– Откровенно говоря, мы отказались от найма няни, потому что не могли найти никого, кто мог бы выдержать Кевина дольше нескольких недель.
Вид у Харви был кислый. Его клиентка вредила сама себе. Я воображала, что это качество делает меня особенной, но усталое выражение лица моего адвоката говорило о том, что таких, как я, – множество.
– Однако вы беспокоились о том, что ему нужно постоянное и неизменное окружение, и именно поэтому вы прервали тот непрерывный поток молодых девушек. Вы больше не ходили на работу с девяти до пяти.
– Да.
– Госпожа Качадурян, вы любили свою работу, верно? Она давала вам чувство большого удовлетворения. Значит, это решение было большой жертвой и все ради ребенка?
– Жертва была огромной, – сказала я. – Она также оказалась напрасной.
– Больше нет вопросов, ваша честь.
Мы заранее отрепетировали лишь слово «огромная», и точка. Он бросил на меня сердитый взгляд.
Неужели еще тогда, в 1987 году, я уже планировала свою защиту? Хотя мой не ограниченный по времени уход из «Крыла Надежды» был обставлен с большим размахом, как шаг, представляющий собой огромную компенсацию, он оказался лишь косметической процедурой. Я думала, что это хорошо выглядит со стороны. Я никогда не считала себя человеком, которого заботит мнение других людей, но тех, у кого есть большие запасы позорных тайн, неизбежно поглощает забота о приличиях.
Поэтому, когда вы с Кевином встретили меня с самолета в аэропорту Кеннеди, я наклонилась, чтобы первым обнять сына. Он был все в той же ставящей в тупик фазе «тряпичной куклы», то есть вялым. Он не обнял меня в ответ. Однако сила и продолжительность моих объятий демонстрировали мое перерождение, случившееся в Хараре.
– Я так по тебе скучала, – сказала я. – У мамы есть для тебя два сюрприза, милый. Я привезла тебе подарок. А еще я обещаю, что больше никогда не уеду так надолго!
Кевин стал еще более вялым. Я выпрямилась и принялась смущенно поправлять непослушную копну его волос. Я хорошо играла свою роль, но по неестественной апатии моего ребенка зрители могли бы прийти к заключению, что на самом деле я держу его в подвале пристегнутым наручниками к бойлеру.
Я поцеловала тебя. Я всегда думала, что детям нравится видеть, как их родители проявляют друг к другу нежность, однако Кевин нетерпеливо топнул ногой и замычал, повиснув на твоей руке. Возможно, я ошибалась. Я никогда не видела, как моя мать целует отца. Жаль.
Ты прервал наш поцелуй и пробормотал:
– Наверное, нужно время, Ева. Для детей в таком возрасте три месяца – это целая жизнь. Они сходят с ума, потому что думают, что ты больше не вернешься.
Я хотела пошутить, что Кевина, похоже, больше расстроило то, что я вернулась, но я сдержалась: одной из первых жертв, принесенных на алтарь семейной жизни, была веселость.
– Что это за звуки он издает? – спросила я. Кевин продолжал тащить тебя за руку и мычать.
– Сырные палочки, – бодро ответил ты. – Его недавнее увлечение. Ладно, парень! Пойдем, найдем тебе пачку светящихся в темноте продуктов нефтепереработки, малыш!
И ты пошел по терминалу, спотыкающийся Кевин трусил за тобой, а я сама катила на тележке свои чемоданы.
В пикапе мне пришлось убрать с пассажирского сиденья несколько липких палочек разной степени замусоленности. Диетический энтузиазм Кевина не распространялся на поедание: он лишь сосал эти палочки, смачивая их слюной до тех пор, пока не растворялась их неоновая оболочка.
– Большинство детей ведь любят сахар? – с жаром объяснил ты. – А наш любит соль!
По-видимому, любовь к натрию была во всех смыслах выше, чем пристрастия сладкоежек.
– Японцы считают, что эти вкусы противоположны друг другу, – сказала я, выбрасывая липкие трофеи в окно.
Несмотря на то что в пикапе было небольшое заднее сиденье, детское кресло Кевина было установлено впереди, между нами, и я огорчилась, что не могу, как раньше, положить руку тебе на бедро.
– Мамс пукнула, – сказал Кевин, выдав свою версию вместо слов «мама» или «мамочка». (Это было мило. Должно было быть.). – Воняет.
– Не нужно сообщать о таких вещах вслух, Кевин, – с нажимом сказала я. В Норфолке перед посадкой я поела на гарнир пюре из бобов и бананов.
– Как насчет «Джуниорс»[122]? – предложил ты. – Он по дороге, и там можно комфортно посидеть с детьми.
Это было не похоже на тебя: ты даже не подумал о том, что я добиралась из Найроби в течение пятнадцати часов и что, может быть, я немного устала, отекла от сидения в самолете, сыта по горло булочками и сыром из пакетиков и совсем не в настроении сидеть в шумной, выпендрежной, ярко освещенной забегаловке, единственным преимуществом которой был чизкейк. Я втайне надеялась, что ты нашел няню на несколько часов, один встретишь меня в аэропорту и отвезешь выпить в какое-нибудь тихое место, где я смогу робко рассказать тебе о том, как начала свою жизнь в роли матери с чистого листа. Другими словами, я хотела отвлечься от Кевина, чтобы лучше суметь рассказать тебе, насколько больше времени я собираюсь с ним проводить.
– Отлично, – слабым голосом сказала я. – Кевин, или ешь эти сырные штучки, или я их уберу. Не нужно крошить их по всей машине.
– Дети всегда неаккуратны, Ева, – весело сказал ты. – Расслабься!
Кевин хитро улыбнулся мне оранжевым ртом и бросил сырную палочку мне на колени.
В ресторане Кевин отверг высокий детский стул, сказав, что он для малышей. Поскольку, став родителем, человек явно тут же превращается в невыносимого педанта, я начала читать нотацию:
– ХОРОШО, Кевин. Но запомни: ты будешь сидеть как взрослый, только если станешь вести себя как взрослый.
– НА-НА-НА, на-на. На на-на-на: на на-на на-на на на-на, на-на на-на на-на на-на на-на на на-на.
Он с удовольствием передразнил меня, при этом с такой точностью уловив мой строгий тон и нравоучительную интонацию, что в будущем, наверное, смог бы стать ресторанным певцом и исполнять кавер-версии хитов.
– Прекрати, Кевин. – Я старалась говорить небрежно.
– На-на-на, на-на!
Я повернулась к тебе.
– И как давно продолжается вот это?
– На на на-на на-на-на-на-на НА НА-НА?
– Наверное, около месяца. Это такой возраст. Он это перерастет.
– На-на-на-на на-на-на на-на-на. На-на на-на на-на. На на-на на-на-на-на.
– Жду не дождусь, – сказала я, все больше не желая произнести еще хоть слово, чтобы не слышать, как он попугайничает на этом «на-на» языке.
Ты хотел заказать Кевину жареные луковые кольца, но я возразила, что он, должно быть, весь день ел всякую соленую гадость.
– Слушай, – сказал ты, – как и ты, я рад, когда он ест хоть что-нибудь. Может, ему нужен какой-нибудь микроэлемент типа йода. Я считаю, надо доверять природе.
– Перевожу: ты тоже любишь всякие странные блюда и дурацкие снеки, так что вы подружились на почве нездоровой еды. Закажи ему котлету – ему нужен белок.
Когда официантка зачитывала наш заказ, Кевин повторял за ней каждое слово. «На-на-на на-на, на-на-на-на на-на-на на-на-на», по-видимому, переводится как «садовый салат, фирменная заправка отдельно».
– Какой милый малыш, – сказала она, бросив отчаянный взгляд на часы на стене.
Когда Кевину принесли котлету, он взял со стола высокую граненую солонку с огромными отверстиями в крышке и принялся сыпать соль на мясо, пока котлета не стала похожа на припорошенную снегом Килиманджаро. Я пришла в ужас и протянула руку, чтобы ножом убрать с котлеты соль, но ты удержал меня.
– Почему ты не можешь радоваться и получать удовольствие от того, что происходит с этим малышом? – тихо пожурил ты меня. – Соль – это тоже временное явление, и его он тоже перерастет, а потом, когда он станет старше, мы будем рассказывать ему об этом, что позволит Кевину почувствовать, что даже будучи маленьким, он обладал множеством необычных черт. Это жизнь. Это хорошая жизнь.
– Сомневаюсь, что у Кевина будут проблемы с тем, чтобы найти в себе странности.
Несмотря на то что вдохновлявшее меня все последние две недели чувство моей материнской миссии быстро ослабевало, я ведь дала обещание самой себе и обещание Кевину по приезде – последнее также подразумевало обещание тебе. Я сделала глубокий вдох.
– Франклин, я приняла важное решение, пока была в отъезде.
Классически точно выбрав время, как это обычно бывает, когда обедаешь в ресторане, именно в этот момент официантка принесла мой салат и твой чизкейк. Линолеум скрипел под ее ногами, потому что Кевин высыпал остатки соли из солонки на пол.
– У тети какашка на лице.
Кевин показывал пальцем на родимое пятно на левой щеке официантки – оно было шириной около семи сантиметров и формой напоминало очертания Анголы. Она обильно нанесла на это большое коричневое пятно бежевый консилер, но большая его часть уже стерлась. Как это случается почти со всеми попытками скрыть дефект, маскировка выглядит хуже, чем сам неприкрытый недостаток – этот урок мне еще придется усвоить в отношении самой себя. Прежде чем я успела его остановить, Кевин прямо спросил у нее:
– Почему ты не умоешь лицо? Оно в какашках.
Я рассыпалась в извинениях перед девушкой; ей вряд ли было больше восемнадцати, и она наверняка страдала от этого дефекта всю свою жизнь. Она через силу улыбнулась и сказала, что сейчас принесет заправку для моего салата.
Я резко повернулась к нашему сыну.
– Ты ведь знаешь, что это пятно – не какашка?
– На на НА-НА на на-на на-на на на-на-на?
Кевин спрятался за стол, глаза его блестели над краем столешницы. Он положил пальцы на стол и прижался носом к его краю, но по его выразительно блестящим и хитро прищуренным глазам я понимала, что под столом на его лице появилась ухмылка – широкая, с плотно сжатыми губами и странно натянутая.
– Кевин, ты ведь знаешь, что обидел ее? – сказала я. – Как бы тебе понравилось, если бы я сказала, что у тебя лицо в какашках?