И мы испытываем друг друга дальше. Хлюп-хлюп-хлюп. Кевин, прекрати немедленно. Хлюп-хлюп-хлюп. Кевин, я не стану повторять. И затем (хлюп-хлюп-хлюп) неизбежное: Кевин, если ты еще раз обрызгаешь кого-нибудь, я заберу у тебя пистолет, и в ответ на это я получаю: Нааа-на, на-на на на-на НААА на-на-на-на на-на на-на, на на-на-на на на-на на-на-НАААААААА.
Франклин, что было толку от этих твоих книг по воспитанию? Не успеваю я и глазом моргнуть, как ты садишься на корточки рядом с нашим сыном и берешь у него эту проклятую игрушку. Я слышу приглушенное хихиканье и что-то про мамс, и тут ты брызгаешь из пистолета на меня.
– Франклин, это не смешно. Я велела ему прекратить. Ты мне не помогаешь.
– НААА-на, на-на на на-на. На на-нааа-на на-на на-на-наааа. На на на на-на-наааа-на!
Я ушам своим не поверила: это на-на говорил ты, после чего выпустил струю мне промеж глаз. Кевин гоготнул (знаешь, он по сей день так и не научился смеяться). Когда ты вернул ему пистолет, он выпустил мне в лицо целый фонтан воды.
Я выхватила у него пистолет.
– Ну ладно тебе! – вскричал ты. – Ева, переезд – это такая боль в попе! (В попе. Вот как мы теперь разговаривали.) Разве нельзя нам немножко повеселиться?
Водяной пистолет теперь был у меня, и легким выходом из ситуации стало бы изменение ее тональности: весело выпустить струю воды тебе в нос, а потом мы могли бы устроить бурную семейную битву, в которой ты вырываешь у меня пистолет, перебрасываешь его Кевину… И мы бы все смеялись и устроили бы кучу-малу, и может быть, даже вспоминали бы об этом годы спустя – эту легендарную битву с водяным пистолетом, которую мы устроили в день переезда в Гладстон. А потом кто-нибудь из нас отдал бы пистолет Кевину, и он продолжал бы брызгать на грузчиков, и у меня уже не было бы оснований заставлять его прекратить, потому что я только что тоже это делала. Второй альтернативой было повести себя как зануда (что я и сделала) и положить пистолет в свою сумочку (что я и сделала).
– Грузчики описали свои штаны, – сказал ты Кевину, – а мамс изгадила нам все веселье.
Конечно же, я слышала, как другие родители говорят о несправедливом разделении на «хорошего и плохого копа» и как дети всегда любят хорошего копа, а плохому приходится выполнять тяжелую работу; и я подумала: что это за чертово клише, и как это случилось со мной? Мне ведь все это даже не интересно.
Вуду альтер эго Кевина отметило, где именно лежит пистолет в моей сумочке. Большинство мальчиков на его месте принялись бы плакать. Он же вместо этого молча повернул зубастую маску в сторону матери. Еще с дошкольного возраста Кевин был интриганом. Он умел выждать удобный момент.
Поскольку чувства детей легко ранить, привилегий у них мало, а в собственности они имеют лишь пустяки, даже если у них состоятельные родители, мне дали понять, что наказывать собственного ребенка очень болезненно и трудно. На самом же деле, отобрав у Кевина водяной пистолет, я испытала прилив дикой радости. Пока мы ехали на пикапе в Гладстон вслед за грузовым фургоном, любимая игрушка Кевина переполняла меня таким удовольствием, что я, сидя на переднем сиденье, достала ее из сумочки и положила палец на курок. Кевин был пристегнут к переднему сиденью между нами; с театральным безразличием он поднял взгляд от моих коленей и уставился на приборную доску. Он сидел молча, тело его было расслаблено, но маска его выдала: внутри он кипел от гнева. Он ненавидел меня всем своим существом, а я была довольна как слон.
Думаю, он почувствовал мое удовольствие и принял решение лишить меня его в будущем. Он уже интуитивно понимал, что привязанность – пусть всего лишь к водяному пистолету – делает его уязвимым. Поскольку я могла не дать ему того, чего ему хочется, то даже самое маленькое желание становилось источником неприятностей. Словно в честь этого прозрения он бросил маску на пол, рассеянно пнул ее и сломал в ней несколько зубов. Не думаю, что он был таким не по годам развитым ребенком – и таким чудовищем, – что победил все свои земные потребности к четырем с половиной годам. Нет, он все еще хотел обратно свой водяной пистолет. Но в конечном итоге именно равнодушие зарекомендует себя как разрушительное оружие.
Когда мы подъехали к дому, он показался мне еще более уродливым, чем я его запомнила, и я подумала, что вряд ли мне удастся пережить здесь ночь, не расплакавшись. Я выпрыгнула из машины. Кевин уже мог сам отстегнуть ремень безопасности и с презрением отвергал попытки помощи. Он стоял на подножке, чтобы я не могла закрыть дверцу.
– Отдай сейчас же мой пистолет.
Это не было изнуряющее маму нытье; это был ультиматум. Второго шанса мне не дадут.
– Ты вел себя как паршивец, Кевин, – ответила я беззаботно, взяв его под мышки и спустив на землю. – Никаких игрушек для паршивцев.
Эй, подумала я, может, мне и понравится быть матерью. Это весело.
Водяной пистолет протекал, поэтому я решила не класть его обратно в сумку. Грузчики начали доставать из фургона коробки, а Кевин проследовал за мной в кухню. Я влезла на рабочую столешницу и засунула пистолет на самый верх одного из кухонных шкафов.
Потом я была занята, указывая что куда ставить, и вернулась в кухню лишь спустя двадцать минут.
– Стой на месте, мистер, – сказала я. – Замри!
Кевин подтащил одну коробку к еще двум, стоящим одна на другой, чтобы получилась лесенка к столешнице, на которую один из грузчиков поставил коробку с тарелками, и образовалась еще одна ступенька. Однако Кевин дождался звука моих шагов, прежде чем полезть на полки шкафа. (В Книге Кевина непослушание считается напрасным, если никто на это не смотрит.) К тому моменту, как я вошла в кухню, его ноги в кроссовках стояли уже на третьей полке. Левой рукой он держался за раскачивающуюся дверцу шкафа, а пальцы правой были в паре дюймов от водяного пистолета. Мне незачем было кричать «Замри!» – он и так стоял неподвижно, словно позировал для фотоснимка.
– Франклин! – настойчиво завопила я. – Иди сюда, пожалуйста! Прямо сейчас!
Мне не хватало роста, чтобы снять его и поставить на пол. Пока я стояла внизу, чтобы поймать его, если он соскользнет, наши взгляды встретились. Зрачки его подрагивали то ли от гордости, то ли от радости, то ли от жалости. Боже, подумала я. Ему всего четыре, и он уже побеждает.
– Эй, приятель! – Ты рассмеялся, снял его со шкафа и поставил на пол, но он все-таки успел схватить пистолет. Франклин, у тебя были такие красивые руки! – Тебе еще рановато учиться летать!
– Кевин вел себя очень, очень плохо! – гневно прошипела я. – Теперь нам придется забрать этот пистолет очень, очень, очень надолго!
– Да ладно, он его заслужил, правда, малыш? Слушай, нужно быть храбрецом, чтобы туда залезть. Ты настоящая обезьянка, верно?
По его лицу пробежала тень. Наверное, он подумал, что ты говоришь с ним свысока, но даже если и так, то снисхождение играло ему на руку.
– Я обезьянка, – сказал он бесстрастно. И вышел из кухни, помахивая опущенной рукой с пистолетом и с таким высокомерным безразличием, что мне на ум пришла ассоциация с угонщиком самолетов.
– Ты только что меня унизил.
– Ева, даже нам тяжело дается переезд, а для ребенка это вообще травма. Будь к нему снисходительнее. Слушай, у меня плохая новость по поводу твоего кресла-качалки…
Для первого ужина в новом доме на следующий вечер мы купили стейки, и я надела свое любимое платье-кафтан – из белой вышитой парчи, из Тель-Авива. В тот самый вечер Кевин научился заправлять свой водяной пистолет виноградным соком. Ты посчитал, что это смешно.
Новый дом сопротивлялся мне точно так же, как я сопротивлялась ему. В него ничто не вписывалось. В нем было так мало прямых углов, что самый обычный комод, поставленный в углу, оставлял там неудобный треугольник незаполненного пространства. Да и мебель моя была видавшей виды, хотя в лофте в Трайбеке вся она попадала в тон, пусть и нетривиальным образом: и обшарпанная коробка для игрушек ручной работы, и расстроенный кабинетный рояль, и удобный старый диван с подушками, из которых лезли перья. И вдруг в новом глянцевом доме все эти вещи, которые прежде выглядели стильно, превратились в хлам. Я испытывала к ним жалость, очень похожую на ту, что просыпалась во мне по отношению к простодушным, но добросердечным приятелям по школе из Расина, которым на моих вечеринках приходилось толпиться в одном помещении со стильными и острыми на язык ньюйоркцами вроде Айлин и Бельмонта.
То же самое случилось и с кухонными принадлежностями: на гладкой рабочей столешнице из зеленого мрамора мой старый миксер в стиле 40-х годов больше не смотрелся причудливым и старомодным – он выглядел неопрятно и слишком сильно гремел. Потом ты принес новый, пулеобразной формы «Китчен Эйд»[139], и я, словно под дулом пистолета, отнесла свой древний миксер в Армию спасения. Когда я распаковала свои помятые кастрюли и сковородки с широким алюминиевым дном и ручками, перемотанными изолентой, то вид у кухни стал такой, будто какой-то бездомный поселился в особняке, чьи обитатели из высшего света уехали в Рио. Посуду тоже пришлось выбросить; ты нашел в «Мэйси»[140] эмалированный набор кастрюль модного красного цвета. Я никогда прежде не замечала, какой замызганной стала вся наша посуда, но мне, наверное, нравилось этого не замечать.
В целом меня, пожалуй, можно было назвать почти богатой женщиной, но при этом у меня никогда не было много вещей, и, если не считать шелковых портьер из Юго-Восточной Азии, нескольких резных фигур из Западной Африки и армянских ковров моего дяди, мы избавились от большей части обломков моей прежней жизни в Трайбеке в пугающе короткие сроки. И даже эти немногие оставшиеся вещи, привезенные из разных стран, вдруг стали выглядеть подделками, словно их принесли сюда с распродажи в каком-нибудь люксовом аутлете. А поскольку наши эстетические прео