В общем, я согласилась, и без особого восторга ждала, что мне придется литрами изымать у них ликер «Южный комфорт»[204]: я бережно хранила воспоминания о горячих глотках, тайком сделанных из плоских фляжек за занавесом на сцене старшей школы имени Уильяма Хорлика в Расине. Мне никогда не хотелось ввязываться в роль Большой Противной Кайфоломщицы, и я подумала: а нельзя ли мне тихонько отвернуться и смотреть в другую сторону, если дети буду вести себя осторожно и не станут напиваться в стельку.
Разумеется, я была наивной, и «Южный Комфорт» оказался самой мелкой проблемой администрации. На подготовительной встрече за неделю до события первое, чему обучали наблюдателей, было умение распознать пузырек с крэком[205]. И что еще более мрачно, преподавательский состав до сих пор очень переживал по поводу пары инцидентов, произошедших в стране в начале календарного года. Может, выпускникам восьмого класса всего по четырнадцать лет, однако Троннилу Мэнгаму было всего тринадцать, когда в январе того года в Уэст-Палм-Бич он на виду у всей средней школы застрелил своего одноклассника, потому что тот был должен ему 40 долларов[206]. Всего три недели спустя в Бетеле, штат Аляска (об этом неловко говорить, Франклин, но я помню все эти случаи, потому что, когда в Клэвераке становится не о чем говорить, Кевин часто возвращается к пересказу своих любимых историй на ночь), Эван Рамси взял дома дробовик 12-го калибра, убил прямо за партой популярного в школе ученика-спортсмена, обстрелял школу, а потом методично выследил и уложил на месте директора старшей школы[207].
Конечно, с точки зрения статистики, для страны, в которой 50 миллионов школьников, эти жертвы представлялись незначительными, и я помню, как ехала после того собрания домой и жаловалась тебе на слишком сильную реакцию учителей. Они стенали по поводу нехватки денег в бюджете на установку металлодетекторов, но зато целый штат наблюдателей обучали тому, как обыскивать каждого ребенка на входе. И я позволила себе немного либерального негодования (которое всегда вызывало у тебя отвращение).
– Ну конечно, черные дети и дети-латиносы годами стреляют друг в друга в каких-нибудь захолустных школах в Детройте, – высказывалась я за поздним ужином тем вечером, – и все это происходит как бы между прочим. Несколько белых детей из среднего класса, из защищенной среды – своя телефонная линия, свой телевизор в комнате – дети из пригорода устраивают стрельбу – и вдруг это становится чрезвычайной ситуацией национального масштаба. И кроме того, Франклин, ты бы видел, как жадно родители и учителя все это выслушивали. – Моя порция фаршированной куриной грудки начала остывать. – Ты никогда не видел столько самомнения, а когда я разок пошутила, они все повернулись ко мне с лицами, на которых было написано «это не смешно», как служба безопасности в аэропорту, когда кто-нибудь пошутит, что у него бомба в чемодане. Им всем нравится мысль о том, что они находятся на переднем крае и занимаются чем-то ох-ах каким серьезным, а не просто присматривают за детьми на вечеринке с танцами; я тебя умоляю, им просто хочется быть в центре внимания всей страны, чтобы можно было поучаствовать в обычной политике истерии. Готова поклясться, что в каком-то смысле все они испытывают зависть, потому что в Мозес-Лейк, и в Палм-Бич, и в Бетеле это случилось – а что не так с Гладстоном, почему и мы не можем пережить такое. Как будто все они втайне надеются: при условии, что Джуниор и детка Джейн смогут ускользнуть без единой царапины, разве не круто было бы, если бы танцы в восьмом классе превратились бы в массовую драку, и мы все смогли бы попасть в новости на ТВ до того, как весь этот пошлый номер устареет…
Я выставляю себя здесь несколько ненормальной, но боюсь, что я действительно вот так разглагольствовала, и да, Кевин, возможно, это слушал. Но я сомневаюсь, что в Соединенных Штатах была хоть одна семья, в которой так или иначе не говорили бы об этих случаях со стрельбой. Я могла сколько угодно осуждать «политику истерии», но эти истории задевали за живое.
Уверена, что тот танцевальный вечер всплыл в моей памяти так рельефно и выпукло из-за места, в котором он проходил. В конце концов, это незначительное воспоминание – к разочарованию ли этих родителей или нет, но мероприятие прошло как по нотам; а что касается единственной ученицы, которая, возможно, вспоминает тот вечер как катастрофу, то я так и не узнала ее имени.
Спортзал. Это было в том самом спортзале.
По причине того, что здания средней и старшей школы располагались на общей территории, они часто совместно пользовались некоторыми помещениями. И там были хорошие условия – ведь отчасти именно эта хорошая школа привела тебя к покупке дома неподалеку. Поскольку, к твоему большому огорчению, Кевин избегал спортивных занятий, мы никогда не ходили на баскетбольные матчи средней школы, и эта славная работа по присмотру за детьми так и осталась единственным случаем, когда я увидела данное помещение изнутри. Это было отдельно стоящее здание, огромное, высотой больше двух этажей, стильное и дорогое – кажется, там даже заливали каток для хоккея. (Какой расточительностью оказалось то, что, насколько я знаю из газет, школьный совет Найака постановил снести это сооружение: по всей видимости, ученики увиливают от уроков физкультуры, утверждая, что в спортзале водятся привидения.) В тот вечер зал превратился для диджея в отличную реверберирующую камеру. Из зала убрали все спортивные снаряды, и, хотя мои ожидания увидеть воздушные шары и гирлянды из флажков явно являлись наследием моего собственного танцевального дебюта в 1961 году, когда я отплясывала твист, здесь все же повесили зеркальный шар.
Может, я и паршивая мать – молчи, это правда, – но мой случай был не настолько прискорбным, чтобы я слонялась поблизости от четырнадцатилетнего сына на школьном вечере танцев. Так что я устроилась в противоположной стороне зала, откуда наслаждалась отличным видом на то, как он стоит, одним боком облокотившись на бетонную стену. Мне было любопытно: я редко видела его в контексте более широкой социальной среды. Единственным учеником с ним рядом был непоколебимый Леонард Пью, вечно хихикающий, с острым лицом с мелкими чертами; даже на расстоянии ста ярдов он испускал нечто непристойное и мерзкое, что всегда казалось единым целым с исходившим от него едва уловимым запахом лежалой рыбы. Ленни недавно сделал пирсинг носа, и в области прокола у него началась инфекция – одна ноздря была ярко-красной и вдвое больше другой, а в свете ламп на ней блестела антибактериальная мазь. Что-то в этом мальчишке всегда наводило меня на мысли о грязных коричневых пятнах на трусах.
Кевин незадолго до того придумал свой образ с тесной одеждой, который (как всегда) Ленни скопировал. Черные джинсы Кевина могли бы быть ему впору в возрасте одиннадцати лет. Штанины доходили только до середины икры, обнажая черные волосы на голенях; молния на ширинке застегивалась не до конца и отлично привлекала внимание к его причиндалам. Хлопковые широкие брюки цвета охры у Ленни могли бы выглядеть почти так же мерзко, если бы они оказались ему впору. На обоих были натянуты белые футболки, из-под которых торчали обычные три дюйма голого тела.
Может, это лишь игра моего воображения, но мне показалось, что каждый раз, когда мимо проходил кто-то из одноклассников, они старались держаться от этой парочки как можно дальше. Я могла бы встревожиться от того, что нашего сына, похоже, избегают – и я действительно несколько забеспокоилась, хотя одноклассники не хихикали над Кевином, как если бы он был отверженным. Можно даже сказать, что, если другие ученики смеялись, то рядом с Кевином они переставали это делать. На самом деле, проходя мимо этой парочки, они вообще переставали разговаривать и возобновляли свою болтовню только тогда, когда уходили вне пределов слышимости дуэта. Девочки держались неестественно прямо, словно задерживали дыхание. Вместо того чтобы искоса поглядывать на эту команду в тесной одежде, даже футболисты смотрели прямо перед собой и бросали быстрый косой взгляд на Кевина и его домашнего хомяка, только когда удалялись на безопасное расстояние. Когда восьмиклассники после очередного танца возвращались с танцпола и вставали вдоль стен, по обе стороны от нашего сына и его закадычного друга оставалось не меньше трех метров пустоты. Ни один из его одноклассников не кивнул, не улыбнулся и даже не отважился бросить безобидный вопрос типа «Как жизнь?» – словно они сомневались, стоит ли рисковать – но чем?
Я ожидала, что музыка заставит меня почувствовать себя старой – все эти группы, о которых я никогда не слышала и чей бьющий в уши призыв ускользал от понимания старых и дряхлых. Однако, когда включили акустическую систему, то среди подборок вечной и неизменной попсы я временами с удивлением узнавала некоторых из тех «артистов», как мы претенциозно называли их тогда, под которых и ты, и я скакали в наши двадцать с небольшим: The Stones, Credence, The Who, Джимми Хендрикс и Дженис Джоплин, и The Band, и Pink Floyd, Франклин! Мне особо нечем было заняться, а сладкий красный пунш (в который так и хотелось плеснуть водки) вызывал у меня отвращение; поэтому я принялась размышлять вот о чем: тот факт, что ровесники Кевина до сих пор кивают головами в такт песням Crosby, Stills, Nash & Young, The Grateful Dead, и даже The Beatles, делает нашу с тобой эру особенно выдающейся, или их эру – особенно нуждающейся. Когда завели Stairway to Heaven[208], эту старую известную вещь, мне пришлось сдерживаться, чтобы не рассмеяться.
Я и не ожидала, что Кевин станет танцевать – это было бы «тупо», и в некоторых отношениях этот мальчик остался таким же, каким был в четыре года. Нежелание остальных идти на танцпол являлось формальным – мы были такими же, никто не хотел быть первым и привлекать к себе избыточное и неизбежно недоброе внимание. В мое время мы без конца подначивали друг друга, устраивая пьяную браваду за кулисами, и наконец отлипали от стен все вместе, как только кворум достигал безопасного количества – хотя бы десяти человек. Так что я осталась под большим впечатлением, когда на танцпол, где кружились лишь точки отбрасываемого зеркальным шаром света, вышла одинокая фигура. И вышла она не в какой-нибудь темный уголок, а прямо в центр зала.