Выйдя из машины и распрямив спину на бетонной площадке перед нашим новым обиталищем, я подумала: обиталище, вот самое подходящее слово. Мой идеальный дом был уютным и оставлял внешний мир за пределами своих стен; а эти выходящие на Гудзон широкие зеркальные окна (вид, надо признать, был потрясающий) демонстрировали весь дом так, словно он вечно открыт для показа покупателям. Розовый гравий заполнял пространство между плитами дорожек, и все вместе это выглядело как огромный придверный коврик. Вдоль фасада и центрального прохода росли низкие кусты. Никаких ореховых деревьев, никакого неухоженного буйства золотарника и мха – только низкие стриженые кусты. А вокруг них? Лужайка. И трава на ней не того приятного прохладного сорта, чьи тонкие ярко-зеленые травинки манят лениво поваляться с лимонадом в окружении пчел, а упругая и шершавая, как зеленая абразивная сторона губки для мытья посуды.
Ты широко распахнул парадную дверь. Холл переходил в гостиную размером с баскетбольную площадку; пара низких ступенек вела оттуда в столовую, которую частично отделяла от кухни специальная перегородка для передачи еды – без сомнения, какой-нибудь стряпни из вяленных на солнце помидоров. Мне на глаза еще не попалась ни одна дверь. В панике я подумала: здесь негде спрятаться.
– Скажи, разве не впечатляюще? – спросил ты.
– У меня нет слов, – честно ответила я.
По идее, маленький ребенок, которого впустили в просторный дом без мебели, с гладким деревянным полом, сверкающим в лучах бледного солнца, должен бы был носиться по нему, скользя ножками в носках по полу, визжа и хохоча, совершенно не обеспокоенный тем, что его привели в стерильную пустоту – пустоту, Франклин! Вместо этого Кевин мертвым грузом повис на твоей руке, и его пришлось уговаривать «пойти на разведку дома». Он медленно дотащился до середины гостиной и сел на пол. Я не раз испытывала минуты отчуждения по отношению к сыну, но в тот момент, увидев его глаза – круглые и пустые, как у Сиротки Энни[126], и тусклые, словно их покрывал слой воска, и его руки, безвольными рыбами лежащие на деревянных половицах, я поняла, что никогда еще не испытывала настолько схожих с ним чувств.
– Ты должна посмотреть главную спальню! – сказал ты, хватая меня за руку. – Окна в крыше потрясающие!
– Окна в крыше! – бодро воскликнула я.
Все углы в нашей громадной спальне были скошенными, а потолок – наклонным. Это действовало на нервы, а явно выраженное в конструкции дома недоверие к привычным параллельным и перпендикулярным линиям и к понятию «комната» вызывало ощущение ненадежности.
– Отпад, да?
– Отпад!
В какой-то неопределенный момент в 90-е такое количество тикового дерева в доме станет считаться старомодным. Нам до этого еще нужно было дожить, но я уже тогда это предчувствовала.
Ты продемонстрировал мне встроенную тиковую корзину для белья, которая также служила скамьей; к ее крышке сверху крепилась подушка в виде желтого смайла. Ты открыл двери шкафа, которые раздвигались на роликовых направляющих. Все движущиеся части в доме были бесшумными, поверхности – гладкими. На дверцах шкафов не имелось ручек, на деревянных поверхностях – никаких внешних элементов. У ящиков были только углубления мягких очертаний. Шкафы в кухне открывались и закрывались легким нажатием. Франклин, весь дом словно сидел на антидепрессантах.
Через раздвижные стеклянные двери ты повел меня на веранду. Я подумала: у меня веранда. Я никогда не крикну: «Я на крыльце!»; только – «Я на веранде!». Я сказала себе, что это всего лишь слово. И все же эта площадка требовала барбекю с соседями, а я не особо это люблю. Стейки из рыбы-меча могут подгореть, хотя минуту назад они были сырыми, и я стану из-за этого переживать.
Дорогой, я знаю, что проявляю неблагодарность. Ты ведь так старательно его искал, взяв на себя труд найти нам дом с той же серьезностью, с которой искал место для съемок рекламы «Жиллет». Сейчас я лучше знакома с нехваткой недвижимости в этом районе, поэтому верю, что все остальные дома, которые ты посмотрел, были просто ужасны. Этот дом ужасным не был. Строившие его не ограничивали себя в расходах. (Горе тем, кто не ограничивает себя в расходах. Мне ли об этом не знать: именно такие путешественники презирают мои путеводители за отпуска, проведенные «за рубежом» с таким комфортом, что их можно считать опытом клинической смерти.) Дерево в нем было ценных пород, краны позолоченные. Прежние владельцы заказывали все это в соответствии со своими взыскательными вкусами. Ты купил нам Дом Мечты какой-то другой семьи.
Я представила себе эту картину. Трудолюбивая пара прокладывает себе путь наверх, начав с дешевого съемного жилья, затем сменив череду обычных двухуровневых квартир, а потом на них наконец сваливается наследство, или случается повышение активности на рынке, или происходит продвижение по службе. И вот наконец они могут позволить себе построить с нуля Дом Сокровенной Мечты. Пара склоняется над чертежами проекта, взвешенно решает, куда спрятать каждый шкаф и как оформить плавный переход между гостиной и спальней (при помощи ДВЕРИ, хочется завопить мне, но уже слишком поздно для моих отсталых советов). Все эти инновационные углы так динамично выглядят на бумаге. Даже подстриженные кусты – на бумаге они высотой в четверть дюйма – выглядят прекрасно.
Но у меня есть теория относительно Домов Мечты. Не зря ведь слово «причуда» имеет два значения: не только «что-то своеобразное и оригинальное», но и «чудачество, странный каприз». Потому что я ни разу не видела Дом Мечты, который был бы удачным. Так же, как и в нашем случае, иногда они почти удаются, хотя так же часто встречаются и абсолютные катастрофы. Частично проблема состоит в том, что, сколько бы денег вы ни истратили на дубовые плинтусы, в других аспектах дом без истории неизменно останется дешевым. В остальном же беда кроется в природе самой красоты – это качество удивительно неуловимо, и его редко можно просто взять и купить. Сталкиваясь со слишком большими усилиями, красота убегает. Она становится вознаграждением за непроизвольность, она соблаговоляет появиться лишь по собственной прихоти, случайно. За время своих путешествий я стала поклонницей искусства повседневности: луч света на стене полуразрушенной оружейной фабрики 1914 года постройки; старый рекламный щит, многочисленные слои на котором стерлись и превратились в коллаж-пентименто[127] из рекламы кока-колы, «Шевроле» и крема для бритья; дешевые пансионы, в которых потертые подушки на диванах случайно подобрались таким образом, что теперь идеально подходят друг к другу; выбеленные солнцем занавески, трепещущие на ветру.
И вот потому эти хоромы в Гладстоне потом превратятся – балка за балкой – в разъедающее душу разочарование. Потому ли, что строители срезали углы, или архитектор позволял себе вольно обращаться с этими доскональными планами? Нет-нет. Весь этот проект мечты был неукоснительно реализован, вплоть до мучительно пустых кухонных шкафов. Этот мавзолей на променаде Палисейд вышел в точности таким, каким задумали его создатели, и именно поэтому он производил такое гнетущее впечатление.
Откровенно говоря, между способностью большинства людей сотворить красоту из ничего и способностью просто узнать ее, когда она им встречается, существует пропасть шириной в Атлантику. Поэтому, хоть все вокруг и свидетельствовало об обратном, у прежних владельцев мог быть вполне хороший вкус; что ж, тем прискорбнее. Разумеется, тот факт, что эти двое построили аттракцион ужасов, не являлся доказательством моего предположения, что они хорошо понимали, что сделали именно это. У меня появилось убеждение, что ни муж, ни жена ни разу не обмолвились друг другу, какой депрессивной оказалась эта жуткая пресная постройка, и что они храбро притворялись, будто это был дом, о котором они мечтали, а тем временем с момента переезда в него каждый из них втайне планировал, как бы отсюда съехать.
Когда ты показывал мне идеальной формы задний двор, я спросила:
– Как же так вышло, что люди, построившие этот дом, так быстро его продали? Ведь они спроектировали дом, который совершенно явно говорит о… о честолюбии.
– У меня сложилось впечатление, что они… как бы это сказать… Пошли в разных направлениях.
– То есть развелись.
– Но ведь это не делает дом проклятым?
Я с любопытством взглянула на тебя.
– А я этого и не говорила.
– Если бы дома передавали это как инфекцию, – сердито выпалил ты, – в стране не осталось бы ни одной лачуги, безопасной для счастливого брака.
Проклятым? Очевидно, интуитивно ты понимал, что, хотя на первый взгляд жить в пригороде разумно – большие парки, свежий воздух, хорошие школы, – мы все же опасно отклонились от маршрута. Однако сейчас меня поражает не само это твое предчувствие, а то, что ты смог его проигнорировать.
Что касается меня, у меня предчувствий не было. Я просто пребывала в замешательстве от того, как я после Латвии и Экваториальной Гвинеи оказалась в Гладстоне, штат Нью-Йорк. Я словно стояла в полосе прибоя на пляже Фар-Рокуэй[128] во время сброса сточных вод, и мне с трудом удавалось сохранить равновесие, пока наше новое приобретение волна за волной выбрасывало на меня свое неприкрытое физическое уродство. Почему же ты этого не видел?
Может быть, потому, что у тебя всегда была склонность сглаживать и округлять. Если в ресторане чаевые составляли 17 долларов, ты давал двадцатку. Если мы проводили скучный вечер с новыми знакомыми, я списывала их со счетов, ты же хотел дать им еще один шанс. Когда та итальянка, Мария, которую я едва знала, дважды ночевала в нашей квартире, после чего исчезли твои часы, я кипела от злости; ты же все больше приходил к убеждению, что оставил их в тренажерном зале. Ланч с Брайаном и Луизой