– Ева, дети не понимают, что взрослые могут быть чувствительны в том, что касается их внешности.
– Ты в этом уверен? Ты где-то об этом прочел?
– Может, не будем портить наш первый день вместе? – взмолился ты. – Почему тебе всегда обязательно нужно думать о нем самое плохое?
– Это еще откуда взялось? – озадаченно спросила я. – Больше похоже на то, что ты всегда думаешь самое плохое обо мне.
Бесхитростные мистификации станут моей линией поведения на ближайшие три года. А пока что сложилась совершенно неподходящая атмосфера для моего важного объявления, и потому я сделала его без особых церемоний. Боюсь, оно прозвучало вызывающе: вот тебе, раз ты считаешь меня такой плохой матерью.
– Ого, – сказал ты. – Ты уверена? Это серьезный шаг.
– Я помню, что ты сказал о Кевине, когда он начал говорить – что он, возможно, не говорил так долго, потому что хотел делать это правильно. Что ж, я тоже перфекционист. И я не занимаюсь как следует ни «Крылом Надежды», ни материнством. На работе я постоянно беру отгулы без предупреждения, и публикации отстают от графика. А тем временем Кевин просыпается по утрам и понятия не имеет, кто будет присматривать за ним сегодня – его мать или какая-нибудь беспомощная новая няня, которая сбежит к концу недели. Я думаю, что побуду с ним, пока он не пойдет в начальную школу. Эй, это даже может пойти на пользу компании. Привнесет новую перспективу, свежие идеи. Может, мое мнение слишком доминирует над всей серией.
– Ты? – переспросил ты совершенно потрясенным голосом, – ты доминируешь?
– НААААА? На-на-нааа-на-на?
– Кевин, прекрати! Хватит, дай маме с папой поговорить.
– НАНА, на-на-НА! НА-НА, на на-на на-на на-на-на-на…
– Я серьезно, Кевин, прекращай это «на-на», или мы уходим.
– На на-НАА-на, на-на, на-на-на на-на на-на, на-на на на-НААА-на!
Не знаю, зачем я пригрозила ему тем, что мы уйдем из кафе – у меня ведь не было никаких оснований думать, что он хочет там оставаться. Так я впервые ощутила то, что впоследствии станет для меня хронической проблемой: как наказать ребенка, который почти как дзен-буддист равнодушен к тому, в чем ты ему отказываешь.
– Ева, ты делаешь только хуже.
– Как ты предлагаешь заставить его замолчать?
– На НА на-на-на-на на-на-на на-на на-на-наааааа?
Я шлепнула его, не очень сильно. Вид у него был довольный.
– Где ты научилась этому приему? – мрачно спросил ты. И это действительно был прием: впервые за все время обеда Кевин не перевел очередное предложение на язык «на-на».
– Франклин, он говорил все громче. Люди уже стали на нас оборачиваться.
Тут Кевин разревелся. На мой взгляд, слезы его несколько запоздали. Меня они не тронули, и я не стала его утешать.
– Они оборачиваются, потому что ты его ударила, – сказал ты вполголоса, беря нашего сына на руки и усаживая его к себе на колени, потому что его плач начал переходить в крик. – Так больше не делают, Ева. Не здесь. Кажется, приняли закон или что-то в этом роде. Или могли бы принять. Это считается физическим насилием.
– Я шлепаю собственного ребенка, и меня за это арестуют?
– Существует единодушное мнение, что насилие – это не способ донести до кого-то свою точку зрения. И черт подери, это действительно так. Я хочу, чтобы ты больше этого не делала, Ева. Никогда.
Понятно: я шлепаю Кевина – ты шлепаешь меня. Картина была мне ясна.
– Пожалуйста, можем мы уйти отсюда? – холодно предложила я. Кевин притих и сбавил громкость до неуверенных всхлипываний, но он мог легко растянуть этот этап еще на добрые десять минут. Господи, этот маленький актер сыграл почти драматическую роль.
Ты сделал знак, чтобы нам принесли счет.
– Это, конечно, не та обстановка, в которой мне хотелось сделать мое объявление, – сказал ты, вытирая Кевину нос салфеткой. – Но у меня тоже есть новости. Я купил нам дом.
Я не поверила своим ушам.
– Ты купил нам дом. Ты не нашел дом, чтобы я могла на него посмотреть. Дело сделано.
– Если бы я не поторопился, у нас бы его увел другой покупатель. Кроме того, ты ведь не интересовалась этим делом. Я подумал, что ты обрадуешься, что все закончилось без твоего участия.
– Ясно. Насколько я вообще могу быть рада тому, что изначально даже не было моей идеей.
– Так вот в чем дело, да? Ты не в состоянии одобрить ничего, что не было твоей задумкой. Если не ты сама придумала проект «Пригород», то ты им страшно недовольна. Удачи в делегировании полномочий на работе; тебе это дастся нелегко.
Ты оставил официантке щедрые чаевые. Лишние три доллара, как я поняла, должны были компенсировать шутку про лицо в какашках. Твои движения были механическими. Я видела, что ты обижен. Ты всюду искал этот дом, ты с нетерпением ждал возможности сообщить эту новость, и ты, наверное, очень хотел обладать недвижимостью, иначе не стал бы его покупать.
– Прости, – прошептала я, когда мы выходили из ресторана и другие клиенты украдкой глазели на нашу компанию. – Я просто устала. Я рада. Жду не дождусь, когда увижу дом.
– На-на-на. На на на-на…
Я подумала: все в ресторане испытали облегчение от нашего ухода. Я подумала: я стала одной из тех женщин, которых мне всегда было жаль. Я подумала: и мне до сих пор их жаль.
Больше, чем когда-либо.
Ева
1 января 2001 года
Дорогой Франклин,
можешь считать это данным самой себе новогодним обещанием, но я скажу тебе то, что меня подмывало сказать долгие годы: я ненавидела этот дом. Я возненавидела его с первого взгляда. И со временем он не стал нравиться мне больше. Каждое утро я просыпалась среди этих гладких поверхностей, элегантных конструкторских деталей, ровных горизонтальных контуров и активно все это ненавидела.
Я допускаю, что район Найак – лесистый и расположенный прямо на Гудзоне – был правильным выбором. Ты был так добр, что отдал предпочтение округу Рокленд в Нью-Йорке, вместо того чтобы найти дом в Нью-Джерси – в этом штате наверняка есть множество прекрасных мест для жизни, но само его название звучит для меня убийственно. Найак был неоднородным в расовом отношении и на первый взгляд выглядел непритязательно и слегка неопрятно, как и Чатем; но в отличие от Чатема, эта внешняя потрепанность и непритязательность была иллюзией, поскольку на протяжении многих десятилетий все новоприбывшие здесь были неприлично богаты. Главная улица, вечно с обеих сторон заставленная ауди и БМВ, дорогущие забегаловки с фахитас[123] и винные бары, переполненные посетителями, и унылые обшитые деревом трехкомнатные дома на отшибе, выставленные на продажу за 700 штук баксов. Единственная претензия Найака – недостаточное притворство. Боюсь, он контрастировал с самим Гладстоном – расположенным севернее, относительно новым спальным районом, чей крошечный центр с имитацией газовых фонарей, заборами из горизонтальных балок и торговыми фирмами с названиями вроде «Старая Добрая Сэндвичная», являл собой квинтэссенцию того, что британцы называют «шикарным».
По правде говоря, сердце у меня упало, когда ты свернул с променада Палисейд и с гордостью плавно повел пикап по длинной помпезной аллее. Ты ничего не рассказал мне о доме, чтобы «сюрприз» удался лучше. Что ж, тебе удалось меня удивить. Это было одноэтажное просторное здание из стекла и бежевого кирпича, с плоской крышей, и с первого взгляда оно напоминало штаб-квартиру какой-нибудь могущественной филантропической организации по разрешению конфликтов, у которой куча денег, и в этой штаб-квартире они вручают «премии за сохранение мира» людям вроде Мэри Робинсон[124] и Нельсона Манделы.
Разве мы с тобой не обсуждали, какой дом я рисовала в своем воображении? У тебя должно было сложиться хоть какое-то представление. Дом, который представляла себе я, был старым, в викторианском стиле. Если уж он должен был быть большим, то в высоту: три этажа и чердак; он должен был быть полон укромных уголков и закутков, чье изначальное предназначение уже утрачено: комнаты для рабов и инструмента, погреб для хранения овощей и коптильня, кухонный лифт и «вдовья площадка»[125] на крыше. Дом, который рассыпается на части, в котором с крыши падают куски шифера, а из стен сочится история, который требует по субботам кропотливо ремонтировать шаткую балюстраду, в то время как вверх поднимается аромат от остывающих на кухонной столешнице пирогов. Я бы обставила его подержанной мебелью с выцветшей и потертой цветочной обивкой, повесила бы купленные на гаражной распродаже шторы с кисточками на подхватах, расставила бы в нем серванты из красного дерева с потемневшими от времени зеркалами. На веранде висели бы качели, а рядом в старом жестяном ведре росла бы чахлая герань. Никто не стал бы вставлять в рамки наши потрепанные стеганые одеяла или продавать их с аукциона как ценнейшие образцы раннего американского рукоделия – мы бы стелили их на кровати и пользовались ими, пока они не износятся. Как появляются катышки на шерсти, так и в этом доме сам по себе появлялся бы разный хлам: велосипед со стертыми тормозными колодками и спущенной шиной; требующие небольшого ремонта стулья с прямой спинкой; старинный угловой шкаф из хорошего дерева, выкрашенный в отвратительный синий цвет, про который я вечно буду говорить, что обдеру его и перекрашу, и которым так и не найду времени заняться.
Я не стану продолжать, потому что ты совершенно точно знаешь, о чем я говорю. Я знаю, что такие дома сложно протопить; я знаю, что в них гуляют сквозняки. Я знаю, что септик в них часто протекает, а счета за электричество огромны. Я знаю, что ты страдал бы из-за того, что старый колодец на заднем дворе опасно привлекателен для окрестных ежиков. Я в состоянии так ярко представить себе этот дом, что могу с закрытыми глазами пройти через его заросший двор и сама упасть в тот колодец.