тот четверг был организован за три дня до его вступления в возраст полной ответственности перед законом, – это не случайность. В тот четверг он мог быть практически шестнадцатилетним, но в установленном законом смысле он все еще был пятнадцатилетним, а это означало, что в штате Нью-Йорк к нему будет применяться более мягкая серия директив для определения меры наказания, даже если его приговорят к максимальному сроку и привлекут к ответственности как совершеннолетнего. Кевин совершенно точно внимательно изучил тот факт, что закон, в отличие от его отца, не округляет в большую сторону.
И все же его адвокат обнаружил ряд убедительных экспертов, которые рассказали о тревожных медицинских случаях. Типичной была история про то, как упавший духом, но уравновешенный человек пятидесяти с небольшим лет начинает пить прозак, испытывает резкое изменение личности в сторону паранойи и деменции, расстреливает всю свою семью, а потом и себя. Интересно, цеплялся ли ты когда-нибудь за фармацевтическую соломинку? Считал ли, что наш хороший сын был лишь одним из тех немногих несчастных, у кого случилась обратная реакция на антидепрессант, и вместо того, чтобы облегчить его бремя, этот препарат погрузил его во тьму? Потому что сама я действительно некоторое время пыталась в это поверить, особенно во время суда над Кевином.
Несмотря на то, что эта линия защиты не помогла ему ни полностью избежать наказания, ни отправиться под надзор психиатров, как это планировалось, приговор, вынесенный Кевину, возможно, оказался чуть более мягким из-за поднятых его адвокатом сомнений в стабильности его психики на химическом уровне. После слушания, на котором объявили приговор – семь лет тюремного заключения, – я поблагодарила его адвоката, Джона Годдарда, когда мы вышли из здания суда. По правде говоря, в тот момент я не чувствовала себя особенно благодарной – никогда еще семь лет не казались мне таким коротким сроком – но я очень ценила то, что Джон сделал все, что мог, в такой неприятной работе. Пытаясь придумать, чем бы таким значительным восхититься, я похвалила его изобретательный подход к делу. Я сказала, что никогда прежде не слышала о заявлениях по поводу психотического влияния прозака на пациентов, иначе никогда бы не позволила Кевину его принимать.
– О, не благодарите меня, скажите спасибо Кевину, – непринужденно сказал Джон. – Я тоже никогда об этом не слышал. Весь этот подход был его идеей.
– Но… У него ведь не было доступа к библиотеке, так ведь?
– Нет, только не во время предварительного заключения до суда. – Минуту он смотрел на меня с подлинным сочувствием. – Честно говоря, мне даже пальцем пошевелить не пришлось. Он знал все упоминания. Даже имена и место жительства всех свидетелей-экспертов. У вас очень умный мальчик, Ева.
Но сказал он это не радостным тоном. Подавленным.
Что же касается второго случая – касательно того, как живут в той далекой стране, где пятнадцатилетние убивают своих одноклассников, – я умолчала о нем не потому, что думала, что ты будешь не в состоянии это вынести. Я просто сама не хотела об этом думать или подвергать этому тебя, хотя до сегодняшнего дня я жила в постоянном страхе, что данный эпизод повторится.
Это произошло, наверное, через три месяца после того четверга. Кевина уже судили и приговорили, а я недавно внесла в свой рутинный распорядок эти механические субботние визиты в Чатем. Мы еще не научились говорить друг с другом, и время мучительно тянулось. В те дни самодовольство с его стороны доходило до того, что мои визиты – это жульничество, что он страшится моего прихода и радуется, когда я ухожу, и что настоящая его семья там, в тюрьме, среди почитающих его горячих сторонников. Когда я сообщила ему, что Мэри Вулфорд только что подала иск, меня удивило, что он не выглядел довольным – казалось, это его еще больше рассердило; как он позже возразит, с чего бы мне должны достаться все почести? Так что я сказала: прекрасное приветствие, не так ли – после того как я потеряла мужа и дочь, получить еще и судебный иск. Он проворчал что-то насчет того, что я себя жалею.
– А ты нет? – спросила я. – Разветебе меня не жаль?
Он пожал плечами.
– Ты выбралась из этого целой и невредимой, так? Ни единой царапины.
– Правда? – сказала я. – И почему же?
– Когда устраивают шоу, не стреляют в зрителей, – сказал он ровным голосом, перекатывая что-то в правой руке.
– Ты хочешь сказать, оставить меня в живых было лучшей местью. – Мы уже давно прошли тему «месть-за-что».
Я в тот момент была не в состоянии больше говорить о чем-то касающемся того четверга и уже собиралась прибегнуть к старому «хорошо ли тебя кормят», когда мой взгляд снова привлек предмет, который он катал в руках, ритмично ощупывая его пальцами, словно четки. Честное слово, я просто хотела сменить тему разговора, мне плевать было, что там у него за игрушка – хотя, если я и приняла его ерзанье за признак морального дискомфорта в присутствии женщины, чью семью он убил, это было прискорбное заблуждение.
– Что это? – спросила я. – Что там у тебя?
С лукавой улыбочкой он раскрыл ладонь, демонстрируя свой талисман, как маленький мальчик с робкой гордостью показывает свой драгоценный стеклянный шарик для игр. Я встала так резко, что мой стул со стуком упал на пол за моей спиной. Нечасто бывает такое, что ты смотришь на предмет, а он в ответ смотрит на тебя.
– Не смей больше никогда его доставать, – хрипло сказала я. – Если ты это сделаешь, я больше никогда сюда не приду. Никогда. Ты меня слышишь?
Думаю, он понял, что я не шучу. И он получил могущественный амулет против этих якобы раздражающих его визитов мамси. Полагаю, тот факт, что стеклянный глаз Селии больше не попадался мне на глаза, может лишь означать, что в конечном итоге он рад, что я прихожу.
Ты, наверное, думаешь, что я просто снова рассказываю сказки, и чем страшнее, тем лучше. Какой у нас кошмарный сын, должна бы говорить я, раз он терзает свою мать таким жутким сувениром. Нет, не в этот раз. Я просто должна была рассказать тебе эту историю, чтобы ты лучше понял следующую, которая случилась именно сегодня.
Ты, конечно, заметил дату. Сегодня ровно два года. Что также означает, что через три дня Кевину исполнится восемнадцать. Именно в этом возрасте он официально становится взрослым – для голосования на выборах (что ему, как отбывающему заключение опасному преступнику, запрещено во всех штатах, кроме двух) и добровольного поступления на военную службу. Но тут я больше склонна согласиться с юридической системой, которая судила его как взрослого два года назад. Для меня днем, когда мы все официально стали совершеннолетними, навсегда останется 8 апреля 1999 года.
Так что я подала официальное прошение о разрешении встретиться с нашим сыном сегодня днем. Хотя просьбы о встречах с заключенными в их день рождения обычно отклоняют, мою просьбу удовлетворили. Может быть, работники тюрьмы ценят такой вид сентиментальности.
Когда привели Кевина, я заметила перемену в его поведении еще до того, как он открыл рот. С него наполовину слетело его фальшивое высокомерие, и я наконец поняла, насколько это утомительно для Кевина день-деньской изображать уставшего от жизни человека, которому на все наплевать. Из-за эпидемии краж свитеров и футболок маленького размера в Клэвераке отказались от эксперимента со свободным стилем одежды, так что на Кевине снова был оранжевый комбинезон; в кои-то веки он был не просто нормального размера, а даже велик ему, и он выглядел в нем отстающим в росте. За три дня до взрослой жизни Кевин наконец начинает вести себя как маленький мальчик – запутавшийся и что-то утративший. У него больше не было этого стеклянного взгляда, и глаза его глубоко запали.
– Ты выглядишь не очень-то счастливым, – рискнула я.
– А разве когда-то было иначе? – тускло спросил он.
Мне стало любопытно, и, хотя правила наших встреч осуждают и запрещают подобные прямые материнские приставания, я спросила:
– Тебя что-то беспокоит?
Что еще более невероятно, он мне ответил.
– Мне ведь почти восемнадцать. – Он потер лицо. – Свалю отсюда. Я слышал, они с этим не затягивают.
– В настоящую тюрьму, – сказала я.
– Не знаю. Это место для меня достаточно реально.
– Переезд в Синг-Синг[297] заставляет тебя нервничать?
– Нервничать? – недоверчиво переспросил он. – Нервничать! Ты знаешь хоть что-нибудь о подобных местах? – Он в смятении покачал головой.
Я в изумлении посмотрела на него. Он дрожал. За прошедшие два года на лице у него появился лабиринт мелких боевых шрамов, а нос больше не был прямым. В результате он не выглядел более крутым – он выглядел смятенным. Шрамы смазали его прежде резкие и острые армянские черты, сделав их более рыхлыми и нечеткими. Его лицо словно было нарисовано неуверенной рукой портретиста, который то и дело прибегал к помощи ластика.
– Я все равно буду тебя навещать, – пообещала я, внутренне готовясь к саркастическому выговору в ответ.
– Спасибо. Я надеялся, что будешь.
Не веря своим ушам я, кажется, вытаращила глаза. В качестве проверки я подняла тему мартовских новостей.
– Ты, кажется, всегда следишь за такими вещами. Так что полагаю, ты видел истории про Сан-Диего в прошлом месяце? У тебя появилось еще двое коллег.
– Ты про Энди, э-э… Энди Уильямса? – смутно припомнил Кевин. – Ну и простофиля. Хочешь знать правду? Мне было жаль дурака. Его поимели.
– Я ведь предупреждала, что это увлечение выйдет из моды, – сказала я. – Энди Уильямс не попал на первые полосы, ты заметил? Проблемы с сердцем у Дика Чейни[298] и эта буря, которая так и не разразилась, принесли «Нью-Йорк таймс» гораздо больше денег. А второй случай стрельбы, прямо следом за этим – с одним смертельным исходом, тоже в Сан-Диего? Его вообще почти не освещали.