бразования совпали с моим продолжительным отпуском в «Крыле Надежды», то у меня было такое чувство, словно я исчезаю.
Вот почему проект, которым я занималась в кабинете, был так важен для меня. Я понимаю, что для тебя тот случай стал отличным примером моей нетерпимости, моей негибкости, моего нежелания давать поблажки ребенку. Но для меня он означал вовсе не это.
Для своего кабинета я выбрала единственную комнату в доме, сквозь которую не росли деревья, в которой было только одно окно в потолке и которая была почти прямоугольной – без сомнения, ее проектировали ближе к концу, когда у нашей пары, создававшей Дом Мечты, слава богу, начали заканчиваться блестящие идеи. Большинство людей сочли бы отвратительной мысль наклеить обои на дорогое дерево; но в доме повсюду был этот чертов тик, и мне пришла в голову идея, которая, казалось, позволит мне чувствовать себя как дома по крайней мере в одной комнате: я решила оклеить стены картами. Карт у меня было несколько коробок: городские карты Опорто и Барселоны, на которых красными кружками были обведены те хостелы и пансионы, которые я планировала перечислить в путеводителе по Иберии; географические исследовательские карты долины Роны с ленивыми желтыми загогулинами, отмечавшими мою поездку по ней на поезде; карты целых континентов, на которых шариковой ручкой были прочерчены зигзагообразные линии амбициозных авиаперелетов.
Как тебе известно, я всегда обожала карты. Я иногда думала, что перед лицом грозящей ядерной атаки или вторжения какой-нибудь армии самыми могущественными людьми будут не белые расисты с пистолетами и не мормоны с запасами рыбных консервов, а те, кто разбирается в картах и знает, что вот эта самая дорога ведет в горы. Потому первое, что я делаю по прибытии в новое место – покупаю карту, и случается это лишь в том случае, когда я не успела зайти в «Рэнд МакНелли»[141] перед вылетом. Без карты я буду в растерянности и почувствую, что меня легко дезориентировать. Как только у меня в руках появляется карта, я быстро начинаю ориентироваться в городе лучше большинства его жителей, многие из которых могут безнадежно заблудиться, выйди они из привычного круга, где расположены их кондитерская, колбасная лавка и дом, где живет Луиза. Я давно горжусь своим талантом ориентироваться на местности, потому что я лучше среднестатистического человека перевожу двухмерную картинку в трехмерное пространство, и потому что я научилась использовать реки, железные дороги и солнце, чтобы определять свое местонахождение. (Прости, но чем еще я сейчас могу похвастаться? Я старею и выгляжу на свой возраст. Я работаю в турагентстве, и мой сын – убийца.)
Вот поэтому я ассоциировала карты с мастерством и, наверное, надеялась, что через буквальное ощущение направления, которое они всегда мне давали, я, возможно, смогу в переносном смысле переориентировать себя на эту чужую для меня жизнь матери, которая живет в пригороде и сидит дома с ребенком. Мне очень нужна была какая-то физическая эмблема – какой-то символ меня прежней, пусть лишь для того, чтобы напоминать мне, что я покинула ту жизнь по собственному выбору и могу вернуться к ней по собственной воле. Я лелеяла призрачную надежду на то, что Кевин, когда подрастет, станет проявлять любопытство и, указав на Майорку в углу стены, спросит, что это за место и каково там побывать. Я гордилась своей жизнью, и говоря себе, что Кевин, имея образованную и успешную мать, возможно, будет гордиться собой, я, наверное, просто хотела, чтобы он гордился мной. Я тогда не имела понятия, какой трудной задачей это может оказаться для любого родителя.
В физическом смысле проект был кропотливый. Все карты были разного размера, и мне требовалось придумать систему их наклеивания – такую, которая не подразумевала бы симметрии или повторения, но чтобы при этом у меня получилась бы в итоге красивая мозаика, сбалансированная по цвету, и с равномерным чередованием карт городов и континентов. Мне пришлось научиться работать с обойным клеем, и работа эта была грязная; старые и потрепанные карты приходилось проглаживать утюгом, потому что бумага легко желтеет. Из-за того, что в новом доме мне многим нужно было заниматься, а также из-за постоянных консультаций по передаче дел Луису Роулу – моему новому шеф-редактору в «Крыле Надежды», я занималась оклейкой стен в кабинете в течение нескольких месяцев.
Вот что я имела в виду, когда говорила, что Кевин умел дождаться подходящего момента. Он следил за оклейкой стен в кабинете и знал, как хлопотно это было: он сам помогал сделать данный процесс еще более хлопотным, наследив обойным клеем по всему дому. Он, может, и не понимал значения надписей на картах, но он отлично понимал значение этих карт для меня.
Когда я наклеила последний прямоугольник у окна – топографическую карту Норвегии со стежками фьордов – я слезла со стремянки и, поворачиваясь во все стороны, посмотрела на результат. Вышло просто великолепно! Динамично, причудливо и очень-очень сентиментально. Приклеенные тут и там корешки железнодорожных билетов, поэтажные планы музеев и гостиничные квитанции придавали коллажу дополнительный оттенок чего-то личного. Я придала какой-то смысл хотя бы одной части этого бессодержательного и оцепенелого дома. Я включила песню Джо Джексона «Большой мир»[142], закупорила банку с обойным клеем, сняла ткань, покрывавшую мой почти двухметровый рабочий стол-бюро, с грохотом открыла его крышку и наконец распаковала последнюю коробку, из которой достала и расставила на столе подставку со старинными перьевыми ручками, бутылочки с красными и черными чернилами, рулон скотча, степлер и пару мелких безделушек, чтобы вертеть их в руках: миниатюрный коровий колокольчик из Швейцарии и терракотовую фигурку кающегося грешника из Испании.
Занимаясь этим, я говорила, обращаясь к Кевину, что-то в стиле Вирджинии Вульф:
– Каждому человеку нужна своя комната. Вот у тебя же есть своя комната? Ну а это – комната мамс. И каждому человеку нравится сделать так, чтобы его комната была особенной. Мамс побывала во многих местах, и все эти карты напоминают мне о моих поездках. Увидишь, когда-нибудь и тебе захочется сделать свою комнату особенной, и я тебе помогу, если захочешь…
– Что значит «особенный»[143], – сказал он, держа себя за локоть. В его свободно свисавшей руке находился все больше протекавший водяной пистолет, и с него на пол капала вода. Несмотря на то что он все еще был довольно худым для своего возраста, я никогда не встречала того, кто занимал бы больше метафизического пространства. Его вечно дурное настроение и серьезность никогда не позволяли забыть о его присутствии, и пусть он говорил мало, зато всегда за всем наблюдал.
– Это значит похожий на твою личность.
– Какую личность.
Я совершенно точно уже объясняла ему это слово. Я без конца объясняла ему значения слов или рассказывала, кем был тот или иной человек – например, Шекспир; эта образовательная болтовня заполняла пустоту. У меня было чувство, что он мечтал, чтобы я заткнулась. Казалось, ненужной ему информации нет конца.
– Как твой пистолет; это часть твоей личности.
Я сдержалась и не добавила: то, как ты испортил этим пистолетом мое любимое платье-кафтан, – это часть твоей личности. Или то, как ты до сих пор какаешь в подгузники, хотя тебе почти пять лет – и это тоже часть твоей личности.
– А вообще, Кевин, ты упрямишься. Думаю, ты знаешь, что я имею в виду.
– Я должен вешать старье на стены, – голос его звучал обиженно.
– Не обязательно, если тебе этого не хочется.
– Мне не хочется.
– Отлично, мы обнаружили еще одну вещь, которую ты не хочешь делать. Ты не любишь ходить в парк, и не любишь слушать музыку, и не любишь есть, и не любишь играть в лего. Спорим, ты не сможешь придумать еще что-то, что ты не любишь, даже если постараешься.
– Эти мятые бумажные квадраты, – с готовностью добавил он. – Они дурацкие.
После «Мне не нравится» это было второе его любимое выражение.
– В этом и есть смысл твоей собственной комнаты, Кевин. Это никого не касается. Мне плевать, считаешь ли ты мои карты дурацкими. Мне они нравятся.
Я помню, как в качестве защиты приняла этот вызывающий тон: я не позволю ему испортить мне эту радость. Мой кабинет выглядел потрясающе, он был только моим, и я собиралась сидеть за своим столом и играть во взрослую, и я не могла дождаться, когда смогу добавить последний штрих – щеколду на дверь. Да, я наняла местного плотника, и он установил мне дверь.
Однако Кевин не хотел оставлять эту тему. Он желал мне что-то сказать.
– Я не понимаю. Это было противно. И это было так долго. Теперь все выглядит по-дурацки. Какая от этого разница. Зачем ты суетилась. – Он топнул ногой. – Они дурацкие!
Кевин пропустил возраст «почему?», который обычно приходится на три года, потому что он тогда почти не говорил. И хотя, как может показаться, этот период приходит от ненасытного желания понять причинно-следственные связи, я достаточно наслушалась разговоров на детской площадке (Пора готовить обед, зайка. Почему? Потому что мы скоро проголодаемся. Почему? Потому что наше тело велит нам есть! Почему?), чтобы понять, что к чему. Трехлетнего ребенка не интересует процесс пищеварения; он просто нашел волшебное слово, которое всегда провоцирует ответную реакцию. Но у Кевина был настоящий период «почему». Он счел мои обои из карт напрасной тратой времени, которую невозможно объяснить, – собственно, почти все, что делали взрослые, также поражало его своей абсурдностью. Его это не просто озадачивало – это приводило его в ярость, и пока что его период «почему» был не преходящей стадией в развитии, а перманентным состоянием.
Я опустилась на колени. Заглянула в его искаженное гневом лицо и положила руку ему на плечо.