Безутешное младенчество Кевина плавно перешло в абсолютную скуку; Селию же зачаровывала любая побрякушка. Она приходила в одинаковый восторг от кусочка цветной папиросной бумаги и от дорогого перламутрового мобиля, висевшего над ее кроваткой; ее без разбора очаровывала вся вселенная тактильных ощущений, что довело бы до умопомрачения твоих работодателей с Мэдисон-авеню. По иронии судьбы, для девочки, которую было так легко порадовать, станет трудно покупать подарки, потому что она была совершенно одержима теми игрушками, которые у нее уже были. Когда она стала постарше, она так страстно привязывалась к потрепанным мягким игрушкам, что казалось, подаренные ей новые плюшевые создания повергают ее в смятение: как будто она, как и ее отец, боялась, что увеличение ее маленькой семьи подвергнет опасности предыдущие, более ранние связи. Новые мягкие игрушки допускались в ее вечерние объятия только после того как доказывали свою состоятельность потерей уха или вступали в ненадежный смертный мир, получив крещение в виде пятна от пюре из брокколи. Когда она начала говорить, то доверчиво сообщила мне, что всегда старается играть с каждым животным в своем плюшевом зверинце ежедневно, чтобы никто не чувствовал себя брошенным и не ревновал. Любимыми игрушками – теми, которые она всегда наиболее яростно защищала, – у нее были те, которые (благодаря Кевину) оказались сломаны.
Возможно, для тебя она была слишком уж девочкой, да и мне самой были незнакомы ее женственная робость и деликатность. Ты, наверное, предпочел бы бойкую, бесстрашную девочку-сорванца, которая заставляла бы тебя гордиться тем, что она покоряет вершины в детских игровых городках, борется на руках с мальчишками и объявляет гостям, что собирается стать астронавтом, – эдакая любящая покувыркаться проказница, которая бы расхаживала по дому в ковбойских чапах[182], измазанных машинным маслом. Может, и мне бы пришлась по нраву такая девочка, но у нас родилась совсем другая дочь.
Вместо этого Селия любила надевать кружевные платья и красить губы помадой, которой сама я очень редко пользовалась. Но ее «девочковость» не ограничивалась тем, что ее пленяли украшения на моем туалетном столике или ковылянием в моих туфлях на высоких каблуках. Она выражалась в большей слабости, зависимости и доверии. У нее было очень много замечательных качеств, но не было силы характера. Она боялась множества вещей: не только темноты, но также и пылесоса, подвала и канализации. Желая угодить, на горшок она пошла задолго до двухлетнего возраста, однако до самого детского сада боялась заходить в туалет в одиночестве. Однажды она увидела, как я открыла и выбросила упаковку заплесневевшего йогурта, и потом долгие недели не подходила к холодильнику и не прикасалась ни к каким субстанциям типа ванильного пудинга или даже белой плакатной краски, которые внешне напоминали йогурт. Как и многие дети, она была очень чувствительна к текстуре – несмотря на то, что Селия терпимо относилась к грязи, она очень ругала то, что сама называла «сухогрязь», произнося это как одно слово: мелкий илистый грунт, пыль на линолеуме и даже обычную муку. В первый раз, когда я решила научить ее раскатывать тесто для пирога, она стояла пораженная ужасом посреди кухни, испачканные мукой руки были вытянуты в стороны, пальцы растопырены, а глаза широко раскрыты. Селия всегда выражала ужас молча.
В том, что касается еды, мне потребовалось некоторое время, чтобы выявить то, что вызывало у нее сильное отвращение. Ей очень не хотелось выглядеть привередой, и поэтому она заставляла себя давиться всем, что ей предлагали, если только я не обращала внимания на ее втянутые плечи и подавленную отрыжку. Она испытывала отвращение ко всему, в чем были «комки» (тапиока, пумперникель[183] с изюмом), «слизь» (окра, помидоры, загущенные крахмалом соусы), или «шкурка» («резиновое» желе на донышке стаканчика, остывшая коричневая поверхность в кружке с горячим какао, даже неочищенный персик). Хотя я испытывала облегчение от того, что теперь у меня ребенок, у которого вообще есть вкусы, – Кевину я могла бы готовить еду из цветного воска – она так тряслась перед этими видами пищи, так бледнела и потела, словно эта еда была готова съесть ее саму. Для Селии все ее окружение являлось одушевленным, и у каждого комка тапиоки была плотная, тошнотворная маленькая душа.
Знаю, тебя это раздражало: нужно было не забывать оставлять включенным свет в коридоре или вставать среди ночи, чтобы проводить ее в туалет. Ты не раз обвинял меня в том, что я с ней слишком нянчусь, потому что потакать страху – значит подкармливать его. Но что мне было делать, когда я обнаружила четырехлетнюю девочку в коридоре в три часа ночи, замерзшую в своей ночнушке и держащуюся руками между ног? Мне оставалось только просить ее всегда, всегда будить кого-то из нас, если ей нужно ночью пописать. Кроме того, Селия боялась такого множества разных вещей, что, возможно, в своих собственных глазах она была храброй. Какое количество других ужасных текстур и темных углов могло ее пугать, но она тихо и смело сама шла им навстречу?
Однако я провела границу, когда ты заявил, что она «прилипчивая». Ведь это безобразное слово – оно описывает источаемую сердцем сладость как липкую, докучливую субстанцию, которую нельзя с себя стряхнуть. И даже если «прилипчивость» не являлась бы просто гадким названием самого ценного качества на свете, она все же подразумевает недопустимо непрестанные требования внимания, одобрения и энтузиазма в ответ. Но Селия ни о чем нас не умоляла. Она не донимала нас просьбами пойти посмотреть, что она построила в детской, не дергала и не теребила нас, когда мы садились почитать. На любое мое непрошеное объятие она отвечала с благодарным пылом, который словно говорил о том, что она этих объятий недостойна. После того как я вернулась к работе в «КН», она никогда не жаловалась на мое отсутствие, однако лицо ее серело от горя, когда я оставляла ее в детском саду, и вспыхивало как новогодняя елка, когда я приходила домой.
Селия не была прилипчивой. Она просто была ласковой и любящей. Иногда в кухне она обвивала руками мою ногу, прижималась щекой к моей коленке и удивленно восклицала: «Ты мой друг!» И все же, каким бы трудным для тебя ни было ее появление, ты никогда не был настолько бесчувственным, чтобы не считать такие проявления чем-то трогательным. И в самом деле складывалось впечатление, что подтверждения того, что мы ее друзья, приводили ее в гораздо больший восторг, чем общие и довольно абстрактные заверения в родительской любви. Хотя я знаю, что ты считал Кевина гораздо более умным из них двоих, все же Кевин пришел в мир, будучи в полном тупике относительно того, для чего этот мир нужен и что с ним делать; Селия же пришла в него с непоколебимой уверенностью по поводу того, что ей нужно и что делает жизнь стоящей – вот эта липкая субстанция, которую невозможно оттереть. И это уж точно представляет собой некую разновидность ума.
Ладно, училась она не очень хорошо. Но это лишь потому, что она слишком сильно старалась. Ее так захватывало желание сделать все правильно, так пугала перспектива подвести своих родителей и учителей, что она никак не могла приняться за само задание. Но она по крайней мере не относилась с презрением ко всему, чему ее пытались научить.
Я пробовала внушить ей: просто запомни, что столица Флориды – это Таллахасси, и точка. Поскольку Селия, как и ее тетя, в честь которой ее назвали, очень верила в тайны, она просто не могла поверить, что все так примитивно и что в этом нет никакого волшебного фокуса. Поэтому она сомневалась в себе, и когда писала тест на знание столиц штатов, немедленно подвергала сомнению «Таллахасси» по той самой причине, что это слово всплывало в ее голове. У Кевина никогда не было проблем с тайнами. Он приписывал всему миру одну и ту же ужасающую очевидность, так что для него никогда не стоял вопрос, может ли он что-то выучить; вопрос был в том, стоит ли заморачиваться. Вера Селии, настолько же эмоциональная в отношении других людей, насколько она была недостаточной в отношении себя самой, убеждала ее, что никто никогда не будет настаивать на том, чтобы она изучала что-то явно бесполезное. Точно так же цинизм Кевина убеждал его, что злобная, садистская педагогика втолковывает ему лишь всякую ерунду.
Я не хочу сказать, что Селия никогда меня не раздражала. Ее, как и Кевина, невозможно было наказать, хотя причины для наказания возникали редко, и как часто выяснялось, наказывали ее за то, чего она на самом деле не делала. Она принимала близко к сердцу малейшее замечание, поэтому любой упрек в ее адрес выглядел как попытка убить муху кувалдой. Если возникало хоть малейшее предположение, что она нас разочаровала, она бывала безутешна и начинала сыпать извинениями, даже не будучи до конца уверенной в том, в чем именно мы ждем от нее раскаяния. Одно-единственное резкое слово вводило ее в ступор, и я признаю, что стало бы большим облегчением иметь возможность иногда рявкнуть: «Селия, я же велела тебе накрыть на стол!» (она редко бывала непослушной, но часто проявляла рассеянность) – и не наблюдать, как моя дочь превращается в долго не просыхающую лужу раскаяния.
Но изначально мое раздражение вызывало другое. Разумно примененный страх является полезным средством самозащиты. Хотя сток в раковине вряд ли мог выпрыгнуть оттуда и укусить ее, Селия имела достаточный запас страха, чтобы его хватало на опасности, которые действительно могли ей навредить. В нашем доме было то, чего ей вполне оправданно стоило бы бояться, – но она его обожала.
По этому поводу я не допускаю никаких возражений, и я намерена безжалостно воспользоваться тем, что это мой рассказ, и у тебя нет иного выбора, кроме как смириться с моей точкой зрения. Не стану притворяться, что знаю всю историю целиком, потому что не думаю, что ты или я вообще когда-нибудь узнаем ее целиком. Из моего собственного детства я с тревогой вспоминаю, что в доме на Эндерби-авеню, где союз между мной и моим братом был гораздо более ненадежным, Джайлс и я вели большую часть нашей жизни вне пределов видимости нашей матери. Один из нас мог прибежать к ней, чтобы отстаивать свою правоту (что с неодобрением рассматривалось как жульничество), однако по большей части наши тайные соглашения, битвы и взаимно причиняемые мучения происходили если не вне поля ее зрения, то в зашифрованном виде. Я настолько полно была погружена в мир других маленьких людей, что в воспоминаниях до возраста примерно двенадцати лет мой мир почти не был населен взрослыми. Может быть, у вас с Валери было иначе, потому что вы никогда особо друг друга не любили. Однако многие родные братья и сестры – возможно, даже большинство из них – живут в отдельной кипящей страстями вселенной, в которой есть щедрость, предательство, месть, примирение, применение силы и злоупотребление ею, и обо всем этом их родители практически ничего не знают.