— И жестко! Жестко! Чересчур жестко все получается в уставе Владимира Ильича, — твердила Вера Ивановна. — Не надо в партии строгого режима. Не все ли равно, кого считать членом партии, пусть в нее войдут все, кто хочет, и как угодно ведут себя, только бы хоть как-то помогали нам. К чему строгости? Я согласна с Юлием.
Оказалось, у Веры Ивановны, несмотря на ее недоуменные вопросы, есть вполне определенная позиция. Опа против роспуска старых групп, за сохранение в составе редакции «Искры» всей шестерки. Она боится централизма в партии, опасаясь, что он может быть использован во вред. Она уверяла, что нигде в других странах нет таких строгостей в социалистических партиях, какие сейчас хотят ввести Владимир Ильич и те, кто его поддерживает на съезде.
Чем больше Надежда Константиновна слушала то, что говорила Засулич, тем больше ей становилось жаль этой запутавшейся доброй женщины. Да, доброй и мягкой, несмотря на ее суровый вид.
Надежда Константиновна говорила ей:
— Вера Ивановна, дорогая! Поймите, нельзя каждому и всякому давать право называть себя членом партии. Этак недолго и загубить ее. А с группами вообще пора кончать. Чтобы делать революцию, обновлять мир, нужна сильная, крепкая партия! И сейчас она родилась. Да, уже почти родилась!..
Приходит час, когда лопаются почки на деревьях, падает на землю зрелый плод. Надежда Константиновна говорила гостье и это. Накапливается в атмосфере электричество, и происходят разряды, с молнией и громом. И никуда не уйдешь от этого, Вера Ивановна; что назрело, то должно произойти, упасть, лопнуть, грянуть.
— Милая Вера Ивановна, ведь вы умная женщина, и так понятно, так понятно, что у вас болит сердце. Оно болит и у Владимира Ильича. Право, болит. Он потерял сон, не ест ничего. Он не хочет раздора!
Но… есть одно «но», Вера Ивановна. Не может быть примирения с теми, кто останавливается, не желает идти вперед к революции, к ломке старой жизни, кто тянет в сторону от главной столбовой дороги. Как хотелось бы, чтоб это было понято всем съездом, всей революционной Россией!
Вера Ивановна ушла в слезах. Был второй час ночи. Надежда Константиновна видела из окна, как Засулич окликнула проезжающий кеб.
Без четверти два пришел Владимир Ильич. Он был бледен и расстроен. И в этот раз не скрыл, что расстроен и чувствует себя нехорошо.
— Разошлись мы сегодня с Мартовым, — сказал он. — Совместной работе конец. Видимо, так. И ничего не поделаешь. Он сам ставит себя в невозможное положение. Сам рвет с тем, чему служил, хотя думает, что это не так и что наши расхождения — это лишь некоторые частности. Мы перестали друг друга понимать. Когда подкапываются под устои партии, — какие же это частности, черт побери?
Владимир Ильич устало присел на стул.
«А что произошло?» — хотелось спросить Надежде Константиновне, но вопрос застрял в горле. Уж очень усталый и измученный вид был у Владимира Ильича. Он сидел неподвижно, пальто и шляпу так и не снял, при его аккуратности это было редким исключением.
«Разошлись с Мартовым»… Надежда Константиновна понимала, как тяжело Владимиру Ильичу рвать с человеком, с которым его связывали годы совместной работы. И в то же время она знала, что Владимир Ильич ни на минуту не поколеблется порвать даже с самым близким человеком, если тот встанет на ложный путь и будет упорствовать в своем отстаивании лжи, идущей во вред партии.
Было горько и обидно: сколько сил отдавал Владимир Ильич все эти годы, чтобы выковать единство среди искровцев, чтобы каждому был ясно виден горизонт. Не раз выправлял Владимир Ильич и Мартова. И все-таки человек свихнулся. Да, это уже ясно.
Сказалась давняя неустойчивость, подверженность чуждым влияниям, и не хватило выдержки. В сущности, с Мартовым происходит то же, что произошло с некоторыми другими социал-демократами, потерявшими в эмиграции свою подлинную революционность: живая жизнь отодвинулась, пришла глухота, и сколько такого ни убеждай, он упрямо будет говорить и делать свое, пока не дойдет до последней роковой черты.
— Так-то… — проговорил Владимир Ильич, оглядывая заваленный бумагами стол Надежды Константиновны. — Так поздно работала? Напрасно, надо тебе больше отдыхать, Надя. Но это и есть главное, — вдруг улыбнулся он. — Работа, работа, работа для партии, для людей. А все прочее — пустая суета, мутная пена у берега в дни большого половодья. — Он поежился, словно озяб. — Нет ли чайку горячего, Надюша?
Редкий случай за последние дни — сам попросил чаю. Он снял пальто и шляпу, сел за стол, сразу потянул к себе поданный ему стакан. Проговорил раздумчиво:
— Не помню, Надя, говорил ли я тебе когда-нибудь, что в политике не всегда кончаешь дело с теми, с кем его начинаешь?
— Это видно и так, — отозвалась Надежда Константиновна. — К сожалению, сама жизнь в этом убеждает.
— Да. А я давно это чувствовал. И, видимо, не с одним Мартовым жизнь сыграет такую штуку. Нельзя тут жалеть, сентиментальничать. Пускай совершится неизбежное, раз таков приговор истории.
Он жадно выпил стакан, попросил еще.
Потом рассказал, что было на заседании комиссии по уставу. К единому мнению в комиссии не пришли. Главный спор из-за первого параграфа…
Спор о первом параграфе разгорелся наутро, едва только открылось очередное заседание съезда.
И сразу с первых минут почувствовалось, что трещина, разделяющая съезд, стала глубже.
Докладчиком от уставной комиссии выступил Носков. Он сообщил, что в комиссии голоса разделились, поэтому на обсуждение съезда выносятся обе формулировки первого пункта устава о членстве в партии.
Носков огласил эти формулировки и присел у окна в стороне от стола бюро.
Один за другим высказывались ораторы. И все яснее становилось, что старая групповщина еще жива и хочет себя сохранить.
Вот поднялся Павел Борисович. По утрам у него голова болит. Ах, не по утрам, это вечером его начинает мучить. Отчего ж у Павла Борисовича и сейчас вид болезненный? Одутловатое лицо, резко обозначились синеватые мешки под глазами.
Аксельрод начал:
— Я думаю, нам нужно разграничить понятия: партия и организация. А здесь эти два понятия смешиваются.
Владимир Ильич усмехнулся, пожал плечами. Как можно разделить то, что едино?
Так и есть. Павел Борисович высказался за формулировку Мартова. Павла Борисовича не устраивали слишком большие строгости в партии. Он стоял за то, чтобы двери в нее были распахнуты широко перед каждым, кто пожелает назвать себя ее членом. Пусть в нее входят и те, кто не может или не желает состоять в ее организациях.
Потом поднялся Мартов. Он защищал свою формулировку, как некую «частную» поправку к обсуждающемуся проекту устава. Нервозное возбуждение чувствовалось в каждом жесте Юлия Осиповича, в каждом слове. И это показывало, что дело идет вовсе не о частной поправке, и в зале это понимали, и, видимо, это начинало доходить сейчас и до сознания Мартова. Но остановиться он уже не мог и напропалую рвался к пропасти.
То у него вдруг совсем пропадал голос, и людям в зале было трудно разобрать, что отстаивает оратор, то он вдруг доходил почти до крика. Видно было, что он старается как-то овладеть собой. Чтобы не давать рукам воли, не слишком яростно жестикулировать, он прятал руки за спину и в такой нелепой для оратора позе продолжал говорить.
Удивительное превращение произошло за ночь (или за последние дни) с этим человеком. Отойдя от Ленина, он вдруг потерял и все то положительное, что в нем было и что заставляло Владимира Ильича ценить его участие в работе редакции «Искры». Юлий Осипович говорил путано, сбивчиво, без логики. Он приводил доводы, которые могли понравиться только противникам «Искры», и, разумеется, та часть делегатов, что шла против нее, тотчас обрадовалась, возликовала. В человеке, которого прежде могла опасаться, она вдруг обрела своего лидера.
А сидящие в зале искровцы, сторонники Владимира Ильича, люто негодовали и громкими репликами протеста перебивали оратора.
Ему был брошен вопрос:
— Значит, вы хотите всех и каждого считать членом партии, если только он готов признать программу и даже если он не состоит в одной из партийных организаций?
— Если хотите, да! — ответил Мартов.
Один за другим антиискровцы начали брать слово и поддерживать его. Рабочедельцы, бундовцы, сторонники «центра» (было и такое течение на съезде) не могли усидеть спокойно.
Конечно, не утерпел и Махновец:
— Я соглашаюсь с товарищем Мартовым.
Дважды выступал в этот день Владимир Ильич — на утреннем и вечернем заседании. Аксельроду, Мартову, Махновцу и всем другим, кто выступал против его формулировки, он отвечал с открыто выраженным чувством кровной заинтересованности.
Говорил он с большей живостью, чем обычно, но сдержанность в выражениях сохранялась, он не был резок, критиковал противников без нервозности, какая уже замечалась во многих выступлениях. Он доказывал, что корень ошибки тех, кто поддерживает формулировку Мартова, состоит в том, что они не учитывают сложных условий политической жизни и партийной работы в России. В атмосфере почти всеобщего недовольства самодержавными порядками и социальным угнетением к социал-демократическому движению примыкают нередко люди, чуждые партии. В обстановке подполья часто почти невозможно отграничить болтающих от работающих. И едва ли найдется другая страна, в которой смешение этих двух категорий вносило бы такую тьму путаницы и вреда, как в России.
В этот день Владимир Ильич бросил ставшие потом знаменитыми слова:
— Лучше, чтобы десять работающих не называли себя членами партии (действительные работники за чинами не гонятся), чем один болтающий имел право и возможность быть членом партии.
Плеханов, Гусев, Красиков и другие искровцы поддержали Владимира Ильича. И все же при голосовании его формулировка не собрала большинства голосов.
Первый пункт был принят в формулировке Мартова. Голоса отколовшихся искровцев, рабочедельцев, бундовцев и людей, еще не разобравшихся в существе спора, дали ему перевес.