проговорила убитым тоном Вера Ивановна, и голос ее звучал совсем безучастно. — Я перестала понимать, а хочу понять, что происходит, — повторила она.
Вдруг спросила:
— А Владимир Ильич и Юлий, наверное, заседают в комиссии, да? А знаете, — подняла она глаза, — завтра Юлий выступит против устава.
— Да? — вырвалось у Надежды Константиновны.
— Да. Это точно. Он сам мне сказал.
Теперь помрачнела Надежда Константиновна.
— Боже мой, — судорожно сжимала руки Вера Ивановна. — С ума сойдешь от этих споров. А сейчас, мне говорил Павел Борисович, всё, всё грозит развалиться. Как же так? Зачем? Я хочу понять! Как хочу — до боли, до умопомрачения! Как это получилось, что мы шли, шли, долго держались вместе, и вдруг все зашаталось! И каждый пошел врозь! Боже, боже! Если бы вы знали, что переживают Аксельрод, Потресов, Дейч! Даже Жорж их оставил!
— Он ведет себя прекрасно! — воскликнула Надежда Константиновна. — Сейчас он — настоящий Плеханов!
— Что вы такое говорите? — сердито блеснула глазами Вера Ивановна. — Он предает друзей! Завтра я… не знаю, завтра ли, но я буду голосовать против Жоржа, против! Впервые в жизни отрекусь от героизма раба.
— Напрасно, — проговорила Надежда Константиновна. — Я не о героизме раба говорю, это плохой героизм, но именно сейчас у вас менее всего оснований отрекаться от Георгия Валентиновича. Он поддерживает проект Владимира Ильича и правильно делает. А Юлий Осипович совершит крупнейшую ошибку в своей жизни, если выступит против устава, и скоро все это увидят. И сам он увидит, если болото его не засосет совсем!
После этих слов Надежда Константиновна опять долго молчала.
А Вера Ивановна все ломала руки и требовала объяснений, отчего так все повернулось, и уверяла, что нет никакой разницы между формулировкой Мартова и той, какую предлагает Владимир Ильич. Тонкости, нюансы, не в них дело, а в том, что рушатся годами складывавшиеся связи между людьми. И как все было хорошо до сих пор! Ах, что программа, когда нет единства в самой партии!