– Тебя это смущало, верно? – подстрекала его я. – Подводка для глаз, одежда от Calvin Klein, дизайнерские стрижки. Нейлоновые колготки и опаловые туфельки. Совсем не ледяной мизантропический стиль К.К.
– Когда я закончил, она уже выглядела совсем не так модно и привлекательно.
– Это самая старая история на свете, – продолжала давить я. – «Мрачно признавшись друзьям, что “если я не могу быть с ней, то и никто другой с ней не будет”, Чарли Шмоу открыл огонь…» Вся эта жалкая неразбериха должна была прикрыть именно это? Еще один прыщавый подросток, охваченный безумной страстью к недосягаемой королеве выпускного бала, впадает в неистовую ярость?
– Размечталась, – сказал Кевин. – Ты хочешь превратить события в шутовской роман, но это твое ничтожное воображение, а не мое.
– Люк Вудхэм ведь был влюблен? В Перле? Ну ты знаешь, «Нытик».
– Он сходил на свидание с Кристи Минфи всего три раза, и они год были в ссоре!
– Лора тебе отказала, верно?
– Я к этой сучке ближе чем на милю не подходил. А что касается того жирного мудака Вудхэма – ты знаешь, что его мать ходила с ним на все свидания? Неудивительно, что он распотрошил ее ножом для мяса.
– Что случилось? Ты наконец взвинтил себя до того, что зажал ее в углу у шкафчика во время обеденной перемены? Она дала тебе пощечину? Рассмеялась тебе в лицо?
– Это история, которую ты хочешь рассказывать сама себе, – сказал он, почесывая голый живот. – Я не могу тебе этого запретить.
– Не только самой себе, но и другим людям. Недавно со мной связывался киношник-документалист. Очень хотел услышать «мою версию». Может, мне стоит ему перезвонить. Я могла бы объяснить, что все дело в безответной любви. Мой сын был по уши влюблен в эту отпадно красивую малышку, которая не обращала на него никакого внимания. В конце концов, как погибла Лора? Кевин, может, и напортачил с остальными в этой толпе, но ей он выстрелил прямо в сердце – наш собственный гладстонский Купидон из старшей школы. Все остальные несчастные были лишь маскировкой, просто – как он это назвал? Сопутствующими потерями.
Кевин наклонился вперед и доверительно понизил голос:
– Насколько сильно тебя интересовало, какие девушки мне нравятся, а какие нет, пока я не трахнул парочку? Насколько сильно ты интересовалась тем, что происходит в моей голове, пока это не выходило наружу?
Боюсь, в тот момент я несколько вышла из себя.
– Ты хочешь, чтобы я тебя жалела? – спросила я голосом, который разнесся по комнате; охранник в родинках обернулся на нас. – Что ж, сначала я пожалею Тельму Корбитт и Мэри Вулфорд. Семьи Фергюсонов и Рэндольфов, Улановых и Эспиноза. Мое сердце разобьется из-за учительницы, которая в лепешку расшибалась, чтобы проникнуть в твою драгоценную голову, из-за баскетболиста, что едва может ходить, и даже из-за работника столовой, с которым я не была знакома; а потом посмотрим, останется ли во мне жалость по отношению к тебе. Может, и останется, но тебе положены только крохи с моего стола, и даже за эти крохи ты должен считать себя счастливчиком.
– На на-на на-на на-на на-наа-на-на!
И он рассмеялся. Ох, Франклин. Каждый раз, когда я выхожу из себя, он выглядит таким довольным.
Признаю, сегодня я пыталась его взбесить. Я решила заставить его почувствовать себя приниженным – не глубокой, темной и непроницаемой тайной Нашего Современного Общества, а объектом насмешек, над которым глумятся из-за его собственного идиотизма. Потому что каждый раз, когда Кевин выходит на поклон в образе Воплощения Зла, он раздувается еще больше. Каждое брошенное в его сторону оскорбление – нигилист, дегенерат, лишенный нравственности, развращенный или испорченный – придает объем его костлявой фигуре лучше, чем это делали мои сэндвичи с сыром. Неудивительно, что он становится все шире: он ест на завтрак обильные порции осуждения, которые поставляет ему окружающий мир. Я не хочу, чтобы он чувствовал себя неизмеримой, преувеличенной аллегорией знаковой для его поколения неудовлетворенности; я не желаю позволять ему рядить грязные подробности его пошлой, дрянной, мишурной, банальной выходки в пышную мантию Бесконтрольной Сегодняшней Молодежи. Я хочу, чтобы он почувствовал себя еще одним жалким, слишком понятным, недоделанным, самым обыкновенным тупым парнем. Я хочу, чтобы он чувствовал себя глупым, сопливым, незначительным, и последнее, что мне хотелось бы выдать, – это то, сколько времени я ежедневно трачу на то, чтобы понять, что же движет этим мальчишкой.
Мои язвительные замечания насчет того, что он был влюблен в Лору – это лишь обоснованное предположение. Хотя любой намек на то, что его грандиозная жестокость растет из мишурного разбитого сердца, непременно должен был вызвать его негодование, я, если честно, не уверена, насколько влюбленность Кевина в Лору Вулфорд имела отношение к тому четвергу. Кто его знает – может быть, он пытался произвести на нее впечатление.
Но я тщательно изучила список жертв, независимо от того, хочет ли он сам его проверять. На первый взгляд это была разрозненная группа, настолько разношерстная, словно список этих фамилий доставали наугад из шляпы: баскетболист; прилежный ученик-латиноамериканец; фанат кино; играющий на классической гитаре музыкант; эмоциональный актер; компьютерный хакер; балетный танцор-гей; простодушная политическая активистка; тщеславная юная красавица; сотрудник столовой, работавший на полставки; и увлеченная учительница английского языка. Срез жизни: произвольное собрание одиннадцати героев, с бухты-барахты выбранных из примерно пятидесяти человек, которые оказались в немилости у нашего сына.
Но неприязнь Кевина – не единственное, что объединяет его жертв. Ладно, вычеркнем работника столовой, он явно оказался там по ошибке: Кевин мыслит четко, и он бы предпочел аккуратную группу из десяти человек. Все они наслаждались чем-то. Неважно, занимались ли они своими увлечениями напоказ. Что бы ни утверждали родители Соуэто Вашингтона, у него не было ни малейших шансов стать профессиональным игроком; Дэнни был (прости меня, Тельма) ужасающе плохим актером; а Грир Уланова напрасно тратила время на сбор подписей под петицией нью-йоркским конгрессменам, которые все равно собирались голосовать за Клинтона. Никто не желает признавать это сейчас, но одержимость Джошуа Лакронски кинематографом раздражала не только нашего сына, но и многих других учеников: он вечно цитировал целые сцены с диалогами из фильмов Квентина Тарантино и устраивал утомительные соревнования в обеденный перерыв, когда большинство ребят предпочло бы вести торговые переговоры по обмену сэндвича с ростбифом на кусок бисквитного торта, а не называть десять фильмов с Робертом Де Ниро в хронологическом порядке. Как бы там ни было, Джошуа действительно любил кино, и даже его надоедливость не помешала Кевину жаждать самой этой одержимости. Кажется, ему было неважно, одержимости чем именно. Соуэто Вашингтон любил спорт и по крайней мере иллюзию своего будущего с «Никс»; Мигель Эспиноза – учебу (и в любом случае Гарвард); Джефф Ривз – Телемана[203]; Дэнни Корбитт – Теннесси Уильямса; Маус Фергюсон – процессор Pentium III; Зигги Рэндольф – «Вестсайдскую историю», не говоря уж о других мужчинах; Лора Вулфорд любила себя; а Дана Рокко – самое непростительное – любила Кевина.
Я осознаю, что Кевин не воспринимает свое отвращение к ним как зависть. Для Кевина все десять его жертв были в высшей степени нелепыми людьми. Каждый из них волновался из-за пустяков, а их энтузиазм был комичен. Но, как и мои обои из карт, страстные увлечения, в которые он не мог проникнуть, никогда не вызывали у Кевина смех. С самого раннего детства они приводили его в ярость.
Разумеется, большинство детей склонны портить вещи. Разломать вещь проще, чем сделать ее, и какими бы тщательными ни были его приготовления к тому четвергу, вряд ли ему понадобилось приложить для них столько же усилий, какие потребовались бы, чтобы не убивать этих людей, а вместо этого отнестись к ним по-дружески. Так что уничтожение – это некий вид лени. Но оно все равно приносит удовлетворение, которое дает деятельность: я разрушаю, следовательно, я существую. Кроме того, для большинства людей создание чего-либо связано с трудностями, концентрацией и собранностью, в то время как вандализм предлагает освобождение – нужно быть настоящим художником, чтобы придать положительную окраску несдержанности. А еще в разрушении есть владение, тесная связь, присвоение. Таким образом он прижал Дэнни Корбитта и Лору Вулфорд к своей груди и целиком вдохнул их сердца и хобби. Мотивацией к разрушению может быть нечто столь простое, как жажда приобретения, некая неуклюжая, неверно направленная жадность.
Я наблюдала, как Кевин лишает других людей удовольствия, на протяжении большей части его жизни. Мне не счесть случаев, когда я слышала слово «любимый» в разгневанных обличительных речах других матерей. Красные галоши Джейсона, набитые оставшимся от обеда пирогом в детском саду, были его любимой обувью. Кевин легко мог услышать, что платье-кафтан, которое он испортил, полив его виноградным соком из водяного пистолета, было моим любимым платьем в пол. И если на то пошло, то каждая живая мишень в том спортзале была любимым учеником кого-то из учителей.
Кажется, он особенно осуждает те удовольствия, которые я могу лишь назвать простыми. Например, он обычно шел прямиком к человеку, собравшемуся сделать снимок, и специально проходил прямо перед объективом. От имени японцев и их испорченных кадров я стала бояться наших поездок к национальным памятникам. Да по всему миру теперь разбросаны дюжины коллекционных снимков, на которых изображен размазанный профиль скандально известного К.К.
Дальнейшие примеры просто бесчисленны; я расскажу в деталях только об одном.
Когда Кевину исполнилось четырнадцать, ко мне обратились на родительском собрании с просьбой поприсутствовать на весеннем танцевальном вечере для восьмиклассников. Я помню, меня немного удивило то, что Кевин собирался туда пойти, поскольку он бойкотировал большинство организуемых школой мероприятий. (Задним числом я думаю: а может, приманкой для него оказалась Лора Вулфорд, чье мерцающее супермини-платье, надетое по этому поводу, должно быть, влетело Мэри в несколько сотен.) Это сборище в конце года было самым главным в календаре школьных событий, и большинство его одноклассников наверняка еще с шестого класса с нетерпением ждали допуска на данную церемонию-посвящение, предназначенную исключительно для старшеклассников. Смысл ее был в том, чтобы дать детям возможность попрактиковаться в ощущении себя Настоящими Подростками, и позволить им порасхаживать словно цари горы, прежде чем они поступят в расположенную рядом старшую школу в качестве новичков, которых будут гонять, словно чернорабочих, и которые находятся в самом низу иерархии школьного стада.