– Ох, я понимаю, о чем вы.
– Скажи, Кевин… он реагирует на тебя?
– Реагирует? – Этот ее сардонический тон был чем-то новым. – Можно и так сказать.
– Когда ты днем с ним, он смеется? Гулит радостно? Спит?
Я осознала, что все эти месяцы я воздерживалась от того, чтобы спросить ее об этом, и что поступая таким образом, я злоупотребляла ее добротой.
– Он дергает меня за волосы, – тихо сказала она.
– Но все дети… Они не понимают…
– Он очень-очень сильно дергает. Он уже достаточно подрос, и я думаю, он понимает, что это больно. И, Ева, тот прекрасный шелковый шарф из Бангкока… Он изодрал его в клочья.
Блям! Блям! Кевин проснулся и принялся колотить по металлическому ксилофону, который ты (увы!) принес как-то домой; таланта к музыке у него явно не было.
– Когда он остается со мной, – сказала я поверх этого шума, – Франклин называет это поведение «капризы».
– Он выбрасывает все игрушки из манежа, а потом кричит и не перестает кричать, пока их все не положишь обратно. А потом он снова их выбрасывает. Вышвыривает.
Б-б-блям-плям-БАМС! ПЛЮХ! П-П-П-плямплямплямплям! Послышался громкий лязг, по которому я поняла, что Кевин выпихнул инструмент между прутьями кроватки, и тот упал на пол.
– Это безнадежно! – в отчаянии сказала Шиван. – То же самое он делает в своем стульчике для кормления – с хлопьями, овсянкой, галетами… Вся еда на полу, и я ума не приложу, откуда у него столько энергии!
– То есть, – я коснулась ее руки, – откуда у тебя столько энергии.
Уаа… Уаааа… Уауааа…
Он завелся, словно газонокосилка. Шиван и я посмотрели друг другу в глаза.
Уааа-эээ! ЭЭЭеее! ЭЭЭЭЭЭЭ! ЭЭАЭЭЭЭЭЭ!
Ни я, ни она не поднялись со стульев.
– Конечно, – с надеждой сказала Шиван, – я думаю, все иначе, когда это твой ребенок.
– Ага, – сказала я. – Совершенно иначе.
– Раньше я хотела большую семью, – сказала она, отведя взгляд. – Теперь я не так в этом уверена.
– На твоем месте, – сказала я, – я бы десять раз подумала.
Паузы в нашей беседе заполнял ор Кевина, а я боролась с поднимающейся в душе паникой. Я должна была сказать что-то, чтобы предотвратить то, что на меня надвигалось, но я не могла придумать ни одной реплики, которая бы лишний раз не оправдала бы то, что я так горячо желала предотвратить.
– Ева, – начала она, – я выбилась из сил. Я думаю, Кевину я не нравлюсь. Я молилась до изнеможения – о терпении, о любви, о силе. Я думала, Господь меня испытывает…
– Когда Иисус сказал: «Пустите детей»[98], – сухо сказала я, – не думаю, что он имел в виду работу няни.
– Ужасно думать, что я подвела Его! И вас, Ева! И все-таки, как вы думаете, есть хоть какой-то шанс… что я могу быть вам полезна в «Крыле Надежды»? Все эти путеводители – вы ведь говорили, что информацию для многих из них находят студенты, и все такое. Не могли бы вы… Пожалуйста, пожалуйста, отправьте меня в Европу или Азию! Я отлично поработаю, обещаю!
Я обмякла.
– Ты хочешь сказать, что увольняешься.
– Вы с Франклином обращались со мной очень прилично, вы должны считать меня ужасно неблагодарной. Но все равно ведь, когда вы переедете в пригород, вам придется искать на мое место кого-то другого, так? Потому что я приехала сюда с намерением и решимостью жить в Нью-Йорке.
– Я тоже! Кто сказал, что мы переедем в пригород?
– Франклин, разумеется.
– Мы не переедем ни в какой пригород, – твердо сказала я.
Она пожала плечами. Она уже была далека от нашего маленького мирка и сочла, что это недопонимание не ее дело.
– Может, тебе прибавить зарплату? – жалко предложила я – видимо, постоянное проживание в этой стране стало на мне сказываться.
– Зарплата отличная, Ева. Я просто больше не могу. Каждое утро я просыпаюсь и…
Я прекрасно знала, как она чувствует себя по утрам. И я больше не могла с ней так поступать. Думаю, я плохая мать, да и ты тоже всегда так считал. Но в глубине моей души изредка проглядывает материнская сущность. Шиван была на пределе. И хотя это шло совершенно вразрез с нашими интересами, в моей власти было даровать ей земное спасение.
– Мы готовим новое издание по Голландии, – угрюмо сказала я: у меня было ужасное предчувствие, что Шиван уволится прямо сейчас. – Хочешь этим заняться? Нужно будет оценить хостелы в Амстердаме. Там подают отличный рийстафель[99].
Шиван, забывшись, бросилась мне на шею.
– Хотите, я попробую его успокоить? – предложила она. – Может, у него подгузник…
– Сомневаюсь – это было бы слишком рациональным объяснением. Нет, ты и так отработала полный день. И возьми выходные до конца недели. Ты совсем выбилась из сил. – Я уже пыталась умаслить ее, чтобы уговорить продержаться до тех пор, пока мы не найдем ей замену. Черта с два.
– И последнее, – сказала Шиван, засовывая в рюкзак листок с именем редактора путеводителя по Голландии. – Малыши, конечно, все разные, но Кевину по идее пора бы начать говорить. Хотя бы несколько слов. Может, вам стоит обсудить это с врачом. Или больше разговаривать с Кевином.
Я пообещала этим заняться, а потом проводила ее к лифту, бросив унылый взгляд в сторону кроватки.
– Знаешь, когда это твой ребенок, все действительно иначе. Ты не можешь уйти от него к себе домой.
И в самом деле у меня стало периодически возникать нестерпимое желание уйти к себе домой, но сильнее всего оно ощущалось, когда я уже была дома.
Мы с Шиван обменялись измученными улыбками, и она помахала мне из-за решетки лифта. Я подошла к окну, выходившему на улицу, и смотрела, как она бежит по Хадсон-стрит – прочь от нашего лофта и от малыша Кевина – так быстро, как только позволяли ее некрасивые ноги.
Я вернулась к непрерывному ору нашего сына и смотрела, как он весь извивается от негодования. Я не собиралась брать его на руки. Рядом не было никого, кто мог бы меня заставить это сделать, а я не хотела его брать. Я не стала, как предложила Шиван, проверять его подгузник и не стала греть молоко в бутылочке. Я позволила ему орать и плакать сколько угодно. Положив локти на перила кроватки, я опустила подбородок на сплетенные пальцы. Кевин скорчился на четвереньках в одной из тех поз, которая была одобрена для деторождения Новой школой, и был настроен усиленно стараться дальше. Большинство малышей плачут, закрыв глаза, но его глаза были широко распахнуты. Когда наши пристальные взгляды пересеклись, я почувствовала, что мы с ним наконец общаемся. Его зрачки были почти черными, и по ним я видела, как он жестко отмечает, что в кои-то веки мать не собирается паниковать по поводу того, что происходит.
– Шиван считает, что мне следует с тобой разговаривать, – насмешливо сказала я поверх шума. – А кому же еще этим заниматься, раз ты заставил ее уйти? Да, так и есть: ты своим ором и блевотиной выставил ее за дверь. Что у тебя за проблема, ты, маленький говнюк? Гордишься собой, потому что разрушил мамину жизнь? – Я очень старалась говорить ровным фальцетом, который одобряют специалисты. – Ты запудрил мозги папочке, но мамочка тебя раскусила. Ты маленький говнюк, верно?
Не прекращая вопить, Кевин поднялся на ноги. Цепляясь за прутья кроватки, он орал на меня с расстояния в несколько дюймов, и от этого у меня болели уши. Он стоял, скорчившись, его лицо было похоже на стариковское, и на нем застыло выражение «я тебе покажу», как у заключенного, который уже начал копать тоннель пилкой для ногтей. С точки зрения смотрителя зоопарка, моя близость к нему была рискованной: Шиван не шутила насчет волос.
– Мамочка была счастлива, пока на свет не появился маленький Кевин – ты ведь это знаешь, да? А теперь мамочка каждый день просыпается и думает, как хорошо было бы сейчас оказаться во Франции. Мамочкина жизнь теперь отстой; разве мамочкина жизнь не отстой? Ты знаешь, что бывают дни, когда мамочка предпочла бы умереть? Чем слушать твой визг еще хоть одну минуту, в некоторые дни мамочка предпочла бы спрыгнуть с Бруклинского моста.
Я обернулась и побледнела. Наверное, я никогда не видела на твоем лице такого каменного выражения.
– Они начинают понимать речь задолго до того, как научатся говорить, – сказал ты, оттолкнув меня, чтобы взять его на руки. – Не понимаю, как ты можешь стоять и смотреть на то, как он плачет.
– Успокойся, Франклин, я просто валяла дурака. – Я бросила прощальный приватный взгляд на Кевина: именно благодаря его кошачьему концерту я не услышала, как открылась решетка лифта. – Я просто немного выпустила пар. Шиван уволилась. Слышал? Шиван уволилась.
– Да, слышал. Очень жаль. Найдем кого-нибудь другого.
– Оказывается, все это время она считала свою работу современной версией Книги Иова. Слушай, давай я сменю ему подгузник.
Ты увернулся, не давая мне его взять.
– Держись от него подальше, пока у тебя мозги не встанут на место. Или прыгай с моста. Не знаю, что случится раньше.
Я пошла за тобой следом.
– А что это еще за разговоры про переезд в пригород? С какой стати?
– С такой – цитирую – что «маленький говнюк» становится подвижным. Этот лифт – настоящая смертельная ловушка.
– Лифт можно закрыть на запирающуюся решетку!
– Ему нужен двор. – Самодовольным жестом ты швырнул свернутый подгузник в ведро. – Где мы сможем бросать мячик и ставить бассейн.
И тут на меня снизошло страшное озарение: мы имеем дело с твоим детством – вернее, с его идеализированной версией, которая, как и твои воображаемые Соединенные Штаты, оказалась прекрасным орудием. Нет борьбы более обреченной, чем битва с чем-то воображаемым.
– Но я люблю Нью-Йорк!
Это прозвучало, словно лозунг со стикера на бампере.
– Он грязный и утопает в болезнях, а иммунная система ребенка полностью развивается лишь к семи годам. И мы вполне перенесем переезд в район с хорошей школой.