[154], держа под прицелом свой класс на уроке математики в городе Бетел, штат Аляска: «Это уж точно круче, чем алгебра, верно?» Он ценит искусное планирование: Карнил надел специальные наушники для стрельбы, прежде чем стрелять из своего 22-сантиметрового люгера; Барри Лукатис в Мозес-Лейк[155] попросил свою мать отвезти его в семь разных магазинов, прежде чем нашел подходящее длинное черное пальто, под которым спрятал трехлинейное охотничье ружье. Кевин также обладает утонченным чувством иронии и высоко ценит тот факт, что учительница, которую застрелил Лукатис, незадолго до того написала в ведомости с оценками этого отличника: «Удовольствие иметь такого ученика в классе». Как любой профессионал, он презирает ту разновидность отвратительной некомпетентности, которую проявил четырнадцатилетний Джон Сирола из города Редлендс, штат Калифорния, который в 1995 году выстрелил директору своей школы в лицо лишь для того, чтобы споткнуться, убегая с места преступления, и застрелиться. И в манере самых авторитетных экспертов Кевин с подозрением относится к парвеню, которые пытаются протолкнуться в его специальность, имея для этого крайне мало навыков, – свидетельством тому служит его негодование по поводу того тринадцатилетнего потрошителя. На него трудно произвести впечатление.
Почти как Джон Апдайк отвергает Тома Вульфа, называя его литературным поденщиком, Кевин припас особое презрение для Люка Вудхэма[156], «хвастуна» из города Перл, штат Миссисипи. Он одобряет идеологическую направленность, однако презирает напыщенное морализаторство так же, как и любого кандидата в дисциплине «стрельба в школе», который торопится высказывать свои мысли, – а Вудхэм, прежде чем пристрелить из дробовика девушку, когда-то формально считавшуюся его подружкой, не удержался и передал однокласснику записку, в которой говорилось (и слышал бы ты, каким хнычущим голосом твой сын передавал ее содержание): «Я убил, потому что с такими людьми, как я, ежедневно дурно обращаются. Я сделал это, чтобы показать обществу: толкни нас, и мы будем толкать в ответ». Кевин порицал то, как Вудхэм распускал сопли, брызгая ими на свой оранжевый комбинезон в программе «Праймтайм», и называл его поведение совершенно несдержанным: «Я – своя собственная личность! Я не тиран. Я не злой, и у меня есть сердце и есть чувства!» Вудхэм признался, что в качестве разогрева он начал со своей собаки Спарки: он ударил его дубинкой, потом завернул дворнягу в пластиковый пакет, облил жидкостью для розжига и поджег, послушал, как пес скулит, а потом выбросил его в пруд. Хорошенько поразмыслив, Кевин пришел к заключению, что мучить животных – это банально. И наконец, он с особым осуждением отнесся к тому, как этот нытик пытался выпутаться и уйти от ответственности, виня во всем сатанинский культ. Сама эта история выглядела как выпендреж, но Кевин считает отказ присутствовать при результатах дела своих рук не только недостойным поведением, но и предательством всего племени убийц.
Я знаю тебя, дорогой: ты нетерпелив. Плевать на предисловия; тебе хочется узнать о самом посещении: какое у него было настроение, как он выглядит, что он сказал. Ну ладно. Но, как говорится, ты сам напросился.
Выглядит он достаточно хорошо. Хотя цвет лица у него еще бледноват, тонкие вены на висках несут в себе многообещающий намек на уязвимость. Если он обкромсал себе волосы неровными прядями, я рассматриваю это как здоровую озабоченность собственной внешностью. Вечно опущенный правый угол рта начинает превращаться в глубокую одинарную кавычку на щеке, которая не исчезает, даже когда он принимает хмурый вид со сжатыми губами. Слева конец цитаты ничем не отмечен, и эта асимметрия сбивает с толку.
В Клэвераке сейчас больше нет этих вездесущих оранжевых комбинезонов, так что Кевину предоставлена свобода придерживаться того странного стиля в одежде, который развился у него в четырнадцать лет, – вполне возможно, он был создан в противовес всеобщей моде на одежду в стиле оверсайз, этой манере одеваться как крутые парни из Гарлема, когда трусы торчат из штанов, пока их обладатели неторопливо лавируют между едущими машинами, а пояс джинсов, который по размеру подошел бы на маленькую бочку, сползает к коленям. Но даже если альтернативная манера Кевина одеваться и является нарочитой, я могу лишь догадываться, что именно она означает.
Когда он, будучи восьмиклассником, впервые стал одеваться в такой манере, я думала, что футболки, которые врезаются ему в подмышки и собираются в поперечные складки на груди – это его любимые вещи, с коими ему не хочется расставаться, и я из кожи вон лезла, чтобы найти такие же большего размера. Но он к ним не притрагивался. Теперь я понимаю, что он тщательно выбирал джинсовые полукомбинезоны, в которых не до конца застегивалась молния. Та же история и с ветровками, у которых рукава были выше запястий, галстуков, что заканчивались на три дюйма выше ремня (когда мы заставляли его выглядеть «прилично»), и рубашками, которые топорщились и расходились между пуговиц.
Могу сказать, что эта манера одеваться в тесные вещи действительно о многом говорила. На первый взгляд он казался мальчиком из очень бедной семьи, и я много раз удерживалась от замечаний, что «люди подумают», будто мы недостаточно зарабатываем, чтобы купить своему сыну новые джинсы: подростки ведь так жадно ловят сигналы о том, что их родители поглощены своим социальным статусом. Кроме прочего, при более тщательном осмотре оказывалось, что его съежившийся наряд состоит из дизайнерских вещей, отчего этот притворный вид человека с тяжелой судьбой превращался в пародийное подмигивание. Предположение о том, что эти вещи нечаянно постирали в слишком горячей воде, несло в себе комическое несоответствие, а накинутая на плечи и повязанная на спине куртка детского размера иногда заставляла его руки по-дурацки задираться по бокам, как у павиана. (Это был тот максимум, на который он приблизился к традиционным приколам; никто из тех, с кем я говорила о нашем сыне, ни разу не сказал, что им он казался смешным.) То, как края штанин на его джинсах заканчивались на уровне носков, производило впечатление неотесанности, которая согласовывалась с его любовью прикидываться дураком. Многое в его стиле наводило на мысли о Питере Пэне и отказе взрослеть, хотя я не могу понять, зачем он так цеплялся за то, чтобы оставаться ребенком, если все свое детство он казался таким потерянным в нем, слоняясь по этим годам, почти как я слонялась по нашему огромному дому.
Экспериментальная политика Клэверака, которая разрешала его обитателям носить обычную одежду, позволила Кевину повторить свою модную заявку в его стенах. В то время как нью-йоркская шантрапа в слишком больших колыхающихся шмотках издалека выглядит похожей на двухгодовалых малышей, манера Кевина одеваться в тесные вещи производит противоположный эффект: в ней он выглядит крупнее, более взрослым и быстро растущим. Один из его консультирующих психиатров обвинил меня в том, что я нахожу его стиль обескураживающим из-за его агрессивной сексуальности: брюки врезаются Кевину в промежность так, что видны очертания мошонки, а очень облегающая футболка подчеркивает торчащие соски. Может, и так; и конечно, швы на тесных рукавах, тугие воротники и врезающиеся в тело пояса брюк выглядят на его теле словно натянутые веревки и напоминают мне об эротических играх со связыванием.
Он выглядит так, словно испытывает дискомфорт, и в этом отношении он одет вполне соответствующе. Потому что Кевин действительно испытывает дискомфорт: эта крошечная одежда воспроизводит то же ограничение, которое он испытывает, находясь в своей собственной шкуре. Попытка толковать его удушающее облачение как эквивалент покаянной власяницы может показаться преувеличением, однако пояса брюк ему натирают, воротники оставляют следы на его шее. Испытываемый им дискомфорт конечно же порождает похожее ощущение в других людях, и это тоже, должно быть, часть плана. Я часто ловлю себя на том, что в его присутствии я растягиваю на себе одежду, потихоньку сдвигая задний шов брюк на ягодицах или расстегивая еще одну пуговицу на блузке.
Наблюдая за лаконичным обменом словами за соседними столами, я заметила, что некоторые из обитателей тюрьмы начали копировать эксцентричную манеру Кевина одеваться. Насколько я понимаю, футболки необычно маленьких размеров стали весьма ценными вещами, и сам Кевин самодовольно обмолвился, что у мелкорослых крадут одежду. Может, он и высмеивает подражателей, но все же он, кажется, доволен тем, что самолично стал инициатором новой фишки. Если бы он был столь же озабочен оригинальностью два года назад, те семь учеников, которых он использовал в качестве мишеней, сейчас готовили бы заявления на поступление в выбранный ими колледж.
Так что же было сегодня? Он лениво вошел в комнату для посещений, на нем были тренировочные штаны, которые, должно быть, он стащил у кого-то мелкорослого, поскольку я не припомню, чтобы покупала их. Тесная клетчатая рубашка держалась только на двух пуговицах посередине, обнажая его талию. Сейчас ему малы даже его кроссовки, и он загибает на них задники. Может, ему бы и не понравилось, если бы я это сказала, но он привлекателен. В его движениях, как и в манере говорить, есть томность. И он всегда отклоняется от прямой линии; ходит он боком, как краб. Хождение бочком, выставив вперед левое бедро, придает ему утонченный вид супермодели на подиуме. Если бы он осознал, что я нахожу в нем следы женоподобности, сомневаюсь, что он стал бы обижаться. Он ценит двусмысленность; ему нравится озадачивать.
– Какой сюрприз, – сказал он ровным голосом, вытаскивая из-под стола стул.
На задних ножках стула не было пластиковых насадок, и голый алюминий проскрежетал по цементу – Кевин извлек звук такой же раздражающий, как царапанье ногтем по школьной доске. Он скользнул локтями по столу, оперся виском на кулак и принял свою характерную наклонную позу, всем телом выражая презрение. Я пыталась сдержаться, но каждый раз, когда он сидит передо мной, я отодвигаюсь назад.