– Я сама одна из этих сидящих дома мамаш, причем – напомню тебе – делающая это ценой большой жертвы, и чего у меня точно нет, так это времени, которое нужно убить!
– Значит, его бойкотировали! Почему ты не злишься из-за этого на них? Почему предполагаешь, что причиной было что-то, что совершил наш сын, а не какая-нибудь невротичная курица, которой вожжа под хвост попала?
– Потому что слишком хорошо понимаю, что Кевин не рассказывает мне всего. Ах да, еще можешь спросить у него, почему ни одна приглашенная на вечер няня не согласилась прийти к нам еще раз.
– В этом нет нужды. Большинство подростков здесь получают от родителей по сто долларов в неделю на карманные расходы. Всего двенадцать долларов в час для них недостаточно соблазнительная сумма.
– Тогда ты по крайней мере мог бы попросить своего милого доверчивого малыша поведать тебе, что именно он сказал Виолетте.
Не то чтобы мы ругались все время. Но почему-то именно ссоры я помню; странно, что обычные, нормальные дни стираются из памяти первыми. Я не из тех, кто благоденствует среди неурядиц, – и очень жаль, как теперь выяснилось. И все же я была бы рада соскрести сухой слой нашего мирного повседневного существования, как Виолетта содрала сухие корки со своих рук; все что угодно, лишь бы снова потекло что-то яркое и чистое, чтобы оно вышло на свет и скользило у нас между пальцами. И в то же время я боялась того, что лежало под этим слоем. Я боялась, что там, внизу, я ненавижу свою жизнь, ненавижу быть матерью и порой даже ненавижу быть твоей женой, потому что ты сделал это со мной, ты превратил мои дни в бесконечный поток дерьма, и мочи, и печений, которые Кевину даже не нравились.
А пока что никаким криком невозможно было разрешить кризис с подгузниками. Это редко случалось, но сейчас мы поменялись ролями: ты был склонен рассматривать эту проблему как внутренне весьма сложную, я же считала, что все просто: мы хотим, чтобы он пользовался туалетом, поэтому он отказывается это делать. Поскольку мы не собирались перестать этого хотеть, я пребывала в растерянности.
Без сомнения, ты считал, что с моей стороны было абсурдно употребить слово «война». Однако, когда я гнала Кевина к пеленальному столику – он был уже слишком мал для него, его ноги свешивались через край, – я часто вспоминала те плохо организованные партизанские стычки, в которых слабовооруженным, разношерстным силам повстанцев удавалось нанести поразительно серьезные потери государственным армиям. Испытывая нехватку обширного, хоть и неповоротливого арсенала официальных сил, повстанцы полагаются на хитрость. Их нападения, пусть и незначительные, происходят часто, а непрерывное раздражение со временем может оказаться более деморализующим, чем несколько зрелищных атак с высокими потерями. При недостатке артиллерии партизаны используют то, что имеется под рукой, порой обнаруживая в будничных предметах разрушительное двойное назначение. Я знаю, например, что бомбу можно изготовить из метанизированного навоза. Со своей стороны, Кевин тоже проводил операцию и действовал в ней по наитию; он тоже научился делать оружие из дерьма.
О, смену подгузника он переносил вполне спокойно. Казалось, Кевин наслаждается этим ритуалом; я делала это все быстрее, и, наверное, из-за этого он приходил к приятному выводу, что меня данная процедура смущает, потому что смазывание его плотной маленькой мошонки в возрасте почти шести лет начинало казаться мне непристойным.
Если Кевин получал удовольствие от наших свиданий, то я – нет. Меня никогда не убеждали утверждения, что детские испражнения, даже младенческие, пахнут «приятно»; экскременты ребенка, ходящего в детский сад, точно не могли этим похвастаться. Какашки Кевина стали более твердыми и липкими, и детская теперь издавала кислый спертый дух туннеля подземки, в котором поселились бездомные. Я конфузилась от мыслей о горах небиоразлагаемых памперсов, которые мы добавляли к местной мусорной свалке. Хуже всего было то, что в некоторые дни Кевин, кажется, нарочно контролировал свой кишечник, чтобы выдать вторую порцию. Не будучи Леонардо в мире карандашных рисунков, он виртуозно владел своим сфинктером.
Имей в виду, я лишь обрисовываю обстановку, но не пытаюсь оправдаться за то, что произошло в том июле. Я даже не прошу у тебя прощения: слишком поздно. Но мне очень нужно, чтобы ты меня понял.
Кевин выпустился из детского сада в июне, и мы с ним должны были провести все лето вдвоем. (Слушай, я действовала Кевину на нервы не меньше, чем он мне.) Несмотря на скромные успехи мисс Фэбрикант с картинками «клок волос из стока», метод Монтессори не творил чудес в нашем доме. Кевин так и не научился играть. Если его оставляли одного, он как болванчик сидел на полу с угрюмой отчужденностью, которая делала атмосферу всего дома гнетущей. Поэтому я старалась вовлечь его в разные дела: например, подбирать пряжу, пуговицы, клей и кусочки яркой ткани в игровой комнате, чтобы делать кукол из носков. Я садилась с ним рядом на ковер, и честное слово, сама очень весело проводила время; только вот в конечном итоге я делала щиплющего траву кролика с красным фетровым ротиком, большими голубыми висячими ушами и усиками из соломинок для коктейлей, а рука Кевина создавала лишь залитую клеем равнину. Я не ждала, что наш ребенок непременно окажется вундеркиндом в изготовлении поделок, но он мог бы по крайней мере приложить усилие.
Я также попыталась простимулировать его перед первым классом и научить его некоторым основам.
– Давай займемся числами! – предлагала я.
– Зачем.
– Чтобы, когда ты пойдешь в школу, ты был лучше всех в арифметике.
– Что хорошего в арифметике.
– Ну вот помнишь, вчера мамс оплачивала счета? Нужно уметь складывать и вычитать, чтобы оплачивать счета и знать, сколько денег у тебя осталось.
– Ты пользовалась калькулятором.
– Ну, ты должен знать арифметику, чтобы удостовериться, что калькулятор считает правильно.
– Зачем вообще им пользоваться, если он не всегда работает.
– Он всегда работает, – досадую я.
– Значит, арифметика не нужна.
– Чтобы пользоваться калькулятором, – нервно говорю я, – тебе все равно нужно знать, как выглядит цифра «пять», правильно? Давай потренируемся считать. Что идет после трех?
– Семь, – отвечает Кевин.
Мы продолжали таким манером, пока однажды, после очередного случайного обмена вопросом и ответом («Что идет перед девяткой?» – «Пятьдесят три») он вяло посмотрел мне в глаза и забубнил быстрым монотонным речитативом: «Одиндватричетырепятьшестьсемьвосемьдевятьдесятьодиннадцатьдвенадцать…» Пару раз он сделал паузу, чтобы перевести дух, но в остальном безошибочно досчитал до ста.
– Теперь мы можем это прекратить?
Разумеется, я почувствовала себя дурой.
Не больше энтузиазма мне удалось вызвать у него рассказами об умении писать и читать.
– И не говори мне, – оборвала я его, после того как была поднята тема чтения, – «зачем», «какая от этого польза». Я скажу тебе. Иногда тебе будет скучно и нечего делать, а вот книгу можно почитать всегда. Даже в поезде или на автобусной остановке.
– А если книга скучная.
– Тогда находишь другую. В мире больше книг, чем у тебя времени на их прочтение, так что выбор будет всегда.
– А если они все скучные.
– Не думаю, что это возможно, Кевин, – говорила я твердо.
– Я думаю, это возможно, – не соглашался он.
– Кроме того, когда ты вырастешь, тебе нужно будет работать, и тогда тебе придется читать и писать по-настоящему хорошо, иначе никто не захочет взять тебя на работу.
Про себя я подумала, что если бы это было правдой, большая часть страны оказалась бы безработной.
– Папа не пишет. Он ездит везде и делает фотографии.
– Есть и другие работы…
– А если я не хочу работать.
– Тогда тебе придется жить на пособие. Правительство будет давать тебе немного денег, чтобы ты не голодал, но их не хватит ни на какие интересные занятия.
– А если я не хочу ничем заниматься.
– Спорим, хочешь? Если ты сам зарабатываешь деньги, ты можешь ходить в кино и рестораны и даже ездить в другие страны, как мамс делала раньше. На слове «раньше» я поморщилась.
– Думаю, я хочу жить на пособие.
Это была реплика из тех, которые, посмеиваясь, повторяют собравшиеся в гостях родители и которые мне всегда трудно было считать очаровательными.
Не знаю, как это удается семьям, в которых дети находятся на домашнем обучении. Кевин никогда не обращал ни на что внимания, как будто слушать – это что-то унизительное. И все же каким-то образом за моей спиной он усваивал то, что ему необходимо было знать. Он учился так же, как ел: украдкой, тайком, хватая информацию так же, как он глотал зажатый в кулаке сэндвич, когда никто на него не смотрел. Он терпеть не мог признавать, что он чего-то не знает, так что его привычка прикидываться дурачком служила лишь хитрым прикрытием для настоящих пробелов в его образовании. По мнению Кевина, притвориться невежественным было не стыдно, и я никогда не могла отличить его ложную глупость от настоящей. Поэтому, когда я за ужином ругала Робина Уильямса[164] за то, что в «Обществе мертвых поэтов»[165] он сыграл банально, я чувствовала необходимость объяснить Кевину, что это слово означает, что «множество людей это уже делали». Однако он принимал это определение с преждевременным «угу». Он что, выучил слово «банальный» в три года, когда вообще еще не говорил? Вот ты мне и скажи.
Как бы то ни было, после того как он неделями воинственно коверкал алфавит («Какая буква идет после Р?» – Элэмэно), он прервал мою очередную обличительную речь о том, что нельзя просто так сидеть и ждать, что знания сами вольются ему в голову через уши, и без запинки пропел песенку про алфавит от начала до конца, однако сделал это с такой агрессивной немелодичностью, которая была немыслимой даже для ребенка с полным отсутствием слуха; кроме того, он пропел ее в мино