— Ох господи! — вздыхала Калмыкова.
Сколько Глеб ни разъяснял ей, кто такие большевики, а кто меньшевики, она никак в толк этого взять не могла. Ей было жаль и тех и других. Существа раскола она не понимала, но чувствовала, что с уходом Владимира Ильича «Искра» уже не «Искра», и денег больше для редакции не посылала. Прощаясь с Глебом Кржижановским на вокзале, она говорила:
— Так и передайте там… Не стало «Искры», нет и прежней Тетки. Кончилась. Ушла в небытие.
— А я хочу надеяться, что вы со временем всё поймете, — говорил Глеб, пожимая руку всплакнувшей седой женщине, так много сделавшей для старой «Искры». — Среди меньшевиков есть и заблудшие люди, и мы сделаем все, чтобы они поняли, встали на правильный путь. Я убежден, что рано или поздно это обязательно произойдет!
— Ну, дай бог, — говорила Александра Михайловна. — А Вера моя, Засулич, совсем убивается. Уж я ее утешаю и почти то же самое говорю. А она — как неживая! Замкнулась наглухо, ничего слышать не хочет, как в монастырь ушла, совсем отрешилась от всего!
Ранним декабрьским утром Глеб Максимилианович шагал по знаменитой женевской улице Каруж. Скоро он уже подходил к дому, где теперь жил Владимир Ильич. Это был недавно отстроенный дом, состоявший из дешевых маленьких двух- и трехкомнатных квартирок. Здесь и в соседних домах стали селиться жившие в Женеве большевики и приезжавшие сюда из других мест сторонники Ленина.
Тут рядом или вблизи от квартиры Владимира Ильича жили Лепешинские, Красиков, Луначарский, Гусев, Воровский.
В том же доме, где жил Владимир Ильич, находилась квартира Бонч-Бруевича, Лядова и экспедиция, через которую большевики теперь распространяли свою литературу.
Семья Лепешинских завела у себя небольшую домашнюю столовую, где за обедом почти ежедневно встречались большевики.
Не застав здесь Владимира Ильича, Глеб отправился к нему на квартиру.
Дверь открыла Елизавета Васильевна.
— Батюшки! — воскликнула она, когда Глеб представился ей. — Да как же не помнить вас? Только когда же это мы виделись в последний раз?
— Да годочка два прошло, — отвечал Глеб. — А где Владимир Ильич? Дома? А Надежда Константиновна?
— Сейчас придут. Где-то в городе на собрании.
Всю сибирскую ссылку вспомнили они за разговором. Елизавета Васильевна не скрыла, что Владимиру Ильичу и Наде сейчас приходится в Женеве очень туго. Недавно вот, едучи на велосипеде, Владимир Ильич, задумавшись, налетел на уличный столб и чуть глаз себе не выбил. Долго с черной повязкой ходил.
Вдруг с порога раздался голос, заставивший Глеба Максимилиановича вскочить со стула и обернуться к двери.
— Россия приехала, Надя! Иди скорей сюда! Объявился Глеб!
Владимир Ильич уже стоял в комнате. Он порывисто обнял старого друга.
Вошла Надежда Константиновна и тоже радостно шагнула к гостю.
Весь день не расставались.
Глеб удивлялся: не понять, как, откуда, но Владимир Ильич знал все новости из России. А слушал сообщения Глеба жадно. Он помнил каждого, кто был на съезде, и требовал от Глеба подробного отчета, кто как добрался обратно через границу и как ведет себя в России сейчас. И еще удивляло и радовало Глеба то, что у Владимира Ильича такой бодрый вид. Выдержал труднейшую борьбу за «Искру», за съезд и опять — в борьбе. И в прищуренных глазах все те же молодые огоньки.
Беседовали о делах до обеда и за обедом.
В беседе часто слышалось: большевики, меньшевики, раскол… Немало таких разговоров велось здесь за столом в последнее время.
После обеда, взяв привезенные Глебом газеты и книги, Владимир Ильич сказал ему:
— Я пойду к себе… почитаю. А ты наведайся к Георгию Валентиновичу. Это будет полезно, надеюсь. Послушай, что тебе скажут. Потом продолжим разговор.
Владимир Ильич добавил, задержавшись у двери кабинета:
— В конце концов, к Плеханову ты обязан сходить, Глеб. Тем более, он председатель Совета партии.
Надежда Константиновна скоро собралась по делам в город, и Глеб отправился с ней.
— Поверьте, Глеб, — говорила она по дороге, — Владимир Ильич сделал гораздо больше для предотвращения раскола, чем многие себе представляют.
Она с возмущением рассказывала, как повели себя меньшевики после съезда. На Владимира Ильича выливали ушаты грязи. Он-де нетерпимый, неблагодарный и так далее. А крылись за этим мелкие дрязги, ставка на «личности», игра на обиженном самолюбии.
— И, несмотря на все это, — говорила с сердцем Надежда Константиновна, — Владимир Ильич сделал много попыток договориться. После съезда он встретился для личной беседы с Мартовым. Писал Потресову. Звал их продолжать совместную работу в партии. Не захотели. Ведь вот как обстоит дело. Владимир Ильич и сейчас не оставляет попыток. И не его вина, что раскол в партии усиливается.
Возле дома, где жил Плеханов, Глеб Максимилианович расстался с Надеждой Константиновной и весь остаток дня провел у Плеханова.
Был поздний вечер, когда Глеб вернулся на квартиру Владимира Ильича.
— Володя ушел на берег, — сказала Елизавета Васильевна. — Надюша вернулась усталая и прилегла вздремнуть. Она ведь по-прежнему по ночам над письмами мается.
Был ясный, лунный вечер, и Глеб без труда разыскал Владимира Ильича на набережной. С озера тянуло теплом, отчетливо выступали вдали снеговые вершины гор. Набережная в этот час была немноголюдна.
Владимир Ильич шагал размашисто, заложив руки за спину. Ветер развевал полы его незастегнутого плаща.
Глеб поравнялся, пошел рядом. Владимир Ильич чуть улыбнулся:
— Ну что, Глеб? Дуют холодные ветры?
Глебу вспомнились пушкинские стихи, начинающиеся с тех же слов: «Еще дуют холодные ветры и наносят утренни морозы», — и, сразу разволновавшись, он прочитал на память эти стихи до конца, потом с жаром воскликнул:
— Хочется другие стихи произнести, ты их знаешь: «О если б голос мой умел сердца тревожить!»
Он ничего не рассказал о своей встрече с Плехановым, а Владимир Ильич и не спрашивал. В каком настроении пребывал Глеб Максимилианович после этой встречи, было ясно и без слов. После разговоров с Плехановым ему трудно было прийти в себя. Там, у Плеханова, Глеб Максимилианович застал и Потресова, и Засулич. Как они кричали, особенно Вера Ивановна с ее громовым голосом, как нападали на Владимира Ильича и его сторонников! Один Плеханов острил, не повышая голоса, но был непримирим. Чувствовалось, он настолько уверен в своей непогрешимости, что даже спорить не желает. И просто поражало, как слепы эти люди: они вдруг перестали видеть. Из их глаз полностью исчез горизонт.
После встречи у Плеханова Глеб Максимилианович заходил к Мартову, говорил с ним. И снова расстроился, словно наткнулся на глухую стену. Мартов выглядел ужасно, кашлял поминутно, словно болел чахоткой, и на все доводы Глеба Максимилиановича отвечал;
«Пусть каждый идет своей дорогой. А там посмотрим, кто прав. История нас рассудит».
Глеб Максимилианович передал Владимиру Ильичу эти слова.
— История… — усмехнулся Владимир Ильич. — Он плохо понимает ее, Мартов, как и его сторонники. Она против них, и в этом нет ни малейшего сомнения. И уже сейчас ясно, кто прав. В какой-то несчастный для него день Мартов взял на себя роль вождя недовольной части съезда — и оказался в болоте. За него тотчас уцепились все, кто имел злобу на «Искру», все, кто слишком крепко засел в плену кружковщины и обывательщины. Сейчас они вопят о личных обидах, оскорблениях, неуважении. Но беда в другом: за этими воплями слышится не только обывательщина. В партии сейчас два течения: большевистское и оппортунистическое. Суть в том, что мы идем к революции, которая решит судьбу миллионов людей. Надвигаются грандиозные события, и большевизм рожден вовремя самой эпохой!
— Я понимаю, — кивал Глеб.
Перед его задумчивым взором открывалась какая-то необъятная даль, которую невозможно сразу охватить взглядом. Владимир Ильич говорил о прошлом и будущем России и всего человечества, и чудилось Глебу, что рядом по берегу неслышно шагают тени Степана Разина, Емельяна Пугачева, Чернышевского, Халтурина, Желябова. Казалось, они идут рядом, готовые отдать лучшее, чем сами владели, и предостеречь от ошибок, которые они совершили, потому что в их время не ясен был путь, а они дерзали.
— Ведь и мы дерзаем, Глеб, начинаем новое, — говорил Владимир Ильич. — Мы многое нащупываем впервые. В самом деле — никакого опыта. Всё поиски, дерзание…
Он продолжал, придерживая рукой шляпу, ее чуть не сорвало порывом ветра:
— Мы собирались для объединения сил и сразу раскололись. Конечно, это ущерб для русской революции. Лучше было бы идти вместе. Меньше потерь. Больше собранности. Все равно за нами пойдут лучшие, потому что сама жизнь за нас. Разве можно не замечать, как с каждым годом центр революционного движения все более перемещается в Россию? Это — исторически обусловленная закономерность, Глеб, результат особо жестких и сложных процессов, идущих в России, где классовый гнет и национальное порабощение переплелись как нигде больше. Вот что мы должны помнить, думая о будущем, о главном деле нашей партии, а у меньшевиков в основе их политики и взглядов на будущее лежит западноевропейская мерка. Они хотят не социализма, а буржуазной республики. А нам дальше, дальше идти! Наш путь — к счастливой эре социализма и коммунизма. Иного пути нет и не может быть!
Глеб шагал молча, заложив руки в карманы пальто. Мысли Владимира Ильича были и его мыслями.
Владимир Ильич продолжал:
— А знаешь, Глеб? До твоего прихода я ходил тут и думал о расколе. Иногда он необходим. Да, необходим. Когда на ошибке настаивают, когда для ее защиты образуется группа и эта группа принимается топтать ногами решения партии, раскол неизбежен. Перед зовом жизни все старое должно отойти назад, как отходит ночь под натиском наступающего утра!..
У Глеба от волнения перехватило дыхание. Он остановился.
— Владимир! А помнишь, в ту морозную ночь на енисейском берегу ты говорил, что поговорка «Лиха беда начало» не всегда верна, что начало может быть хоть и трудным, но красивым. А право, это так! Рождение «Искры» и того, что она с собой принесла в мир, — прекрасно! Просто прекрасно, как дивная сказка о человеческой воле! О могучей силе человеческого духа! Когда-нибудь это поймут!